Публикуется на Стульчике с согласия автора.
Копирование и распространение
без разрешения автора запрещено!
— Катя! Катя!
Деревня. Начало лета. Еще не очень жарко, но уже можно загорать.
— Катя! Катя!
Старый сад. Густая трава. Кусты жасмина. Где-то далеко кукует кукушка.
— Катя! Катя!
Мы ничего не слышим. Мы лежим на пледе, под кустом жасмина. Мы целуемся.
— Катя! Катя! Где ты?
— Пусти! Зовут!
Какая проза! "Зовут!"
Куда еще можно звать, когда здесь так хорошо?
Неужели где-то может быть лучше?
Жасмин так хорошо пахнет.
— Катя! Катя! Да где же ты?
— Пусти! Убери руку, сейчас она увидит нас.
Она? Увидит? Это нехорошо. Но как не хочется убирать руку.
Словно под пальцами что-то свое, дорогое, драгоценное, кровное.
— Катя! Катя! Где ты? Мама зовет нас обедать!
Обед! Это святое. Я отодвигаюсь от моей шалуньи. Хочу навсегда запомнить эту картинку. Юная девушка, разомлевшая от моих поцелуев, переходит из положения лежа в положение сидя. При этом она торопливо одергивает свою короткую юбку и бросает на меня сердитый взгляд. Словно она только сейчас узнала, что ее юбка была смята до самой талии.
И я делаю виноватую морду.
Готов отвечать по всей строгости. За дерзость, за содеянное.
Но никто не требует от меня ответа.
Я не в силах вот так, сразу, расстаться со своими завоеваниями, а потому кладу ладонь чуть повыше ее колена и поглаживаю. Она же борется с другой проблемой. Она застегивает пуговки на груди. И здесь я мог бы помочь.
Ведь это я их расстегнул. Негодник. Или негодяй? Как правильнее?
— Пусти, хватит! — она отталкивает мою руку.
Позвольте возразить: никогда не "хватит".
— Какая ты красивая. Когда сердишься.
— Помял мне все…
Ничего я не помял. Оно само помялось.
— Катя! Катя! Отзовись! — голос уже совсем рядом.
Больше прикидываться, что мы ее не слышим, невозможно.
Я вопросительно смотрю на Катю. Она встряхивает волосы.
"Это твоя сестрица, ты должна ей ответить" — говорит мой взгляд.
— Мы здесь, Лена, мы здесь, — громко говорит Катя.
"Мы?" Ого! Так мне не придется убегать или делать вид, что я здесь случайно? Принимаю позу беззаботного дачника. Лежу на животе, подперев голову рукой. Мое лицо обращено к Кате. Я как бы слушаю ее. Нахожусь в мире мудрых мыслей. А что? На пледе лежит книжка Бердяева "Самопознание". Мы даже листали ее. Мы говорили о Бердяеве. Про его кота Мурри. Мы читали Бердяева. Честно.
Прежде чем начать целоваться.
Катя, наконец, справилась со своими пуговками. А вот и легкие шаги. Такова земная гармония — мы застегнулись — и сестричка уже совсем рядом. Или таков наш, русский менталитет, у нас всегда все выглядит прилично. Это у итальянцев сестричка непременно застала бы нас в самый неподходящий момент. Юбка была бы задрана, блузка расстегнута. И мы бы целовались взасос. А сестричка спряталась бы за кустиками и жадно следила бы за нами.
Нет, у нас все иначе.
У нас все пристойненько.
Лето, плед, Бердяев.
И кукушка вдалеке.
Наверное, все потому, что в Италии нет кукушек.
А если кукушки есть, то Бердяева нет, это точно.
— Вот ты где!
Мы поворачиваемся на голос.
— Ты не одна? — в детском голосе искреннее изумление.
Катиной сестренке всего восемь лет.
Фигурка тонкая, грудь еще не обозначилась.
Неужели и Катя десять лет назад была такая же?
Наверное, ведь они очень похожи.
— Да, вот, Сережа шел мимо и увидел меня.
Господи! Мимо чего я мог идти? Ну, да ладно, сестрица, похоже, не склонна к глубокому анализу. У нее простая задача — доставить Катю к обеденному столу. Что-то и мне поесть хочется. Хорошо Кате, она будет радоваться пище через пять минут, а мне еще полчаса топать до своего пансионата.
Полчаса топать и час ждать. Обед по расписанию. Какая тоска!
— Пойдем быстрее, мама сердится, суп стынет, — сестрица смотрит сурово.
Мама сердится, а суп стынет!
Мама-то ладно, а вот суп…
А если он еще и с лапшой и курочкой…
Хочу супу. Пока он не остыл.
— Пойдем, — повторяет Лена.
Собственно, говорит она Кате, а смотрит на меня.
А я смотрю на нее. Только косички и легкое платье обозначают ее принадлежность к прекрасному полу. Взгляд прямой и недоверчивый.
— Будем знакомы. Меня зовут Сергей, — говорю я и протягиваю руку.
— Лена, — ее ладошка маленькая, теплая.
Катя встает. Я все еще полулежу. Не могу не смотреть на Катины ноги, мой взгляд скользит под ее коротенькую юбку, волнение вновь охватывает меня. Словно десять минут назад я не ласкал эти чудные, ладные бедра. Поднимаю взгляд выше, ее живот, ее грудь. Мой бог!
Пленительная красота юности!
Как это все волнительно!
— Вставай, мы уходим, — говорит Катя.
Вы-то уходите, вас ждет обед, а мне куда спешить? Но я поднимаюсь.
Вместе с Катей мы встряхиваем плед, на котором лежали. Забавно!
Словно это наш общий плед. Есть в этом что-то объединяющее.
В совместном вытряхивании пледа.
— Ну, что? Мы пошли? — спрашивает Катя.
Я молчу и смотрю на нее вопросительно.
Мне хочется, чтобы она сама сказала о нашем следующем свидании.
Неужели она промолчит? Я жду.
Катя берет плед под мышку.
Как мне сейчас хочется превратиться в томик Бердяева!
Как уютно я бы расположился внутри пледа. Словно кот Мурри.
О, мечты мои!
Э-э! Да неужели она уйдет, не дав мне самого главного,
что мне сейчас нужно? Мне, как воздух, нужна надежда.
И чудо происходит. Не может не произойти.
— Во сколько зажигается первая звезда? — спрашивает Катя.
Секунду я молчу, словно остолоп, но потом нахожу, что ответить.
— Венеру видно уже в семь. Если смотреть с этого места.
— Понятно, — улыбается Катя.
И мне понятно. На этом месте. В семь.
Ее сестричка внимательно смотрит то на меня, то на Катю.
Похоже, детки пошли сообразительные. Ибо она бьет под дых.
— Свидание назначаете? — строго спрашивает она.
— С чего ты взяла? — с досадой говорит Катя.
Она сердито берет сестру за руку и одними губами шепчет мне.
— Пока.
И они уходят, а я смотрю им вслед и думаю.
Об одном.
Как хорошо быть молодым.
Я возвращаюсь в свой пансионат.
Бесцельно брожу по корпусу. Пялюсь в телевизор.
Соседи по номеру начинают соображать на троих.
Ухожу от них. Снова болтаюсь по корпусу.
Жить в преддверии свидания — тревожно.
Сколько пугливых мыслей рождается в голове!
Хоть бы она пришла!
Хоть бы ее отпустили!
Хоть бы она не заболела!
Хоть бы за ней не увязалась сестра!
Хоть бы не пошел дождь!
И главная мысль — как молния!
А что, если она даст?
Ну, вот так случится! Она мне даст!
Гром и молния!
Нет, не может быть. Мы знакомы всего три дня.
Хотя уже объяснились друг другу в любви.
А вдруг!
Значит, нужно купить этих штучек? Значит, нужно.
Я ведь мужчина и должен заботиться о партнерше.
Чувствую, что от гордости за себя грудь моя раздувается.
Катя — партнерша? Худенькая, тоненькая. А что?
Усмехаюсь про себя.
Ноги сами услужливо приводят меня к киоску, что стоит в фойе пансионата.
Очередь никак не рассасывается.
Пристраиваюсь в конец, надеюсь, что мероприятие пройдет без эксцессов.
Но не все так просто в нашем датском королевстве.
Хозяйка киоска особа весьма горластая. Может, она глухая?
— Что Вам? — орет она толстой тетке.
— Упсы, — отвечает та.
— Что? — еще громче орет продавщица.
Наконец, они выясняют все вопросы. Древним способом.
Поскольку на покупки приходится показывать пальцами.
Для надежности.
Но теперь очередь мужчины. Ему лет тридцать пять.
— Что Вам? — раздается рев из-за стеклянной стенки.
Мужчина опасливо озирается.
— Мне с усиками и с запахом жасмина, — тихо говорит он.
— Что? Говорите громче!
— С усиками и с запахом жасмина.
— С запахом чего? Бензина?
Господи, да что же она так орет?
— С запахом жасмина, — досадливо повторяет мужчина.
И мужик тоже странный.
Пропустил часть предложения и теперь страдает.
Ведь, и правда, не совсем ясно, чего он хочет.
Точнее, мне-то ясно, потому что я хочу того же.
— Говорите громко! Что Вы хотите? С какими еще усиками? — кричит тетка.
Мужчина покраснел, как рак.
Нет.
Вдруг я понимаю, что не смогу выдержать такую баталию.
И я робко отхожу в сторону.
Придется идти на свидание безоружным.
Так и скажу Кате: "Милая, я без оружия".
Нет, не так! Оружие есть. Нет противогаза.
Смеюсь своей шутке.
Я снова пытаюсь убить время.
Наконец, ужин. Все. Через десять минут выхожу.
Вперед, Казанова!
Я пролетаю расстояние, отделяющее пансионат от места
проживания моей возлюбленной так быстро, словно и нет
этих трех километров.
До семи еще семь минут. Вокруг никого. Жду. Никого.
Восемь минут восьмого. Сплошной символизм. Сплошной.
Ищу глазами Венеру. Вон она.
Уже хорошо видна. М-да…
Кажется, меня обманули.
Досадно.
— Ну, и где твоя Венера?
Я поворачиваю голову.
Катя пришла совсем не с той стороны, откуда я ее ожидал.
Подошла так тихонько, что я даже не услышал.
Одета она по-иному, не так, как днем.
На ней длинный, ниже колен, халатик.
Тоненький. Тесно облегает ее ладную девичью фигурку.
Итак, халатик.
И застежка на нем. Спереди, на всю длину.
Бог ты мой! Сколько же это пуговок мне придется одолеть?
Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь…
— Бессовестный! — на лице Кати гнев и лукавство.
— Что такое? — невинным голосом спрашиваю я.
Видели ангелов на свадебных открытках?
У меня на лице сейчас такое же выражение.
— Как тебе не стыдно!
— Почему мне должно быть стыдно?
— Зачем ты считаешь мои пуговки?
Ну, ничего себе! Никак не ожидал такой прямоты.
— Не считаю… — бормочу я.
— Неправда! Считаешь!
— Ну…
— Что — "ну"! Бессовестный!
*****
— Тебе будет жарко в таком длинном халате, — вдруг говорю я.
— Вечером не бывает жарко, — отвечает Катя.
— И как тебя отпустили? Сестричка не заложила?
— Заложила! Но мамочка мне доверяет. Пойдем?
— Пойдем! Куда?
— Куда-нибудь…
И мы идем "куда-нибудь".
Оказывается, "куда-нибудь" — это в трех шагах отсюда.
Потому что я сразу обнимаю Катю за плечи. Не могу не обнять.
Мы делаем еще несколько шагов (раз, два, три) и останавливаемся.
Во мне словно звенит какая-то совершенно незнакомая струна.
Я не узнаю этой музыки. Это Моцарт или Григ? Или Мендельсон?
Хотя Мендельсон коварен. Все знают, чем заканчивается его музыка-сон. Сначала вроде ля-ля, все так хорошо, а потом, откуда ни возьмись, та-та-тара-ра-ра и так далее, любимая музыка всех девушек. Свадебный марш называется.
Хотя, если вдуматься, я не имею ничего против марша Мендельсона. Только не сейчас. Не сейчас.
Сейчас в моей душе другая музыка.
Но я ли это?
Кто эта юная девушка, которую я осторожно притягиваю к себе? У нее красивое, доброе лицо, голубые глаза, русые волосы. Кто она? Студентка первого, нет, уже второго курса, философского факультета? Катя — будущий философ. Ее головка забита Бердяевым и Ильиным. Зачем? А я? Я уже на четвертом курсе и моя голова тоже забита всякими формулами.
Зачем?
Бердяев, Ильин, формулы — это нужно народному хозяйству?
Конечно, я должен, обязан показать Венеру.
Как же иначе.
Катя придет домой и проницательная сестренка спросит ее про Венеру.
А Катя ей и ответит, расскажет, какая она, Венера. Нас не проведешь!
Планета уже хорошо видна, но до захода солнца еще больше двух часов.
Я прижимаю Катю к себе.
Мы движемся к цели столь стремительно, что можно подумать, боимся, что опаздываем. Или, что кто-то из нас передумает. А ведь как хотелось раздеть девушку со смаком, не торопясь. Но что делать, если она так быстро расстегнула на мне рубашку? Что делать, если мои пальцы так ловко и расторопно справляются с пуговками на ее халатике?
Раз, два, три, четыре, пять… И… все.
И все?
Не может быть!
Их должно было быть восемь! Я помню! Я считал! Восемь!
Нет, не могу поверить! Остальные три пуговки Катя расстегнула сама.
Сама!
Я смотрю по сторонам. Очевидно, что нам нужно сесть. А еще лучше — лечь.
Но куда?
Трава-то, трава (травушка-муравушка зелененькая), но хочется, чтобы был хоть кусочек цивилизации.
— Плед здесь, рядом, — едва слышно шепчет Катя.
Она знает, чего я хочу! Она знает, чего мы оба хотим!
— Где, где? — словно пьяный спрашиваю я.
— Там, — Катя показывает рукой.
И я ныряю в куст, на который она показала.
О, радость! Плед, и правда, лежит в середине кустика.
Рояль в кустах!
Ну, Катя! Ну, плутовка! Я расправляю плед и взмахиваю им, словно флагом. Не могу поверить! Неужели? Неужели?
Я бережно усаживаю Катю на плед. Про себя невольно отмечаю, как нежно и как осторожно я это делаю. Откуда во мне такая нежность? Почему она так ярко проявляется именно сейчас, когда я усаживаю девушку на плед? Что заставляет меня быть таким нежным? Что? Что?
Ведь в жизни я немного грубоват. Резковат. А сейчас?
Катя послушно садится и ее халатик распахивается.
На ней белый, кружевной лифчик и такие же белоснежные трусики.
Крепкое, загорелое тело. Округлые бедра.
Мне кажется, что сейчас я сойду с ума.
Так хочется мне любви.
Обнимаю Катю. Мы целуемся.
Ну, что там планета Венера?
Видит ли она, что мы делаем?
Что мы делаем?
Мы снова целуемся. Жарко, страстно. Как днем.
Нет, иначе, чем днем. Еще жарче. Более страстно.
Потому что сердце мое стучит, как после стометровки.
Потому что руки меня не слушаются. Может, я вовсе и не хотел гладить ее спину. Нет, гладить-то хотел, но, может, я совсем не думал, что, когда мои пальцы наткнутся на застежку Катиного лифчика, то я почему-то начну его воровато расстегивать. Как бы незаметно. Как бы.
И что я заглушу слабый Катин протест…
Чем заглушу? А все тем же. Жарким поцелуем.
Что делать, если застежка ее лифчика расщелкнулась словно сама собой?
Что, что… Конечно, лифчик нужно снять с плеч.
И положить рядом. Он такой невесомый. Рядом. Рядом.
Впервые я вижу ее грудки. Небольшие, но крепенькие.
Совершенно незагорелые, ослепительно белые. Ее соски.
Они задорно торчат прямо на меня. Конечно, я кладу на них свои ладони. И думаю, как мудра природа, что дала женщинам только две груди. Столько же, сколько рук у мужчины. Чтобы я сейчас делал, если бы грудей было четыре, а не две?
Начал бы суетиться и мельтешить.
Сначала с первой и второй, потом с третьей и четвертой.
А потом с третьей и первой и немного с четвертой.
А когда со второй? Боже, какая чушь лезет в голову!
Да, но если бы было четыре, я бы совсем запутался.