Впрочем, Надя здесь не спешила, предоставив мне почётное право заниматься решением финансовых вопросов. Ей хватало и чая на ужин, а что там ел я, её не беспокоило.
Я работал корреспондентом вне штата, давал уроки, агитировал население за каких-то депутатов, торговал учебниками на рынке. Разумеется, это наихудшим образом сказалось на моей учёбе. Из подающего надежды журналиста постепенно я стал превращаться в троечника-маргинала, преподаватели перестали здороваться со мной за руку.
У Нади, напротив, дела шли хорошо. Однажды, гуляя по Александровскому саду в перерывах между лекциями, мы с ней купили на двоих бутылку пива. И я очень сильно отравился им на голодный желудок.
Не в силах сдержаться, я присел на газон посреди толпы туристов, и стал неудержимо блевать, жёлтая слюна повисла на моей поношенной курточке, люди смотрели на меня: кто сочувственно, кто брезгливо. Надя отошла от мена метров на пятнадцать, она стыдилась быть рядом, я думаю. Вдруг, несмотря на боль и рези, я понял, что с этого и начнётся наш разрыв. Я утёрся рукавом и встал.
На следующий день мне стало так плохо, что пришлось вызывать скорую. Врач посмотрел на меня небрежно и посоветовал съездить домой на обследование. Измученный, на последние деньги купил я билет и поехал в свой родной город. Ночь я провёл на жёсткой боковушке плацкарта, денег у меня не было ни на постель, ни на еду. Дома меня по знакомству — родители подсуетились — положили в госпиталь, где у меня обнаружилась запущенная язва. Полтора месяца я провёл там.
Надя мне писала письма по интернету, раз в два дня.
Я сходил с ума по ней. У меня начиналась агония любви; я не расставался с её фотографией, онанировал только на неё, на бледный веснушчатый образ, обрамлённый жёсткими непослушными волосами.