— А ты что — боишься стать голубым?
— Я? — Максим усмехается. — Лично я этого не боюсь, но у меня есть мама, есть папа, есть старшая сестра, и все они вряд ли обрадуются, если узнают, что их сыну и брату нравятся, помимо баб, пацаны…
— Так и здесь, между прочим, мы с тобой тоже находимся не на острове, затерянном в океане: вокруг пацаны, и ещё есть взводный, есть ротный, есть старшина, есть всякие-прочие люди в форме, и — никто ничего не знает. Ни о тебе, ни обо мне… полтора года прокайфовали в своё удовольствие, и никто об этом ни сном ни духом… так ведь?
— Ну, так.
— А если так, то почему на гражданке твои папа-мама должны знать о том, что ты будешь трахаться с пацанами? Если, конечно, будешь… это во-первых. Теперь во-вторых… что значит — "стать голубым"? Ты или голубой, или нет: либо трах с пацанами для тебя единственно возможная форма реализации сексуального желания, либо — приятное дополнение к траху с бабами, если иметь в виду гражданку, где, как ты говоришь, баб море… одно другому не помеха! И потом: есть нормальная однополая любовь, а есть — не менее нормальное однополое поведение, обусловленное… да чем угодно обусловленное! Желанием разнообразия, количеством выпитой водки, банальным любопытством… однополый секс ничем не хуже секса разнополого, и если вдруг тебя, как ты сейчас сказал, на пацана потянет — с пацаном захочется, то знать обо всём этом папе-маме будет совершенно не обязательно. Лично я об этом так думаю…
— Ну-да, — отзывается Максим. — Наверное, так… складно ты всё объясняешь. А ты сам, Андрюха… ты как — будешь с пацанами на гражданке трахаться? Или, может, как уйдёшь на дембель — так с этим делом напрочь завяжешь? — Максим смотрит на Андрея все так же вопросительно, и во взгляде Максима по-прежнему нет никакого подвоха; Максим смотрит на Андрея так, словно ждёт от Андрея окончательного — всё объясняющего — откровения.
— Откуда я знаю, что там, на гражданке, будет… — отзывается Андрей, указательным пальцем размазывая по головке своего напряженно вздыбленного члена вазелин. — Может, буду, а может, не буду… давай, бля, поворачивайся — становись задом! Мы ещё не на гражданке — мы в армии, Макс, и я в очко тебя… по-армейски, бля, по-военному — в очко рачком! Давай…
— Извращенец… самый настоящий извращенец! — с деланным возмущением едва слышно бормочет Макс, так что кажется, что он это шепчет исключительно для себя самого, изумляясь и возмущаясь одновременно. — Все его боевые товарищи, включая отцов-командиров, думают, что он — образцовый сержант, отличник боевой и строевой подготовки… а он — "в очко"! И кого? Лучшего друга! Как так можно… не понимаю! Никакого, бля, уважения — ни к морали, ни к этике, ни к эстетике…
— Здесь ты, Макс, ошибаешься. К эстетике моё уважение неоспоримо… в смысле фактуры ты очень даже ничего… и на рожу прилично смотришься, и фигура у тебя, у лучшего друга, вполне сексопильная, и попец у тебя… — Андрей, глядя на Максима, цокает языком, — попец у тебя очень даже ничего… аппетитный попец! Так что в смысле эстетики — всё в порядке. Уважение к эстетике — налицо… вот оно — колом стоит!
— Ну, спасибо тебе — за столь сомнительные комплементы. Мелочь, а приятно… — Макс, лёжа на спине, снизу вверх смотрит на Андрея смеющимися глазами.
— Пожалуйста, — отзывается Андрей. — А что касается моих боевых товарищей, то все мои боевые товарищи, не исключая отцов-командиров, думают совершенно правильно — одно другому не помеха, и только злобные тупые извращенцы могут кричать, что взаимоприемлемый однополый секс является признаком извращения, несовместимого с обликом образцового сержанта, отличника боевой и строевой подготовки… из чего, Макс, следует, что извращенцы не мы, а извращенцы те, кто, запутавшись в собственных комплексах, своё либидо сублимирует в говённую гомофобию… давай, бля!
В последних двух словах, выдыхаемых Андреем коротко и энергично, звучит молодое, жаром пышущее нетерпение, и Максим, послушно перевернувшись на живот, так же послушно подаёт свой корпус назад, становясь на колени, — голый зад Максима задирается вверх, отчего ягодицы его, матово белеющие в лунном свете, тут же расходятся, широко разъезжаются в стороны, открывая доступ к сжатому очку, обрамлённому колечками влажных от пота черных волос… на коленях перемещаясь по матрасу, Андрей оказывается сзади Максима — аккурат против ждущего, нервно сокращающегося в своей готовности стиснутого входа, — член Андрея — тоже крупный, длинный и толстый, хищно залупившийся — несгибаемо вздёрнут вверх, и Андрей, одной рукой придерживая стоящего раком Макса за бедро, другой рукой направляет стояк обнаженной блестящей головкой в туго стиснутую, но вполне эластичную — при нажиме послушно податливую — дырочку, — Максим, выставив зад, стоит на коленях, готовый отдаться в очередной раз, и Андрею, приставившему смазанную вазелином головку члена к сжатым мышцам сфинктера, остаётся лишь нажать — надавить, в очередной раз проникая в обволакивающий, жаром опаляющий вход горячего тела, что Андрей, держа друга Макса за бёдра, тут же делает…