— На, держи свой штык, скажешь командиру, что в бане забыл, а тебе вернули.
— Дядя Коля, родненький! Ты даже не знаешь, что для меня сделал! — Схватил штык-нож, вертит, к себе прижимает. Потом бросился мне на шею, повис, целует. И плачет! Откровенно плачет, как ребенок! — Ну, ладно, ладно, хватит сырость разводить! — Говорю, а у меня самого глаза на мокром месте. Пытаюсь снять его с шеи, а он вцепился, не отпускает. Вроде я и хочу его отстранить, а руки не слушаются, как бы сами обнимают, гладят его спину, вжимают в тело. Уже просто откровенно уткнулся лицом в его шею, волосы, вдыхаю, купаюсь в его ласке и радости! Только дрожь в руках все сильнее, да дыхание судорожнее. Шепчу: — Лешка! Уходи, Лешка! Уходи от греха…
Лешка застыл, затих, отпустил мою шею, сполз. А глазами уперся в низ моего живота, где мощная вздыбленность оттопырила форменные галифе. Я попытался прикрыть штаны руками: — Уходи… Он с трудом отвел взгляд, посерьезнел, положил мне руки на грудь, прижался головой, помолчал. — Да, дядя Коля, я сейчас уйду. Но завтра у меня увольнение и ты жди меня вечером. Здесь жди. Обязательно! Мне это очень нужно.
Он развернулся и быстро ушел.
Никто меня ни о чем не спрашивал. Просто объявили — завтра всё будет. А я стоял, как идиот, переваривая все происшедшее. Унимая дрожь и возбуждение. И растерянность — от происшедшего только что и, главное, от предстоящего завтра.
… Явился Лешка к закрытию магазина. Вошел и тут же закрыл дверь на засов. Улыбнулся: — Я думаю, так будет безопаснее. Меня от этих его приготовлений уже била дрожь. Лешка помолчал. Подошел ко мне. Обнял за шею. Уткнулся головой в грудь: — Ты даже не представляешь, дядя Коля, что ты для меня сделал. Я знаю, ты, наверное, будешь считать меня распущенным, испорченным, но я… я хочу… я не знаю, как это сказать… Я хочу стать для тебя самым родным, самым дорогим и незаменимым. Я знаю, что ты ко мне хорошо относишься и не будешь меня презирать… Пусть это будет как угодно… как ты захочешь… как тебе нравится… даже также, как с этим… с Дуровым. Но только пусть будет! И ты увидишь, как я могу любить!
Я никогда не умел целоваться. Ни с женщинами, ни тем более с парнями. Все, что я мог — это обнять родное тельце и прижать его к себе. И откликаясь на эту ласку, Лешка податливо устроился в моих руках, всё более плотно вжимаясь в мою возбужденность, обнимая её животом, пахом, срастаясь с ней. Уже нельзя было ничего остановить. Все должно было случиться и оба это знали и хотели. И пуговицы рубашки отлетали от его нетерпеливых попыток добраться до моей груди, живота. Он сполз вниз, уткнулся лицом в мою вздыбленность, жадно обволакивая губами её твердые контуры. Руки быстро справились с ремнем, но молния ширинки никак не поддавалась, но он рванул её, что-то треснуло, и галифе сползли, обнажив трусы, уже мокрые спереди от перевозбужденной плоти. Я быстро обнажил себя, и влажная жадная головка хищно нацелилась на его лицо. Он отпрянул и растерянно прошептал: — Я не умею!
Мне уже было не до сантиментов и нежностей — я схватил его голову обеими руками, уткнул головку ему в губы и нажал. Рот медленно поддавался этому вторжению. Но твердость ствола и жаркое желание оказаться внутри победили — я ворвался сквозь плотно сжатые губы в его влажное тепло и неудержимыми толчками стал таранить его горло. Конечно, ничего он не умел! Вырвался, зашелся кашлем, руками уперся в мой пах и стал отталкивать. Но меня уже было не остановить! Я сгреб его, швырнул животом на прилавок, сдернул брюки и обнажил задницу.
Приставленная к очку головка твердо проложила себе путь в его горячее нутро. Он выгнулся, взвизгнул, попытался вырваться, но я пригвоздил его к прилавку и застыл, давая привыкнуть к внедренному стволу. Его напряженное тело задеревенело, боясь любым движением усилить боль. Я знал, что потом будет легче. Я гладил его по спине, бокам, заднице, ногам. Я терся щекой о его бритый затылок. Постепенно он расслабился, затих, стал податливее. Еще пару моих попыток внедриться глубже он пресек стонами, но потом сам стал потихоньку подаваться навстречу. Едва заметные поощряющие позывы заставили меня двинуться вперед, но -медленно, щадяще. И он, наконец, раскрылся, жадно вовлекая меня в свое жаркое нутро. Я вжался в него, раздуваясь головкой от раскаленных объятий его эластичных стенок. Я за бока до отказа насадил его задницу на свой стержень. Он напрягся, вцепился руками в прилавок, задеревенел.
И тут меня накрыло! Я начал крушить внутренние преграды бешеным вторжением в желанную плоть, уже ничего не соображая, с остервенением самца, который должен осеменить! Я вбивал его тело в жесткий прилавок, не заботясь о том, что он чувствует, как он это переносит, сосредоточив все свое бешенство в раздувшейся головке, таранившей его кишку.
— Лёшенька! Мой мальчик! Ты мой! Сейчас… Сейчас… А потом мы оба орали. И я — от взрыва любви, нежности, счастья. И он — то ли от боли, то ли от того, что всё наконец свершилось…
… Я взял его на руки, положил на прилавок. Я гладил его лицо, короткий ежик на голове. — Я знаю — было больно, но ты потерпи, Лешка. Все будет хорошо. Главное, что теперь ты мой, надолго, пока сам захочешь. А лучше — навсегда! Он молча улыбался, не отводя счастливых глаз, и только едва заметно кивал в ответ головой…
А перед самым уходом тихо сказал: — А ведь штык-нож, который ты мне дал — это мой и есть! Я узнал его по зазубринам — тушенку открывали. И знаю, кто его у меня украл — Дуров! Он в это время в казарме якобы шмотьё проверял. Это уж потом я сообразил, когда ребят опрашивал — они и рассказали, что он вертелся около моей тумбочки. Больше некому. Только не знаю, зачем ему это понадобилось. И еще, дядя Коля. Я знаю, что вы… это… ну, в общем… что ты его тоже… Если тебе это очень нужно, то пусть все так и остается — я все равно счастлив. Но если можно — выбери меня, я тебя очень люблю!
И он ушел. А я всё выбрал! Раз и навсегда!