Прошли, пролетели годы, и Саня — кто б мог подумать! — стал настоящим начальником… в областном департаменте строительства он занимает не самое последнее место, и время от времени, бывая наездами дома, я вижу его по телевизору: то он, сыпля цифрами, даёт интервью, то рассказывает, тщательно подбирая слова, об успехах строительства в области, то информирует об объективных трудностях, и никакой он уже не Саня, а называют его исключительно по имени-отчеству… да и как иначе? — прошли, пролетели годы…
Не виделись мы лет двадцать… или даже, пожалуй, все двадцать пять — четверть века не виделись и не встречались и вряд ли уже когда-нибудь увидимся: в родном селе, где мы выросли, у Сани никого не осталось — дом его родителей давно продан, самих родителей уже нет на свете, и приезжать ему в родное село и не к кому, и незачем… а мои пути-дороги уже который год пролегают мимо областного центра — я не бываю в городе N, и разве что случай — непредсказуемый господин случай — сведёт нас где-нибудь когда-нибудь еще раз…
Но я, собственно, не об этом — я о странной прихотливости нашей памяти… вот ведь что удивительно и что каждый раз, когда я об этом думаю, меня неизменно озадачивает: то, что когда-то волновало, что изматывало душу, создавало самые разные проблемы и вообще казалось судьбоносным, с годами странным образом блекнет, скукоживается, а то и вообще стирается в памяти — исчезает, выветривается из памяти напрочь, так что уже не помнишь ни имён, ни лиц, ни коллизий, ни переживаний, словно ничего этого не было, а какое-нибудь пустое, ничего не значащее слово, или цвет неба, или чей-то мимолетный взгляд, или запах сирени, или стук дождя на рассвете, или какой-то другой ничем не примечательный и потому такой же малосущественный вздор вдруг всплывёт в памяти невесть из каких глубин, встанет — спустя годы — перед мысленным взором настолько отчетливо и ясно, будто случилось это только что — вот-вот…
И ведь что интересно: никогда не знаешь, что именно вспомнится через годы, что останется в памяти годы спустя, и получается… что? — получается, что, проживая жизнь, никогда не знаешь наверняка, что в этой жизни по прошествии лет окажется по-настоящему важным… и я, когда думаю об этом, каждый раз — снова и снова — думаю одно и то же: нам не дано предугадать…
А ведь и правда: не дано… Этой зимой я снова был дома — и снова так получилось, что в "ящике" — по телевизору — я снова увидел Саню: он опять о чём-то говорил, тщательно подбирая слова, а я, слушая, но не слыша, опять — в который раз! — думал о странной прихотливости нашей памяти… то есть, памяти моей — моей собственной; вспоминает ли обо мне Саня, и если он вспоминает, то что именно, мне неведомо, — откуда мне это знать…
Впервые мы трахнулись осенью, когда я учился в девятом классе, а он — в десятом, и сразу сделали это "по полной программе": по соседству с моим домом была свадьба — весёлая, многолюдная, нас на той свадьбе не было и быть не могло, но каким-то образом нам со свадебного стола перепала бутылка вина, которую мы с Саней тут же, петушась друг перед другом, выпили, а выпив, вмиг опьянели — "окосели" — и Саня вдруг как-то легко, дурашливо полез ко мне, показывая, что будет делать ночью жених с невестой, и я почему-то не стал его отталкивать… более того, я не стал вырываться из рук его даже тогда, когда ладонь его плавно заскользила у меня между ног, — брюки у нас у обоих топорщились — стояли колом, и уже через минуту, или даже меньше, мы жадно сосались в губы, чувствуя стремительно нарастающее желание…
Всё это произошло спонтанно, и дальше всё было так же спонтанно: возбуждённые, мы какое-то время молча, с сопением лапали друг друга, жадно тискали, через брюки гладили один у другого задницы, ощущая ладонями возбуждающе упругую мякоть сжимающихся половинок, — какое-то время, стоя в темноте, мы сладострастно, с силой тёрлись друг о друга стояками, поочерёдно впиваясь друг другу в губы — целуя друг друга взасос… потом расстегнули друг другу брюки — члены у обоих, полыхая жаром от небывалого возбуждения, несгибаемо стояли, и уже сильно-сильно хотелось… "пойдём ко мне… " — прошептал Саня, сжимая в горячем кулаке мой клейко залупившийся твёрдый член; "зачем?" — отозвался я, ещё до конца не веря, что мы оба способны двинуться дальше и что всё у нас сейчас может быть по-настоящему; "выебу тебя" — тут же последовал ответ, и снова я не удивился, не испугался и не возмутился…
В бане, не зажигая света, мы опять целовались, одновременно тиская друг у друга торчащие из расстёгнутых штанов напряженные члены, потом друг у друга сосали, поочерёдно садясь один перед другим на скамейку, и не было в этом ничего странного или стыдного… может быть, потому, что в бане было темно? Наслаждение нарастало с каждым мгновением — оно уже распирало нас, делаясь невыносимым, и Саня, стягивая с меня брюки, стал молча поворачивать меня задом… брюки мои съехали вниз — гармошкой легли на туфли, и хотя я никогда этого не делал, я сразу понял, для чего он меня поворачивает — что он хочет… но здесь я неожиданно воспротивился: "я тебя первый… " — горячо, нетерпеливо прошептал я, в темноте вырываясь из его рук, и Саня не стал возражать: повернувшись задом ко мне, он сам с себя сдёрнул, приспустил брюки и, наклонившись, сам раздвинул ладонями свои ягодицы…
Я совершенно не помню, что было на другой день: как мы встретились, о чём говорили, как себя чувствовали, и главное — кем себя ощущали, трахнув друг друга в зад, или, как у нас говорили, "в очко"… было ли мне стыдно — потом, на другой день? что думал я — на другой день — обо всём этом? что думал о себе и о Сане? переживал я или радовался? — ничего этого сейчас я уже не помню; да и то сказать: прошло столько лет… Второй раз это случилось через месяц или даже больше — через полтора, потому что было это днём и я хорошо помню, что за окном шел снег: было это сразу после школы — у Сани дома, мой портфель стоял у двери, одежда наша валялась по всей комнате, и мы оба были уже совсем голые — оба были возбуждены, залупившиеся наши члены багрово пылали, но я не давался — я отбивался и вырывался, словно я всего этого не хотел, и мы, шумно сопя, боролись на паласе, Саня, меня уговаривая, шептал "давай! давай!", я ему "не давал", а за окном в это время кружился в воздухе белый пушистый снег…
И еще я помню, что было больно: Саня, приоткрыв рот — глядя мне в глаза, ритмично двигал бёдрами, до основания вгоняя член в моё пацанячее "влагалище", а я, уже "отстрелявшийся" — уже его трахнувший, лежал под ним с поднятыми вверх ногами и, кусая губы, чувствовал, как от боли и напряжения на лбу у меня выступают крупные капли пота… так это было у нас во второй раз. А потом мы трахались хотя и не очень часто, но достаточно регулярно, и делали это до самой армии… но теперь, спустя годы, когда я бываю дома — когда вижу Саню по телевизору, вспоминается мне не первый наш раз, и не второй, и не другие разы, когда мы, юные, с наслаждением, с упоением скользя членами в туго обжимающих, жаром опаляющих норках, поочерёдно натягивали один одного то дома у меня, то дома у него, каждый раз делая это "по полной программе", а вспоминается мне совсем другое…
Вспоминается мне — со всей отчетливостью, словно было это вчера — знойный летний день… и даже не день, а утро — позднее июльское утро: мы сидим на скамейке — на лавочке — в тени старого абрикосового дерева, на небе ни облачка, и хотя длинный, бесконечно длинный летний день только-только начинается, солнце уже припекает вовсю, и даже в тени чувствуется, как воздух медленно наполняется звенящим зноем…
— Пойдём! — в который раз повторяет Саня, и в голосе его звучит нетерпение.