А Ваня по причине своей некоторой взрослости был уже немножко разгильдяем и потому, воспользовавшись отсутствием мамы и папы, решил в свой технический колледж за новыми знаниями не идти, а остаться дома и полежать — послушать музыку. И поскольку Ваня был уже в некотором роде человеком взрослым, то, понятное дело, сделал он так, как решил, а именно: закрыл за Ростиком дверь, вернулся назад в свою комнату, надел наушники и стал слушать музыку бури и натиска, закрыв для лучшей восприимчивости глаза. "Конечно, — думал Ваня, слушая музыку бури и натиска, — ничего такого не было и быть не могло, чтобы в бессознательном состоянии сна я что-то с Ростиком делал, а пялится Ростик куда не надо по своей малолетней дурости, и ничего более… у самого уже по утрам стоит — вот он, бычара, и сравнивает-глазеет". Успокоил Ваня себя этой мыслью и стал сон вспоминать, что, конечно, было во всех отношениях куда приятнее, чем думать-размышлять о маленьком Ростике, а как только стал он сон вспоминать, так сразу почувствовал, как у него петушок встрепенулся, — и Ваня, недолго думая, приспустил с себя домашние брюки и стал, лёжа на постели, со своим петушком неторопливо играть и, одновременно продолжая слушать музыку бури и натиска, стал анализировать свои эротические пристрастия… А анализировать, в общем-то, было что. Ване было уже шестнадцать лет — в феврале шестнадцать исполнилось, двенадцатого числа. А в декабре, точнее, в ночь с тридцать первого декабря на первое января, Ване было еще пятнадцать лет, но он уже был студентом первого курса технического колледжа, и мама и папа разрешили ему, то есть Ване, встретить Новый год в общежитии, где собиралась почти вся группа, в которой Ваня учился. Вот там-то все и случилось…
И здесь мы, читатель, скажем сразу: Новый год получился на славу! В одной из комнат на четвертом этаже поставили два стола, на столах в одноразовых тарелках и блюдцах разложили всякую пищу, но самое главное — на столы поставили бутылки с вином и водкой, и если пищи было не очень много, то вина и водки было куплено с запасом. Собралось человек тринадцать, и хотя в комнате за двумя столами тесно было, но зато весело было и было более чем демократично… кстати, само это общежитие располагается на улице Заря Демократии… так вот: в других комнатах на том же четвертом этаже, а также на этажах третьем и втором другие студенты делали точно так же, и когда все немного выпили и немного "окосели", то стали ходить в гости из комнаты в комнату и с этажа на этаж и все вскоре совершенно перемешались — по коридорам бродят, шатаются, обнимаются и в каждой комнате пьют то, что на столе стоит… одним словом, праздник! А еще в каждой комнате, где были столы накрыты, играла своя музыка, и поэтому дискотеки возникли стихийно и даже прямо в коридорах — на всех трех этажах своя дискотека. А на первом этаже студенты не жили, а были душевые и всякие другие вспомогательные помещения, и еще на первом этаже по случаю торжества сидел представитель городских Внутренних Органов, но он праздновать праздник студентам не мешал, а сидел исключительно для того, чтобы вмешаться, если начнется драка с саблями или кого-то станут уж совсем неприглядно насиловать… И вот где-то уже во втором часу, когда ряды торжествующих хотя и чуть поредели по причине невозможности продолжать торжествовать дальше, но все равно торжество еще продолжалось и даже бурлило, подбегает к Ване Серега, друг его закадычный, и волнующе кричит, употребляя при этом простонародные выражения: "Где ты, блядь, шоркаешься? Пойдем! Там из девятой группы Райка лежит — у Ромика в комнате, пьяная в жопу! Ее сейчас Ромик уже ебет, а мы с тобой будем за ним — пойдем скорей!" Забилось у Вани сердце в груди — вот она, настоящая жизнь! Спустились они на второй этаж, и только Серега хотел постучать условно в одну из дверей, где Райку ебут, как дверь вдруг сама открылась, и из комнаты вышел Ромик. "А, — говорит, — вы уже здесь!" "Ну, что, что? — забросал тут же опытный в этих делах Серега друга своего, Ромика, нетерпеливыми вопросами. — Ты отодрал её? Дала?" А Ромик в ответ: "А кто ее спрашивал? Вырубилась она — пьяная в жопу. Я ей, — гордо произнёс Ромик, — две палки бросил без передыха — кайф! Давайте — вперед! А я, — говорит, — пойду потанцую". Зашли они, Ваня с Серегой, в комнату, и точно: спящая бикса лежит на кровати, ноги свои широко раздвинув, а рядом с кроватью, на полу, трусики ее скомканные валяются. "Ну, кто… кто первый? — шепчет Серега и сам себе отвечает: — Я! Я ее первый, а ты за мной… " А Ваня такой очередности — в смысле: последовательности — даже рад, поскольку Серега уже парень опытный, а для Вани все это в первый раз, и он, когда они в комнату вошли, даже немного оробел по причине первого раза. Да и как ему, Ване, не оробеть было, если до этого он всяких-разных бикс только в фантазиях своих, юным воображением творимых, любил, а теперь предстояло любить хоть и спящую по причине активного празднования Нового года, но, тем не менее, биксу живую… Это ведь, мой читатель, в жизни один раз бывает — первый раз, — как тут не заробеешь?"Да, — говорит Ваня Сереге, — ты первый давай, а я за тобой… " А в комнате, надо сказать, свет от настольной лампы горит. Серега тут же, нетерпеливым рывком брюки вниз с себя приспустив, аккурат на эту самую биксу улегся — и, зад свой голый чуть приподняв, рукой, сунутой под живот, не гладя направил — вставил Серега уверенно в письку пипиську, и — понеслась губерния в рай! А Ваня рядом стоит — и в ожидании очереди своей на это счастье, пока чужое, сверху смотрит, и то, что ему до этого звездного мига только грезилось, видит Ваня со всей отчетливостью в самую что ни на есть натуральную величину… А петушок Ванин, хотя и не видит еще ничего, поскольку на волю Ваней еще не выпущен, но тоже на всю катушку уже взволнован и пребывает, как дальнобойная артиллерия, в наиполнейшей боевой готовности — словно предчувствует, что после всех тренировок и упражнений, какие Ваня с ним регулярно проделывал, наконец-то ему, петушку, настало время себя проявить по-настоящему — в обстановке, что называется, боевой и в самом, если так выразиться, наипервейшем значении этого слова. Смотрит Ваня, не отрываясь… и, даже дыхание затаив, тискает Ваня через брюки совершенно непроизвольно петушка своего, в настоящий бой рвущегося… а Серега, на Ваню внимания никакого не обращая, биксу наяривает во всю мощь молодецких своих сил, и только жопа его колыхается аккурат перед Ваниными глазами. И здесь нужно отвлечься от Вани, через брюки сжимающего своего взволнованного пятнадцатилетнего петушка, и несколько слов сказать о Серегиной жопе.
Ах, мой читатель! Какой удивительной красоты и грации была эта часть Серегиного тела, и без того не лишенного некоторой приятности даже при чисто визуальном обзоре! Если Ване шестнадцать лет исполнялось только в феврале, то Сереге шестнадцать уже было, и был он, из сельской местности приехавший в город N в поисках знаний, парнем во всех отношениях замечательным. Был Серега коммуникабелен и в общении прост, был неизменно весел и, что встречается в наше пронизанное современностью время нечасто, как-то искренне и по-доброму щедр, а если учесть, что имел он вполне миловидную внешность и гармонично сложенную во всех отношениях фигуру, то можно без труда догадаться, что имел Серега успех у пола, по традиции еще называемого иногда слабым, неизменный успех, чем, осмотревшись немного, стал неизменно пользоваться, несмотря на свою только относительную взрослость. И хотя вся фигура юного Казановы была преисполнена мужской грации и красоты, особое место все-таки здесь занимала попа. Да-да, мой многоопытный или, наоборот, неискушенный читатель! Именно попа, потому что язык не поворачивается назвать это произведение искусства грубым словом "жопа" или аморфным и ничего не выражающим словом "задница". И хотя мы понимаем, что слово "попа" больше подходит сопливым тинэйджерам предпубертатного возраста либо плывущим через штили и штормы по волнам жизни в поисках обетованной земли тайным и явным, но неизменно многочисленным представителям нетрадиционных наклонностей, тем не менее именно это слово — слово "попа" — за неимением подходящих других мы позволим себе употребить по отношению к Серегиному заду, хотя и Серега сам, и его зад из предпубертатного возраста уже вышли, а нетрадиционные наклонности и все связанные с этими наклонностями изыски их обоих, то есть Серёгу и его попу, кажется, совершенно не волновали… Итак, эта самая попа, да которой Ваня спустя три с половиной месяца губами во сне все-таки дотянулся и которую он, счастливый, поцеловал… Серегина попа была в меру кругла и в меру упитана, то есть чуть продолговата и в то же время упруга, но не упругой твердостью, а упругой пружинистой мягкостью, и в то же время, когда Серега шел по улице или по коридору, попа его не колыхалась вызывающе и безнадзорно, а с достоинством перекатывалась двумя элегантными полусферами, словно весело играя сама с собой под обтягивающими ее штанами-брюками, и при всем при этом Серегина попа была оттопырена, но оттопырена, что называется, в меру — неброско и не вызывающе, и это застенчивое достоинство, выраженное в юной грации округлённых линий, как магнитом, притягивало откровенные взгляды сокурсниц и, нужно думать, быстрые и внешне не заметные, но от этого не менее откровенные взгляды иных сокурсников. Да что говорить… Серегина попа — это было подлинное, в натуральную величину самое что ни на есть произведение искусства! С такой восхитительной попой Сереге нужно было бы выступать в специальном клубе, доставляя горячо жаждущим утонченной культурной жизни представителям новой интеллигенции незабываемое эстетическое наслаждение, или можно было бы — с такой восхитительной попой! — зарабатывать очень крутые бабки иноземного производства, позволяя любить свою юную попу новым хозяевам новой жизни, но, дав Сереге это сокровище, Создатель не дал ему должного кругозора, и потому, как ни печально это признать, видеть Серегину попу во всей своей обнаженной красе могли только сквозь клубы пара отдельные счастливчики в общежитской душевой да плохо побеленные потолки разнообразных общежитских комнат, в которых Серега, окучивая очередную биксу, торопливо проходил свои нехитрые университеты. И вот эта-то попа…
*****
Эта самая попа и была в ту Новогоднюю ночь перед Ваниными глазами. С неукротимым задором юности колыхаясь вверх-вниз, это подлинное произведение искусства подмигивало Ване то и дело образующимися неглубокими ямочками, белые нежные полусферы то чуть сдвигались, то раздвигались, то сжимались, то разжимались… ах, до чего это было восхитительное зрелище! Нет-нет, Ваня, глядя на Серегину попу, совсем ничего такого не думал — чтобы конкретно и с явной голубизной… он любовался попой, её движением и ритмом совершенно бескорыстно, потирая через брюки рвущегося в настоящий бой своего горячего петушка, и когда Серега, как-то странно всхлипнув, вдруг неожиданно замер и, поднимаясь, посмотрел на Ваню посветлевшим бездонным взглядом, Ваня замирающим сердцем понял: пора!"Дырка уже разъебана… но ничего, еще можно. Давай!" — услышал Ваня напутствие своего более опытного друга и, Сереге невольно подражая, таким же точно решительным рывком приспустил штаны с себя. Ах, как сделалось вдруг у Вани на сердце тревожно и сладко! Ноги спящей Раисы, беспробудно уставшей на празднике жизни, были раздвинуты, гостеприимно разведены, и между ними Ваня увидел черный всклокоченный бугорок, звавший его в запредельные дали… Я буду скакать по холмам задремавшей Отчизны… — совершенно не к месту вдруг почему-то вспомнилась Ване прекрасная строчка прекрасного поэта, и он, то есть Ваня, продолжая невольно подражать своему закадычному другу Сереге, мешком повалился на всхрапывающую Раису…
И здесь случился с Ваней конфуз… нет-нет, ничего страшного не случилось — такое встречается сплошь и рядом по причине избыточного ожидания, и только очень непросвещенным молодым рыцарям начинает сразу казаться, что заминка у врат долгожданного рая, наконец-то для них открывшиеся и даже гостеприимно распахнувшиеся, имеет непреодолимое и по этой причине судьбоносное значение… всё, конечно, не так! — и тем не менее, это все-таки был конфуз. Подражая Сереге, а может быть, уже действуя инстинктивно самостоятельно, Ваня упал на Раису и, приподняв свою юную и хотя — в общем и целом — симпатичную, но вполне заурядную попку, тут же сунул между животами руку, чтоб показать своему петушку дорогу, ведущую к храму, как вдруг почувствовал, как там, между раздвинутыми Раисиными ногами, все мокро и скользко… и Ваня, вдруг передернувшись от невольно и внезапно охватившей его брезгливости, в недоумении замер, — Ване вдруг удивительным и даже непостижимым образом стало противно… "Ну, ты еби пока, жарь… а я еще кого-нибудь позову. Хватит тебе двадцать минут?" — вопросительным предложением уже деловито уточнил закадычный друг, по душевной своей доброте готовый сделать приятное всему миру. "Хватит", — не думая, отозвался Ваня, и не увидел, а услышал, как дверь за ним снаружи захлопнулась — в замочной скважине дважды проскрежетал ключ. Так вот, о конфузе… трудно сказать, что именно не понравилось петушку — то ли он вдруг вообразил, что для первого раза, для боевого крещения, мог бы Ваня выбрать поле сражения и поприличнее, то ли по молодости он почувствовал неуверенность в конкуренции с теми, кто уже вспахивал эти отнюдь не целинные земли, то ли он просто устал в пути своего ожидания, как устает преодолевший многие тяготы путник, изнеможенно падая, когда до желанной цели остается какой-то шаг, — словом, трудно сказать, что петушку не понравилось, а только он неожиданно сник, напрочь отказывая Ване в его искреннем стремлении овладеть прелестями посапывающей под ним беспробудной труженицы. Растерялся ли Ваня? Конечно, он растерялся. Да и кто бы не растерялся, когда долгожданная цель была под ним, а он ничего не мог сделать, — став на колени, Ваня на все лады поднимал петушка, встряхивал, тискал его и гладил, напоминая, как все получалось у них в ходе бесчисленных тренировок, и как они оба об этом мечтали — сотни раз, стоя под душем или лёжа в постели, стоя в туалете или сидя за письменным столом… нет, петушок не отзывался! Ваня хотел, а он не хотел — и, прикинувшись недееспособным, он глумливо болтался из стороны в сторону, тщетно потрясаемый Ваниными руками, торопливо пытающимися восстановить status quo, — все было тщетно. И Ваня… Ваня вдруг понял, что все напрасно — что сегодня, наверное, не его день. Хорошо, что труженица спала, — не ведая, какая драма разыгрывается над ней, Раиса посапывала, раздвинув ноги, и из ее полуоткрытого грота, поросшего редким диким кустарником, вытекала, сочась, животворящая влага Сереги, и влага Ромика, бывшего перед Серегой, и влага еще бог знает кого, кто был перед Ромиком, не посчитав себя вправе отказываться от удовольствия на этом веселом празднике жизни… бля, хорошо, что Сереги нет, — подумал Ваня, не без некоторого сожаления вставая с ложа, так и не сделавшего в эту прекрасную Новогоднюю ночь его, Ваню, мужчиной — не лишившего его девственности… и здесь, наверное, можно было бы смело сказать, что Ваня остался мальчиком, если бы слово "мальчик" не употреблялось одновременно в совершенно иных — веселых — контекстах. Остается только добавить, что Ваня успел встать вовремя, потому что в замочной скважине вдруг снова проскрежетал ключ, и Серега, приоткрыв дверь, просунул в комнату голову: "Ну, как ты здесь? Кончил?" "Кончил", — в ответ отозвался Ваня ложно бодрым голосом, стоя к Сереге задом — застегивая штаны. "Давай, заходи! На тебе ключ… отдашь его Ромику", — услышал Ваня Серегин голос и, повернувшись, увидел, как в комнату входит, сменяя его у станка наслаждений, очередной пилигрим, жаждущий то ли познания, то ли привычного совокупления…
Надо ли говорить, что первого января, уже дома, когда Ваня под вечер проснулся и пошел в душ, его петушок, как ни в чем ни бывало, тут же напомнил о себе, резво и уверенно выпрямившись во весь петушиный рост! Надо ли говорить, что Ваня, чуть изумленный таким коварством и такой наглостью, вгорячах обозвал петушка "пидарасом", для выражения пущего неудовольствия употребив это грубое простонародное слово, когда-то довольно популярное и чуть ли не единственное, обозначающее представителей альтернативных наклонностей, а ныне вытесненное на обочину жизни и употребляемое лишь полуграмотными и по этой причине сексуально неудовлетворенными агрессивными детьми пыльных городских окраин да еще в районах, безнадежно удаленных от магистральных путей цивилизации!"Пидарас!" — с чувством проговорил Ваня, глядя сверху вниз на задорно торчащего, как ни в чем ни бывало, своего петушка… но надо ли говорить, мой читатель, что, имея доброе сердце, Ваня не мог обижаться долго? И уже через пару минут они помирились, и Ваня, стоя под душем, опять ублажал петушка ладонью, привычно сжатой в горячий кулак, и когда подошло петушиное время, он, петушок, словно в знак благодарности за Ванину незлобивость выстрелил так жизнеутверждающе мощно, что Ванина сперма, фонтанируя, оказалась на кафельной стенке; впрочем, сперму свою Ваня с кафельной стенки тут же смыл, продолжая еще какое-то время по инерции думать о Серегиной попе, во всей своей безупречной красе беспечно и даже маняще обнажившейся перед его, Ваниными, глазами на празднике жизни — в студенческом общежитии, что расположено на улице Заря Демократии…
Надо ли еще говорить о Серегиной попе? Я думаю: надо. Собственно, о самой попе можно говорить еще и еще, с дикостью первобытного грека восхищаясь её неоспоримой грацией и элегантностью, но я еще несколько слов скажу не о попе как таковой, а о Ване, который после незабываемой встречи Нового года стал о попе Серёгиной думать… Нет-нет, остынь, нетерпеливый мой читатель, уже успевший привычно решить, что Ваня после того Новогоднего праздника определился в своих сексуальных пристрастиях и что пристрастия эти мгновенно приобрели неоспоримый голубой оттенок! Опять-таки все не так просто в нашей истории, то есть истории сказочной, и мы можем лишь позавидовать тем многочисленным авторам, которым посчастливилось поведать миру истории более простые и внятные, не замутненные неправдоподобно избыточной сказочностью главных и неглавных действующих лиц, как это происходит в истории нашей… Недавно мне посчастливилось прочитать такой с фотографической точностью запечатленный миг: "Женя с размаху вошел в Олега одним мощным толчком, и хотя член у Жени был двадцать пять сантиметра в длину, а для Олега это было впервые, оба они закричала от наслаждения, прокатившегося по их телам… " — и я, прочитав это, тут же подумал: вот она, правда жизни! Двадцать пять сантиметров! Двадцать пять — не больше и не меньше, и при этом — "для Олега это было впервые", но Олег… "оба они закричала от наслаждения, прокатившегося по их телам… ", — так Олег, поди, как сторона принимающая, кричал даже громче… громче кричал от наслаждения, прокатившегося по его телу! Ах, мой читатель, нам бы такой безоблачный случай — и Ваня, шестнадцатилетний студент технического колледжа, уже был бы счастлив, с чувством нарастающего неземного блаженства овладевая во всех отношениях прекрасной попой своего закадычного друга! А почему, собственно, нет — почему всего такого не могло бы случиться? Разве не мог бы Серёга, в череде своих побед-приключений над юными биксами из вполне здорового, не замутненного комплексами любопытства сделать шаг в сторону от магистрального своего направления, и — попробовать, скажем, с Ваней? Мог бы… конечно, мог бы! — в реальной жизни такое встречается сплошь и рядом! Так нет же, нет! — в нашей сказочной истории всё не так просто — не так, как у людей… а впрочем, я вот о чем подумал: всё просто и быстро бывает в историях одиноких стареющих авторов, раз или два соприкоснувшихся на заре своей юности с голубой лунной любовью и потом упорно и много об этом думавших, — им, не сумевшим по жизни любви этой бесстрашно отдаться и ею упиться, невольно хочется снова и снова вспоминать, как всё это было когда-то, и как всё это было легко и просто… и еще всё легко и просто бывает у авторов юных, по простоте неокрепшей своей души искренне верящих, что так, собственно, оно и должно быть, как они это видят своим воспаленным горячим сердцем, одиноко тоскующим по любви, — им кажется, что у них, сочиняющих свои истории, еще всё впереди, и они, поправимо юные, с жаром воображают на своих бессонных мониторах, выдавая мечту за действительность, как всё это легко и просто у них когда-нибудь будет… и тогда мы в первом абзаце читаем о встрече двух неизменно красивых юношей, из второго абзаца мы узнает, что они уже все-всё друг про друга с первого взгляда поняли, в третьем абзаце каждый автор в меру своих художественных способностей с жаром описывает, как молодые люди сливаются, словно Платоновы половинки, в неизбежном соитии душ и тел, испытывая божественную незабываемую сладость от первого проникновения обязательно большого, фантастически большого фаллоса, а четвертый абзац — завершающий happy end, где оба героя реалистично счастливы, — мечта сбылась на бумаге либо на мониторе, и стало немного легче многострадальному сердцу… Ах, как хочется, хочется счастья… что скрывать! И для себя, и для героев своих историй, ибо эти герои, в сущности, мы и есть: одни — пишущие, другие — читающие… ну, а кто же еще? Конечно, мы — одинокие мечтатели, не лишенные некоторого воображения и потому жаждущие окунуться на какое-то время в короткие и внятные истории, где всё происходит с реалистичной лёгкостью и документальной быстротой… и разве не хочется мне поскорее увидеть счастливым Ваню? Разве не хочется мне хотя бы одним глазком побыстрее взглянуть-подсмотреть, как не во сне, а наяву юный симпатичный Ваня целует не менее симпатичную Серегину попу, и как оба они, бабник Серёга и девственник Ваня, при этом неисправимо счастливы? Хочется, мой читатель, еще как хочется… хочется в этой стремительно ускользающей жизни историй простых и внятных, бесконечно реалистичных, как сама жизнь! Но… если говорить честно, я даже ещё пока не знаю, будет ли Ваня ее, Серёгину попу, целовать… и будет ли он, этот Ваня, в обозримом будущем вообще кого-нибудь целовать, и если будет он целовать, то кого именно: девочку или мальчика… да и будет ли он вообще счастлив? У нас, мой читатель, сказка, и мы — ты и я — только следуем вслед за событиями, происходящими в городе N, и даже не в городе N, а в одной самой что ни на есть обычной семье, проживающей в этом самом что ни на есть сказочном городе, — мы только следуем за событиями, и всё, что от нас требуется — это терпение. Так вот, о попе…
*****
— Так… — сказал Ваня, делая вид, что понимает и проверяет. — А с ответом сошлось? Есть в конце книжки ответ к задаче?
— Есть. Сошлось… — отозвался Ростик.
— Ну… все, правильно, — сказал Ваня, предварительно еще посмотрев некоторое время в тетрадку и тем самым окончательно делая вид, что он, старший брат, всё проверил. А чего ж неправильно, если в книжке в конце есть ответ, и у маленького Ростика всё сошлось…
— Вань, я уже все уроки сделал. Можно, я пойду теперь погуляю? — проговорил Ростик, стоя около Вани с тетрадкой. И таким он в этот момент показался Ване кротким, таким милым, родным и послушным, что Ваня даже хотел улыбнуться, но, вспомнив тут же, как Ростик еще недавно огорчал его своими дурацкими взглядами, улыбаться не стал, а спросил строго:
— Где ты будешь гулять?
— Здесь, рядом с домом. Мы на скамейке посидим…
— "Мы" — это кто? — еще строже спросил у Ростика Ваня, непроизвольно копируя маму.
— Рома из сорок шестой квартиры… и Димка еще, если мама его погулять отпустит, — с готовностью отозвался Ростик и, по-прежнему стоя около Вани с тетрадкой в руке, про Димку, которого мама может не отпустить, старшему брату пояснил: — Димка сегодня по географии получил "пару", поэтому его могут не отпустить.
— Да? А ты что сегодня получил? — Ваня вдруг подумал, что теперь, когда папы и мамы нет, ему нужно будет следить за отметками Ростика и, так подумав, тут же Ростику приказал: — Ну-ка, дневник покажи! Гулять он собрался…
Ростик, метнувшись к своему столу, через секунду предстал перед Ваней с раскрытым на нужной странице дневником.