— Вот… я "пять" получил по географии, и еще "пять" по русскому языку.
В дневнике красовались две "пятерки". Ваня увидел знакомую подпись рядом с оценкой по русскому.
— А русский у вас кто ведет? Кобра?
— Да, Наталья Ивановна, — подтвердил Ростик, ни капли не удивившись. Да и чего ему было удивляться, если Ваня еще в прошлом году ходил в эту же самую школу и, понятное дело, знал всех учителей наперечет, а у многих даже сам учился. Зато Ваня приятно удивился, и даже гордость на короткое время за Ростика, брата своего младшего, Ваня в душе почувствовал, потому что Ваня знал, что получить "пятерку" у Кобры было практически невозможно. Эти обдолбаные деепричастные обороты… с ними, с этими оборотами, Ваня разобраться так и не смог. А у Ростика — "пять"… надо же!
— Ну, хорошо, иди, — разрешил Ваня. — Но чтобы около дома был. Я потом выйду — проверю.
— Ладно! — Ростик, счастливый, выскочил из квартиры, хлопнув за собой дверью.
А Ваня… он ведь и правда проверил! Через час, переписав эти долбаные конспекты, он выглянул в окно и, Ростика у подъезда не обнаружив, вдруг почувствовал смутное беспокойство… конечно, в любое другое время ему даже в голову не пришло бы выглядывать в окно, чтоб увидеть Ростика, но теперь мамы и папы не было, и — как ни крути, а он был за старшего, — почувствовав беспокойство и мысленно обзывая маленького Ростика разными нелестными для него, для Ростика, словами, Ваня, тут же одевшись, спустился вниз и, не увидев "этого долбанного Ростика" во дворе, обошел вокруг дома. Оказалось, что Ростик сидел на скамейке за домом, и получалось, что от дома он никуда не отходил, — сказать Ване было нечего, а только приятно убедился Ваня, что Ростик его слушается. А убедившись в этом, Ваня Ростика на какой-то момент оставил, опять приказав, чтобы Ростик от дома ни на шаг не отходил, а сам поехал в общежитие к другу своему Сереге — во-первых, узнать, что сегодня в техническом колледже было, а во-вторых, отвезти и отдать тетрадку с конспектами, которые он переписал, и тетрадка ему, Ване, уже была не нужна. Оказалось, что в техническом колледже было все то же самое и ничего нового. Посидели они, Серега и Ваня, в Серегиной комнате, поговорили о всяких разностях, и Ваня поехал домой. И был уже вечер.
*****
Да, попа произвела на Ваню бодрящее впечатление, и уже первого января, стоя под душем, Ваня впервые воображал не какую-то безответную биксу или другую царевну своей мечты, а видел Ваня мысленно перед собой девственную Серегину попу, поразившую его своей содрогающейся красотой… все это было так, и слов, как известно, из песни не выбросишь. Но означало ли это, что Ваню, которому было пятнадцать лет и который являлся студентом первого курса технического колледжа, уже можно было назвать голубым? Ведь голубой — это часто не тот, кто активно или пассивно совершает разнообразные веселящие действия в нетрадиционном, если так выразиться, варианте, а голубой — это, как правило, тот, кто о подобных действиях прежде всего грезит, а будут ли эти действия в реальности совершены, это уже не суть важно… Так вот, если бы Ваня, находясь на празднике жизни в студенческом общежитии, совершил бы — активно или пассивно — какие-либо конкретные действия с нетрадиционным либо традиционным партнером, то есть, говоря то же самое по-другому, если бы Ваню, опьяненного новогодним вином свободы, в одной из комнат под грохот музыки Серега, его закадычный друг, или любой другой свободный от предрассудков юный студент технического колледжа натянул бы, радуясь жизни, в попу или дал бы Ване пососать петушка, что в студенческих общежитиях между парнями случается очень даже нередко, и если бы Ваня сам, точно так же радуясь жизни, совершил бы ответные аналогичные действия с закадычным другом своим Серегой или с другим альтернативным студентом, и вот, после всего этого праздника и альтернативного наслаждения, если бы мы спросили себя, голубой ли Ваня, то даже здесь — даже в этом случае — ответили бы на этот не лишенный бдительной прямоты вопрос сразу и даже ни на минуту не задумываясь: нет. Мы бы ответили однозначно "нет", поскольку мало ли чего не бывает на праздниках жизни, и в одночасье ставить диагноз и выносить вердикт могут разве что озабоченные своими собственными проблемами очень и очень недалекие люди. Но Ваня грезил! Стоя под душем, Ваня мысленно видел Серегину попу и, вновь тренируя под душем предателя-петушка, Ваня опять-таки воображал не какую-то бессловесную биксу, а во всех отношениях замечательную попу Сереги… и — что получается? Выходит, что Ваня все-таки грезил — заголубел? С точки зрения всякой там психологии вроде как надо ответить на этот коварный вопрос скорее утвердительно и положительно, чем отрицательно, и тем не менее мы снова скажем уверенно "нет", поскольку Ване хотя и рисовался достаточно специфический предмет, а именно: Серегина попа, но — Ваня с этим предметом, то есть с попой Сереги, ничего в своем возбужденном воображении не делал… Да-да, мой привыкший к скоропостижным выводам нетерпеливый читатель! Если тебе случалось быть в музее… сотни тысяч людей и даже миллионы ежедневно бродят по разным залам музеев мира и, замирая от удивления или восхищения, любуются прекрасными картинами и не менее прекрасными скульптурами, — но разве они, мой вдумчивый читатель, являются живописцами или ваятелями? Ваня только воображал попу Серёгину как красоту, охваченную толчкообразным движением, и совершенно не видел в ней удобный станок для совершения собственных толчкообразных действий нетрадиционного свойства. И этот утонченный и даже слегка психологический нюанс, который вряд ли способны увидеть наголо бреющие свои деформированные черепа дети унылых городских окраин, нам позволяет не торопиться в определении цвета Ваниной ориентации. Тем более, что потом были у Вани и другие грезы — с несомненными биксами, безропотно отдающимися ему в освещенных настольными лампами комнатах, и сны Ванины тоже были потом самого разного свойства — и с Серегиной попой, и без нее.
И вместе с тем, Ваня был нормальным живым человеком — ему было шестнадцать лет и он был студентом первого курса технического колледжа, и, как всякий нормальный молодой человек, живущий в эпоху информационной современности, Ваня не мог не знать о существовании в окружающей его жизни всяких нетрадиционных наклонностей и не мог не думать о возможности прикладного отношения к красоте. Но знания Вани о жизни ещё представляли собой гремучую смесь, и если бы папа и особенно мама не держали в последнее время сына Ваню в суровых рукавицах Николая Ивановича, о примечательности которого теперь не многие знают и который, к слову уж скажем, обладал как раз нетрадиционными наклонностями, то, возможно, Ваня уже и голову побрил бы — по причине дремучести некоторых своих знаний. Хотя, кто знает… Ваня жил почти в центре города и считался центровым, а детство всяких соколов проходило на унылых просторах пыльных городских окраин, и сердце наш Ваня имел любознательное и доброе, простодушно открытое всем цветам радуги, а дети окраин были агрессивны и злы, и поэтому вполне возможно, что рукавицы Николая Ивановича здесь ни при чем — Ваня и так не стал бы брить голову по причине врожденной брезгливости ко всякой исключительности, порождаемой комплексами неполноценности, но мама, привыкшая предохраняться, на всякий случай предохраняла и Ваню. И хотя умная мама старалась это делать незаметно и ненавязчиво, но Ваня в последнее время все равно замечал, что мама его предохраняет, и несколько раз по этому поводу с мамой даже ссорился… А что касается прикладного отношения к красоте, то Ваня, хотя об этом и думал, но как-то опять-таки абстрактно и даже в душе не без удивления, что такие мысли ему вообще приходят в голову применительно к самому себе. То есть тема эта — про голубых — была на слуху, и студенты технического колледжа даже любили на эту тему иногда позубоскалить, но всегда зубоскалили про других или вообще на тему и никогда, этой темой свой слух услаждая, ничего не говорили про себя лично. И Ваня, собственно, делал так же — и зубоскалил, и смеялся, как все другие юные студенты технического колледжа… да и разве мог он кому-нибудь рассказать о своих глупых нелепых снах?
И вот, проводив Ростика в школу, Ваня лежал со спущенными штанами и, слушая музыку бури и натиска, играл со своим петушком, попеременно думая то о Серегиной попе, то о всяких безымянных биксах, безмолвно ему отдающихся в освещенных настольными лампами комнатах весело живущего студенческого общежития… Долго Ваня играл своим петушком — даже замучил его немножко. И ведь как коварно он со своим петушком обращался! Только петушок соберется оросить Ванину руку, крепко его, петушка, сжимающую, а Ваня раз — и руку убрал. Ну, думает петушок, не сегодня, значит. И только он станет уже успокаиваться и даже боевую форму терять, как Ваня вновь его цап рукой — и снова давай тормошить да наяривать. И снова все повторяется: только петушок соберется сделать учебный выстрел, как снова Ваня его бросает. И даже несколько раз Ваня ему, петушку своему, создавал условия, приближенные к боевым. А именно: переворачивался Ваня на живот, наваливался на него, петушка своего и, подставляя ему ладони, лодочкой сложенные, заставлял его, сам совершая волнообразные движения, в эти ладони тыкаться и между ними скользить. И петушок даже в таких условиях готов был выстрел учебный произвести, но Ваня сделать это ему не давал: только он, петушок, изготовится, а Ваня раз — и снова на спину перевернулся, руки свои, лодочкой сложенные, мгновенно при этом убирая прочь. И от такого Ваниного коварства петушок уставать уже стал и даже вялый сделался и как бы сонный, и когда Ваня стал его в очередной раз тормошить, поднимая, он лишь приподнялся чуть-чуть, а в полную боевую стойку становиться не стал. И увидел Ваня, что он своего петушка вконец замучил, и решил он тогда над ним сжалиться — снял Ваня брюки свои совсем, лег поудобнее на спину, ноги в разные стороны, чуть разведя, расставил, как та уставшая на Новогоднем торжестве Раиса, и уже не стал заниматься коварством, а сделал все так, как положено. Но петушок в последний момент, помня о предварительном Ванином коварстве, Ване этому все равно отомстил: когда подошел самый-самый последний и для Вани сладкий момент, он, петушок, изловчился и плюнул с чувством на этого Ваню — прямо на Ванин сосок попал, хотя, если честно, попасть он хотел в полуоткрытый Ванин рот… Полежал Ваня немного, слушая музыку бури и натиска и одновременно отдыхая от долго длившейся игры со своим петушком, потом встал и в душ пошел — поплескался там от души, петушка своего любимого хорошенько помыл, а когда вышел из душа и, перед зеркалом в полный рост стоя, вытерся, глядя на свою очень даже ладную и по причине выхода из-под душа голую фигуру, оказалось, что уже полдня прошло, и вот-вот Ростик из школы должен вернуться.
Ваня суп, мамой сваренный, из большой кастрюли отлил немного в маленькую и в этой маленькой кастрюле на обед разогрел. А на второе быстренько отварил макароны и, сливочным маслом их сдобрив, разогрел к макаронам по две котлеты, мамой перед отъездом сжаренные. Вернулся Ростик — сели они обедать. Ростик Ваню во всем слушается — не перечит. Да и то сказать — Ваня остался за старшего. А только видит Ваня, что Ростик нет-нет да и посмотрит на его, на Ваню, с каким-то непонятным ему, Ване, любопытством-интересом, и снова… снова стали в Ванину душу разные мысли да всякие прочие сомнения закрадываться. А какие там мысли, если он, Ваня, ничего-ничего не знает? Так, одно смутное беспокойство… "Сам виноват, — думает Ваня про себя, — не нужно было ему разрешать ко мне в кровать ложиться. Теперь я умнее буду, — думает Ваня, — теперь я лечь ему ни за что не разрешу!"
Пообедали они, каждый думая о своем. Ростик уроки сел делать, а Ваня сел к зачету в тетрадь свою с тетради чужой конспекты списывать-переписывать, и каждый какое-то время был занят своим делом. Наконец, выучил Ростик уроки, подошел к Ване с тетрадкой открытой.
— Ну, чего тебе? — все еще чувствуя остатки недовольства собой, что разрешил Ростику к себе в постель лечь, спросил Ваня.
— Задачку проверь, правильно я сделал или нет.
Хотел Ваня сказать Ростику "отстань!", но потом вспомнил, что он все-таки за старшего остался, тетрадку нехотя взял. Стал Ваня проверять… и — ничего не понял.