В следующую секунду я уже лежал на матрасе, отправленный туда хлёсткой пощёчиной.
— Облизывай, сука!
Я упрямо замотал головой. Схватившись за цепь, он легко поднял меня на ноги и что было сил пнул меня по яйцам. Я закричал так, что чуть сам не оглох, и повалился бы на пол, если бы он не продолжал держать цепь. Боль была оглушающая, немыслимая. Мне казалось, что меня сейчас вывернет наизнанку.
— Облизывай!
Собрав всю волю в кулак, я снова замотал головой. Он отпустил цепь, и я рухнул на пол, изо всех сил сжимая руками промежность. Он вышел из комнаты, но я почти не осознавал это, корчась от тошнотворной боли. Я понял, что он вернулся, только тогда, когда меня снова рванули за цепь, усадив на матрасе, и к моей мошонке прикоснулась холодная сталь.
— Облизывай, или отрежу.
Мой член и мошонка были зажаты в садовых ножницах. Глядя на меня, он сжал их, и я ощутил, как лезвия впиваются мне в кожу.
— Не надо! — закричал я в ужасе. Он надавил ещё сильнее, и я, едва не теряя сознание, увидел, как из-под лезвия выступает кровь.
— Будешь облизывать?
— Да! Да!
— Понял, что будет, если начнёшь выкобениваться?
— Да!
Отшвырнув ножницы в сторону, он схватил меня за волосы и прижал к своему паху.
— Облизывай!
Я вылизал его член и яички дочиста. От запаха, вкуса и от боли в паху меня мутило. Я словно видел себя со стороны, как во сне — с той лишь разницей, что от этого кошмара было невозможно очнуться.
Наконец он оставил меня в покое, и я скорчился на своём матрасе, забившись в угол. Он сел смотреть телевизор, а я продолжал лежать неподвижно, не смея шевелиться, и желая только одного — чтобы изо рта как можно скорее пропал чудовищный привкус. Даже боль не изводила меня так, как это.
Около полудня он принёс и поставил передо мной большую кастрюлю. Это была гречневая каша.
— Жри, — сказал он и снова ушёл к телевизору.
Ложки не было. Кое-как я принялся есть почти не солёную кашу руками, не чувствуя голода. Минут через десять он вернулся и унёс кастрюлю. Её место занял пустой ржавый таз.
— Ссы и сри.