Ага, я — та самая Ленка. Какая "та самая"? Ну та, про которую Борька мемуары вдруг начал. И сам дурак, и мемуары дурацкие. Он ведь про что пишет, а про что молчит, вот и выхожу я полной дурой, если его почитать.
Так лучше я сама расскажу, как оно по правде было. Тем более, мы уже вроде как с вами по его рассказу знакомы, значит, не так стыдно писать будет.
До сих пор я наше первое воскресенье помню. Поиздевался надо мной Борька — будь здоров! Кончилось тогда мое детство золотое навсегда. Или наоборот — началось?
Что-то я еще и не начала, а сразу запуталась… Лучше просто расскажу, что было, а вы уж сами разбирайтесь. Только думаю, вряд ли все это на самом деле в один день стряслось. Наверно, у меня так в башке смешалось чуть ли не все, что в первый отъезд родителей происходило. Но как помню, так и расскажу.
Значит, я тогда схлопотала трояк, так что пришлось все выходные голышом ходить: Борька наказал. Только про субботу он все сам написал. А я тогда сразу с воскресенья и начну.
Началось оно шикарно: проснулась я оттого, что меня Борька гладил, и все утро я, прямо как принцесса, у него на руках раскатывала. В туалет, потом в ванную, потом на письменный стол, на одеяло с клеенкой.
Там, правда, стало похуже. Нет, пока тебя детским кремом мажут — это только приятно. А вот когда ты от шлепков и от щекотки по всему столу на спине елозишь с визгами, а Борька нагло лапает за все, что откроешь на секундочку случайно, и ни сесть тебе, ни хоть на живот перевернуться — это… хотя вру, и это тоже приятно. Да и не так стыдно уже было: я привыкать к Борьке начала, как будто к старшему братику.
Но тут вот беда и случилась. Вся моя жизнь, можно сказать, под раскат пошла.
Выплясываю я по столу, айкаю, пищу, ойкаю, ржу как кобыла — все радости сразу. Занята до чертиков: пытаюсь от борькиных лап свое добро спасти. А у него будто десять рук — везде успевает. И со мной так неторопливо беседует:
— Вот мы когда в "дочки-матери" доиграем, сделаешь утреннюю зарядку. А потом позавтракаем, в комнатах пол пропылесосишь, и сядешь за уроки.
Пропылесосишь — это потому, что у нас ковры на полу везде. Я сразу как живьем увидала: сидит Борька посреди комнаты на стуле, я зарядку делаю — вокруг него на корточках круги наматываю с руками за головой, а он мне: "быстрей, быстрей! Колени шире! Еще два круга!". На этом же столе "мостики" с "березками" делаю, а этот гад на меня любуется. Потом с пылесосом раком вышиваю, Борька, ясно, сидит и смотрит. И каждые пять минут подзывает: то меня подрочит, то потискает, а то отлупит за то, что где-то мусор пропустила…
Ну, думаю, девки, это он оближется. Совсем охамел! Что я ему — игрушка? Или Золушка?
— Не буду! — ору.
Завопила, а сама испугалась: возьмет он меня сейчас, и выдерет, как сидорову козу! Да еще свяжет, небось, как вчера — для удобной шлепки. У меня прямо заранее задница зачесалась.
А Борька страшенно удивился. Даже щекотать перестал на минутку. И спокойно так спрашивает:
— Почему вдруг не будешь?
Надо, думаю, срочно придумать — почему. Пока Борька добрый. И тут я возьми и ляпни:
— Потому… А потому, что я еще маленькая!
— Совсем, значит, маленькая? — сочувственно кивает Борька. И странно так улыбается.
— Совсем! — отвечаю. Не утерпела, язык показала: — Ты ведь так и говорил.
Ох, не надо было мне такое вякать! Сама во всем виновата. Язык мой — враг мой. Хотя когда мы через много лет вспоминали, Борька раскололся, что они с Мишкой уже и так решили себя вести, будто я — дочка Борькина, и все заранее придумали, а я ему только помогла. Все равно дура!
Дал мне мучитель этот еще поплясать на столе немножко, подумал о чем-то, меня на плечи положил, как воротник, руки-ноги мои у себя подмышками зажал — не удерешь. Он меня, кстати, часто так таскал. Когда хотел, чтоб и руки у него были свободны, и я не смылась.
Откопал в шкафу бельевую веревку. Со стола клеенку стащил, положил меня на одеяло, между ног мне полотенце пристроил, чтоб я кремом пододеяльник не мазала. А мне страшно: кто его знает, что он выдумал.
— Как это что? — удивляется Борька. — Маленьких деток всегда пеленают. А накажу я тебя не сейчас. Только не думай, что все обойдется.
Завернул меня в одеяло, а поверх замотал веревкой. Лежу "солдатиком", одна башка из одеяла и торчит.
Сел на кровать, давай меня на руках убаюкивать. А мне вдруг — только не смейтесь! — до того стыдно стало! Все время чувствую, что под одеялом я совсем голая. Удивительно, сколько голышом при Борьке попой крутила, лапал меня он где хотел, кончала на руках у него, а так не стеснялась, как сейчас. Чуть от стыда не заревела. И чувствую, от всех этих мыслей потекла я, девки! Сама не пойму, то ли плакать, то ли радоваться.
Так Борька и пореветь не даст, гад: снизу руку засунул мне в одеяло, и как защекочет ступню! Я даже подергаться от души не могу, одеяло проклятое не пускает. Только башкой трясу и слюнями брызгаю. И от того, что ногу не убрать, в десять раз щекотней кажется. А Борька:
— Вот нашей маленькой весело как! Вот как наша девочка радуется! Как наша малышка это любит…