… Во время третьей песни охранники стали теснить толпу назад, а оттуда напирали. Волны энергии пёрли со сцены, швыряли людей в толпе друг против друга, сжимали несжимаемое, смешивали мотивы и мелодии, и – крик. Чтобы услышать свой голос в толпе, на концерте – надо кричать, вытянув всё тело в струну, вверх и вперёд – к сцене, вот я, вот же я! живая, живая, живая!
Пронизанная ритмом, разрываясь от крика, почувствовала, что кто-то касается её бедра – своим. Кто-то, стоящий сзади, и двигающийся в том же ритме. Как бы ни перемещалась толпа, рядом оставалось это бедро (и голос, который, кажется, уже можно было отличить в окружающем крике) , прикасаясь не навязчиво, но очевидно: "да, это я. я есть. живой, живой, живой. а ты?" Полуобернулась на припеве, как бы не на него, куда-то в зал, – поёт, вытянув длинное горло, очень высокий (хотя и сама видит сцену поверх голов) , худой, в джинсе, в щетине, странный до уродства.
Закричала следующую песню, но как-то уже по-другому: вместе, ощущая его уже не только бедром, но и плечом, подалась немного назад – эй, я тебя заметила, за пару следующий песен он оказался прямо за спиной – она сдвинулась влево ли, он ли вправо, перемешалась ли толпа, но теперь слышала его голос не столько ушами, сколько прямой вибрацией лёгких-в-лёгкие, сквозь спину.
А те, на сцене, заиграли такое, что токи ритма и алкоголя усилились многократно и заставили вжаться в него всем телом и почувствовать наконец по обеим сторонам тела его руки, пока просто протянутые вдоль неё, как будто в толпе так прижали; и почти сразу – над ягодицами почувствовать, как он прижимается к ней уже по-настоящему, и ещё подыграть – двинула своим телом, вдоль его тела, убедить, да: это не ошибка, не случайность. Рок со сцены, крик, действие превратились в инфразвук: уши ничего уже не могли разобрать, только вздрагивало тело, состоящее из лёгких, горла – и, вот, точек контакта с ним.
А потом – чёрный город, охрипшие голоса, которыми они обсуждали концерт, оглушённые уши, заплетающиеся ноги: шли в обнимку и были похожи не на пару, а на солдат, выбравшихся с поля боя. Он был и правда охуенно странный: нормальные не делают такого, по крайней мере – со случайно встреченной. Гладил затылок, потом почти больно прихватывал волосы и тянул голову назад, обхватывал ртом шею. Языком залезал в уши, а рукой – под джинсы, под трусики, но сбоку, по бедру, так что джинсы больно врезались в промежность – и поверх этого больно положил другую руку. Зажала его руку ногами – и чего-то захотелось так сильно, остро и безбашенно, что уехали к нему на первом же такси.
В ночном такси он медленно водил одним пальцем по всем впадинам тела, не прикрытым одеждой: ладони, под локтями, подмышками, над ключицами, под подбородком, ниже короткого топа – в пупке, и, вытащив её ногу из кеда – во впадине подошвы.
Ехали так долго, что чувствовала уже дикую тяжесть внизу живота, и от возбуждения, и от выпитого пива, а в голове чувствовала восторг и невесомость, как внутри шарика с гелием. Так долго, что в частном секторе на окраине оказалось пусто и тихо как в космосе. Так долго, что почти удалось сдержаться: но потом он ещё открывал калитку, искал ключи, вскрывал бесконечные замки, и крышу сорвало окончательно, зажала его руку между ног – как там, в парке – и обмочилась с восторгом, с полустоном, согнувшись почти вдвое, и вжимая все три руки – две свои, одну его – казалось, куда-то вглубь себя, откуда текло и текло тёплое.