Тина долго не могла понять Ксюшу: зачем ей вся эта ТВ дешевка? Разве мало можно найти способов засветиться? Да хотя бы замуж повыскакивать раз пять подряд. Тем более, что деньги от папы остались ого-го какие! Тине такие деньги, она ни дня не осталась бы в Совке.
И вдруг Тину осенило: она же папой хочет быть! Мэром! Она сейчас светится как шлюха, а потом начнет светиться как мать-родина. Она думает, дуреха, что народ забывает. Ничего народ не забывает. Это он забывает Жирику, когда хохочет. Когда ты можешь народ насмешить, ты можешь с ним делать, что хочешь.
Было в Ксюше что-то, что Тину притягивало. Ей хотелось прижаться к ее плечу как к мужскому. Ей нравился прикус Ксюши, немного косой, тоже мальчишеский. Тембр голоса, немного даже гнусавого, тоже нравился.
Правильней было бы сказать, что Тина была влюблена. Но Тина само это слово презирала. Она признавала только позы и способы. Она была, можно сказать, материалистка. И то, что она запала на Ксюшу, она объясняла ее холодностью по отношению к Тине, как женщине.
А Тина была не прочь всегда. У нее первый опыт был как раз женский. В городе Ростове у родителей Тины была трехкомнатная квартира, где у семиклассницы четырнадцатилетней Тины была отдельная угловая комната. Еще одна комната была спальней родителей. А в большой, там, где по праздникам раздвигали полированный стол, жил старший брат.
Из Армавира каждое лето приезжала тетка Тины, сестра матери. Она приезжала так давно, что Тина ее не замечала. Ей было лет тридцать. Что она делала в Ростове — непонятно. Похоже, что она делала последние попытки зацепиться за Ростов.
Никак ей это не удавалось. Видимо, потому что она была крупная баба, яркая, сисястая. Никто ее невестой не воспринимал. Ей бы надо было сначала переспать с кем-то, а потом плести сеть. А она тупо, из года в год разыгрывала из себя невинность.
Однажды Тина проснулась от громких голосов в прихожей. Родители уехали в Ялту и Тина впервые услышала, как Нана (тетка) говорит громким "своим" голосом, не таясь. Вот что она услышала из прихожей.
— А вот это — ни-ког-да!
— Ой какие мы в Армавире беленькие и пушистенькие… — странно знакомый мужской голос озадачил Тину.
— Тщщ! Тинка спит! — сказала Нана, и дальнейший разговор был уже почти шепотом.
— Да я ее однажды кастрюлей будил с черпаком… Ну, дай мне подержаться.
Это был брат Тины, Артем, девятнадцатилетний бабник.
— Ни-ког-да, — решительным, но почти счастливым голосом отбивалась Нана. — Ты в своем уме? Ты что это тетку лапаешь?
— Какая ты мне тетка… ты мне сестра… двоюродная…
— А сестру значит можно… лапать?
— А чего нельзя? Что ей от того?
— Всё, Артем, пусти! Пусти, говорю!
— Давай потрахаемся, Нан? Знаешь, как я могу тебя потрахать? Часа три буду… пока не взмолишься…
— Пусти ты меня… здоровый дурак вырос! А ума нет!
— Ну, что ты? Что это за херня? Раздразнила и в кусты! Пошли! Пошли на диван!
— Уйди от меня, скотина! Кто так с женщиной разговаривает?
Послышался звук пощечины.
— Ну, бля! Как будто я без тебя не найду бабы! — сказал Артем. Затем дверь открылась, захлопнулась и стало тихо.
Тина начала уже засыпать, когда Нана пришла из ванной. Она села на кровать и тяжело вздохнула. Затем сняла халат. В свете уличного фонаря Тина видела ее тяжелые груди, крутой зад. Впервые она смотрела на женщину как бы взглядом мужчины. Видимо, слова Артема развернули ее в эту сторону.
— Нан… — тихо сказала она.
Нана вздрогнула.
— Ты не спишь? — шепотом спросила она.
— Нет, — сказала Тина. — Если хочешь, ложись со мной.
Еще два-три года назад они спали вместе. Но Тина сама стала равнодушна к Нане, детская дружба закончилась.
— Сейчас я рубашку надену, — сказала Нана.
— Да так ложись, — сказала Тина сонным голосом, почему-то вся трепеща.
— Ну да, — и Нана нырнула под легкое одеяльце, обхватив Тину сзади, вжав ее согнутые ноги, попку, спину в свое женское ВСЁ. — Ты что, замерзла?
— Нет, — ответила Тина и, помолчав, сказала: — Я слышала, как вы с Артемом говорили. Наверно, поэтому.
— Что — поэтому?
— Ну как-то… сама не понимаю. Как будто я — это он, понимаешь?
— Ты с ума сошла.
— Да нет, Нан. Мне самой как-то дико. Я как-то так возбудилась. Впервые у меня так. Можно мне у тебя спросить?
— Ну?
— Ты ведь тоже возбудилась? Ты стояла и так — вздохнула. И — что?
— Что?
— Ну вот ты возбуждаешься, ты взрослая женщина, и что ты делаешь? Умираешь, что ли?
— Ничего я не делаю. Рыдаю. Что мне еще остается?
— Хочешь я тебе совет дам?
— Ты?