Сержанты гурьбой появляются в казарме – аккурат в тот момент, когда дневальный, стоящий у тумбочки, громко и вместе с тем неуверенно, срываясь на фальцет, кричит, глядя перед собой оловянными глазами:
– На вечернюю поверку – становись!
Из канцелярии бесшумно выходит капитан – командир роты молодого пополнения.
– Первое отделение… второе отделение… третье… на вечернюю поверку… становись! – дублируя прозвучавшую команду, упруго бьют по ушам сержантские голоса.
В роте молодого пополнения чуть больше полусотни парней – белобрысых и смуглых, миловидных и невзрачных; энергичных и тихих, неуклюжих и ловких, простоватых и смекалистых – самых разных, и у каждого из них за плечами уже есть своя, ни на чью другую не похожая жизнь, в которой были друзья и девчонки, подростковые жгучие тайны, обретения и утраты, мечты и планы, однако теперь – здесь и сейчас – это никого не интересует: они все – будущие солдаты, и это определяет их жизнь; состоит рота из двух взводов, в каждом из которых по три отделения, и к каждому отделению прикомандировано по сержанту, – таким образом, в каждом отделении по десятку будущих солдат, а в самой роте около десятка сержантов, включая двух сержантов – командиров взводов; командует ротой немолодой маленький капитан с каким-то серым, стёртым, совершенно не запоминающимся лицом, и каждому, кто на него смотрит, невольно кажется, что всё это – и офицерская форма, и командирская должность – ему давно и необратимо в тягость; зато сержанты, прикомандированные к будущим солдатам в качестве командиров-наставников, чувствуют себя на подъеме – сержанты ощущают себя превосходно, и истоки этого превосходства заключаются в той роли, какая им отведена: они, сержанты-наставники, половина которых этой весной уходит на дембель, по возрасту старше парней, только что призвавшихся, на полтора-два года, но здесь, в армии, этот отрезок времени в полтора-два года значит неизмеримо много, – у одних, повестками только что оторванных от мам, друзей и девчонок, всё только-только начинается, всё ещё впереди, и их армейское будущее зыбко и непредсказуемо, а другие, уже заматеревшие, смотрят на окружающий их армейский мир спокойно и уверенно, и эта спокойная уверенность присутствует буквально во всём – в несуетливо вальяжных либо четких, до автоматизма отработанных движениях, в понимающих взглядах, в жестах, в интонациях голосов, – между первыми и вторыми разница в возрасте практически ничтожна, но одни, одинаково стриженые, ещё одинаково неразличимые, кажутся мальчишками, мальчиками, подростками, в то время как другие, службу свою завершающие, являются мужчинами, – власть одних парней над другими в роте молодого пополнения жестко регламентирована Уставом, и вместе с тем эта власть – власть одних парней над другими – в разнообразнейших проявлениях повседневного сосуществования практически безгранична; вопрос лишь в том, кто и как этой властью распоряжается…
– Рота, отбой!
"Отделение, отбой!" – громко, словно друг с другом соревнуясь, властными голосами командуют одни парни, и другие парни, безропотно подчиняясь, торопливо, но еще недостаточно умело срывают с себя военную форму, суетливо укладывают её на стоящие перед кроватями табуретки, ныряют под одеяла, но едва они, оказавшись в кроватях, закрывают глаза, изображая спящих, как тут же звучит команда "подъём", и пацаны, торопливо с кроватей соскакивая, так же торопливо одеваются вновь, стремясь уложиться во время, отведённое для подъёма; всё это происходит неоднократно: пацаны, как бразильские обезьяны, прыгают между кроватями туда-сюда, но в этом нет ни "дедовщины", ни какого-либо изощрённого издевательства, ни глупого куража одних парней над другими – таким неказистым образом будущие солдаты постигают азы армейского существования: задача "карантина" – как можно быстрее перевести человека из состояния "гражданской расхлябанности" в состояние безоговорочного подчинения, добиться, чтобы каждый призывник в максимально короткий срок научился четко реагировать на приказания, чтобы он, вчерашний распиздяй, живущий по собственному произволу, обрел все необходимые навыки для последующей службы в части; о том, что последующая за "карантином" служба едва ли не с первых дней для многих превратится в ад, сержанты знают, а призывники – будущие солдаты – лишь догадываются-предполагают… "Отделение, отбой! . . Отделение, подъём!" – властно звучат в расположении роты сержантские голоса, и пока будущие солдаты, мелькая одинаково безразмерными – безобразными – трусами, послушно исполняют нестареющий армейский танец "отбой-подъём", капитан – командир роты – с двумя сержантами, исполняющими обязанности командиров взводов, тусклым невыразительным голосом подводит в канцелярии итоги прошедшего дня, намечает план действий на день грядущий, уточняя, где и чем должно заниматься каждое отделение; потом, пару раз неспешно продефилировав вдоль кроватей, на которых без малейших шевелений лежат укрытые до подбородков будущие солдаты, командир роты бесшумно уходит – покидает расположение казармы, и молодые парни в форме сержантов остаются в казарме полновластными хозяевами…
В расположении роты гаснет верхний свет, и остаётся одно дежурное освещение – неяркий темно-синий свет, идущий от плафона, расположенного над выходом в коридор.
– Ну, что – дрючить птенчиков будем? – вполголоса спрашивает у Артёма Юрчик.
– Нет, – так же негромко – вполголоса – отзывается Артём. – Дрючить нужно за что-то… завтра, бля, вздрючим – на плацу. За плохое исполнение песни…
– Добрый ты, Артём… очень добрый! Как мой дедушка, когда летом живёт на пасеке, – смеётся, подходя, Макс.
– А чего мне злым быть? – флегматично отзывается Артём, пожимая плечами; он – не только дембель, но и самый старший среди всех сержантов по возрасту: до армии Артём успел отучиться почти два года на филфаке университета, откуда был отчислен в конце первого курса за систематические пропуски, и теперь в его планах – учёбу продолжить. – Злым я был, когда был "молодым". А теперь мне всё это – тьфу! Напишу на гражданке книгу – про службу свою… или, может, вообще – про армию… про всё это садо-мазо, как ты говоришь.
– Хм! – Максим, вскидывая брови, изображает на лице приятное изумление. – Вообще-то, Артёмчик… ты, как будущий писатель, должен знать, что слова "садизм" и "мазохизм" имеют несколько расширительное значение, а термин "садо-мазо" имеет смысл более узкий и вполне конкретный, а именно: обозначает некий способ сексуального удовлетворения… ты что – хочешь написать об армии книгу сексологическую?
На лице Макса изумление сменяется смятением – последнее слово он не произносит, а шепчет, для пущей убедительности округляя глаза… получается забавно.