Костик смотрел непонимающе, но спутница шагала молча. Потом снова заговорила, медленно и негромко.
— Понимаешь, как? Мне много чего в нем не нравится, раздражает, но когда он домой приходит — я просто… ну… забываю про все. Прощаю ему вообще все, понимаешь? Буквально носки ему готова стирать. Если он не появляется несколько дней, у меня депрессия. На выездах звоню ему каждый день, говорим по полчаса иногда, и все равно изо всех сил приходится себя держать, чтобы не расклеиться. Он, конечно, меня любит, все делает, и по дому, и цветы мне дарит, и с мамой моей они душа в душу живут.
И при этом я вижу, что он сам по себе… никакой. Хороший, ну и все. Ты вот гораздо лучше… интереснее, веселее… просто нормальный человек. А он иногда вообще как робот. Работа, дом, деньги, семья… и все. В кино вечером сходить — его не вытащищь, "я устал, давай в выходные сходим?" Стихи я ему вообще не показываю, он этого просто не поймет. Про то, чтобы… извини… на крышу вылезти, для этого самого — да ты что, так только психи делают…
— Цывил. — Костик цыкнул зубом. — Во всей красе. И всегда таким был.
— Цивил. Именно. А все равно я его люблю, и бросить не могу, и детей от него хочу. Боюсь, что когда-нибудь это пройдет, и что потом? А если не пройдет — что мне, всю жизнь с роботом жить? Скажи — бред, да? Ругаю себя, но мысли куда денешь? А во сне тебя вижу… помнишь ту осень? . . — ее голос вдруг перехватило. — Как-то спросонья Ромку тобой назвала, хорошо, он торопился и не заметил…
Взгляд у Костика был — будто его выключили, а он еще не понял и шагает по инерции. Но Леночка этого не видела: она часто моргала, задрав голову, и продолжала тихо и взахлеб:
— Я тогда такая дура была, Кось… надо было с тобой остаться, а я… . — она сглотнула. -… боялась. Что мама скажет, что друзья скажут… А любила ведь тебя. И сейчас люблю, еще больше. Больше, чем его. А сделать уже ничего нельзя, ты с Нелькой, я с Ромкой, ничего не поменяешь, хоть расшибись. А я тебя люблю, и все. Почему все так глупо, Коськ? . .
— Шу, — Костик прижал к себе неслышно вздрагивающую девочку. — Ну что ты. Не плачь. Ты самая лучшая, Шу. Самая-самая. У меня никого ближе нет, ну правда. И никогда не будет, хоть я десять Нелек встречу. Не плачь, солнышко… Ну, это жизнь, ну… Ну глупо, да, но все устроится. Шу… лапка… Ну ты ж его тоже по-настоящему любишь, если у тебя так. Значит, все правильно, так и надо. Привыкнете друг к другу, научитесь… повзрослеете, и будет у вас счастье. И дети, и дом, все будет. А меня постепенно забудешь… отвыкнешь…
— Не хочу тебя… забывать… Кооська…
— Ну мышонка, ну что ты. Не совсем же забудешь, просто будем друг друга любить… тихонько… издали. Я тебя точно не забуду никогда. Ты лучшая, лучше всех, всегда будешь. Без тебя мне не жизнь, Шу.
— Правда? . . Не забудешь? . . Никогда? . .
Леночка подняла мокрые глаза навстречу Костиковым — и улыбнулась…
Вот такая же ее улыбка полтора с лишним года назад остановила меня посреди школьного коридора — как будто на стену мордой налетел. Бывает так, что человек улыбается только губами, бывает — всем лицом, а бывает — вообще всем, что у него есть, включая каштановый ёжик на макушке и левый… всмысле, большой палец левой ноги. Вот Шу — она как раз из последних. Сверкнула — и свернула на лестницу, а я стоял очумелый и думал: приглючилось? Или это вообще не мне?
Она потом говорила, что весь девятый класс на меня засматривалась. Врать не буду, не припомню: и сейчас-то Леночка неприметна на фоне прочих девчонок, а тогда вообще была на пацана похожа. В пацана она и переоделась, когда шла на первую встречу.
Вообще, ни с кем никогда такого не испытывал, и больше уже не испытаю: неожиданно найти в кармане подкинутую записку, написанную явно шифром, незнакомым почерком; просидеть два дня за расшифровкой, забив на школу и поругавшись с предками; прийти на указанное место и вытащить из тайника приглашение на свидание… тоже зашифрованное, уже по-другому. Еще день. Зашифровать ответ, в темноте, вздрагивая и оглядываясь, вложить его в тайник. Ждать три дня, считая не то что часы — минуты. Залезть на чердак незнакомого дома, не попадая от волнения руками по перекладинам.
Когда из люка соседнего подъезда осторожно вылез стриженый пацанчик в футболке и драных трениках, я чуть не взвыл. Разыграли, сволочи! И только когда "пацанчик" робко вышел из темноты на свет и улыбнулся в закатном солнце — тогда меня и прошибло второй раз от пяток до макушки.
Заговорили мы с ней только часа через два, нацеловавшись и натискавшись до головокружения. Почему-то в тот раз даже мысли не было о чем-то большем. Потом она подтянула треники, заправила в них футболку размера Икс-Эль (все ж таки есть там что прятать…) , обняла меня до хруста в ребрах, шепнула "До встречи!" — и нырнула обратно в люк.
Сколько потом было таких встреч, я не считал (хотя и можно: все ее шифрозаписки бережно хранятся в моем личном "сейфе" под кроватью) . Осень выдалась теплая, бабье лето затянулось аж до середины октября, мы притащили на "свой" чердак одеяло и тюфяк… Опыта у нас обоих было — кот наплакал, но это совершенно не мешало. Потом до самой Нельки я ничего подобного не испытывал. Качать на себе легкое и гибкое тело Леночки, смотреть, как она двигается, дышит, закидывает руки за голову… гладить ее, целоваться, притянув к себе — глаза в глаза — смеющиеся, сияющие, бездонные; потом перекатываться наоборот — и снова раскачиваться в такт, лаская все, до чего дотягиваются руки и язык, урча и взвизгивая от того, что в свою очередь вытворяют ее ладошки… кто бы заподозрил столько страсти и нежности в этой невзрачной пацанке!
(Был, конечно, еще случай с подлым китайским изделием. Нервам нашим досталось изрядно, зато сколько потом было радости…)
После всего мы вылезали на крышу, сидели за трубой — чтобы из окон не увидели — и смотрели на закат (бывало, и на рассвет) , читали стихи — сначала только она мне, а потом уже и друг другу; разговаривали о звездах, о мире, да вообще обо всем. Шу — изумительная собеседница, с ней никогда не соскучишься. Сколько она мне открыла нового за эти полтора месяца — больше, чем вся школа за все годы…
Иногда случалось, что в день встречи шел дождь — тогда мы вообще не вылезали из-под одеяла: лежали, обнявшись, слушали шорох и стук по крыше, возню голубей под застрехами; тихонечко что-нибудь сочиняли на двоих — или просто целовались, нежно и сонно. Люки все закрыты с нашей стороны, бояться некого и нечего, торопиться никуда не надо: это действительно был тогда наш дом, пыльный, просторный и ласковый. Редко где мне потом бывало так хорошо.
Тогда же я придумал ей это прозвище: сначала "Шумка", когда она слишком уж расходилась на тюфяке, а потом из этого получилось мягко-присвистывающее "Шу". Шшшууу. Как ветер в чердачных щелях. Больше ее никто так не зовет, это только наше с ней. А в школе она — Ленка-Ёжка, с самого своего появления в шестом классе.