Директор поздравил всех с началом нового учебного года и сказал, по своей привычке запутанно и неоднозначно, как бы рассуждая сам с собой и понижая голос в конце каждого предложения: "У меня для вас две новости. Хорошие или плохие? Кто знает… Хорошие, полагаю. Говорят, все к лучшему меняется. Хотя… Ну, ладно, к делу. Итак, у меня для вас две новости. Новость первая. Вот Вера Ивановна — ваш новый учитель математики и новый классный руководитель. Прошу любить и жаловать." Любить и жаловать? Это звучало для Ивана жестокой насмешкой, и он выкрикнул с места, вызвав злорадные ухмылки зубрил-отличниц: "А Ирина Васильна?" "Ирина Васильевна? — задумчиво переспросил директор, — Ну, что ж, Ирина Васильевна… Н-да… Она женщина…" "Что вы говорите?" — иронично удивился кто-то вполголоса, и весь класс прыснул. Директор не обратил на это внимания, но длинный нос Веры Ивановны дернулся в сторону шутника, и глубокие глазки злобно сверкнули. Директор продолжал : "Ирина Васильевна, конечно, опытный преподаватель. Все мы ее уважаем. И вы, я знаю, ее любите. Но… Есть тут несколько "но", и вот — одно из них." Директор ткнул пальцем в стоявшего рядом с ним Бетюка. "Бетюков. Вы его, я думаю, знаете. Он — наша вторая новость. Н-да… Не сказал бы, что хорошая. На второй год остался. Да, Бетюков остался на второй год, и будет теперь учиться с вами. Прошу любить и жаловать." Эти слова показались жестокой насмешкой уже не одному Ивану — Бетюка все хорошо знали, и многие были жертвами его и его дружка Наума шакальего разбоя. Директор помолчал и, наконец-то, закончил: "Вы теперь семиклассники , взрослые и непослушные. Бетюков вот тоже… А Ирина Васильевна, как известно, женщина мягкая. И мы — педсовет и я — решили дать вам классного руководителя построже. Итак — приятной вам всем учебы." Директор вышел. Вера Ивановна повернула свой длинный нос к Бетюкову и неожиданно мягким голосом, к удивлению всех назвав Бетюка по имени, сказала: "Садись, Витя, за свободный стол. Я думаю, наш директор не совсем прав, что ты — плохая новость. Я думаю, мы найдем общий язык и будем работать вместе. Правда?" "Конечно, какой базар," — неожиданно серьезно, без тени усмешки, ответил ей Бетюк и сел за последний стол у стены. "Вот это деловой разговор, — похвалила Вера Иванна бетюковскую сговорчивость, — Молодец! Уверена, ты еще для других примером дисциплины будешь." Дети со смущением наблюдали эту невиданную сцену. Они слишком хорошо знали, примером какой дисциплины мог быть Бетюк. Ведь речь не шла о веселых проказах для общего смеха — Бетюк издевался и унижал.
Вера Иванна чуть распрямилась, как бы для того, чтобы лучше обозреть класс. Ее отвратительный нос рыскал туда и сюда и, наконец, как успокоившийся компас, указал на маленького светловолосого Мишеньку Феофанова, которого все так и звали Мишенькой. Все любили умного, тихого, улыбчивого Мишеньку, но его иногда губило "горе от ума" : он был не по возрасту блестяще остроумен и время от времени, не в силах побороть дара, бывшего в нем, отпускал замечания вроде сегодняшнего. Ему прощали эти, не всегда вовсе невинные, шалости за ангельский нрав и примерную учебу. Вера Иванна в наступившей зловещей тишине приблизилась к Мишеньке, тревожно моргавшему голубыми, в обрамлении белесых ресниц, глазами. "Ты, — грубо проскрипела она, и ни мягкости, ни даже вежливости, не было в ее механическом голосе, — Ты. Фамилия?" Мишенька сжался — никто из учителей никогда не говорил с ним так — и пролепетал: "Феофанов." "Феофанов, я хочу видеть твоих родителей послезавтра в 7 часов вечера в учительской," — тем же жестким скрипом провещала Вера Иванна. "З-зачем?" — испуганным шепотом спросил Мишенька. "Зачем?! — острый нос угрожающе склонился к мишенькиному личику, — А затем, что если ученик выкрикивает при директоре школы всякую похабщину, значит, у него есть серьезные пробелы в воспитании." Притихший класс не верил ушам своим и глазам . Такой чудовищной несправедливости в этих стенах они еще не видели.За несколько минут солнечный и добрый мир вдруг обезумел, встал с ног на голову и обернулся мрачным и жестоким. Мертвым холодом непобедимого цинизма, превосходящего и покрывающего жестокость и подлость бетюков и наумов, веяло от этой тщедушной мымры. "Дяволица," — чуть слышно прошептал Иван. Вера Иванна мгновенно обернулась и нос-компас безошибочно указал на Ивана. "Что-о?" — высокомерно-зловеще проскрипела она. "Я не вам," — тихо ответил Иван, внутренне содрогаясь, но мужественно выдержав ее злобный взгляд. "Дьяволица" несколько мгновений продолжала подозрительно смотреть на Ивана, потом повернулась и пошла к доске начинать урок математики.
С этого дня их дружный класс превратился в темное царство. Бетюк сразу собрал вокруг себя всех подлых и гнилых и, поощряемый Верой Иванной, установил мрачную диктатуру физической силы, подлости и недетской пошлости. Страх быстро сделал свое черное дело — класс распался, и каждый был сейчас сам по себе. Ненавидя всех, Вера Иванна питала к Бетюку и его дружку Науму, в классе которого она тоже преподавала, поистине дьявольскую приязнь — подсказывала им во время контрольных, защищала перед директором, объясняя, что у этих детей особенно трудное детство и следует относиться к ним с особенной заботой. Бетюка она даже спасла от колонии, устроив в милиции скандал и взяв его на поруки. В результате этой "особенной заботы" Бетюк и Наум совсем обнаглели, а Вера Иванна с маниакальным упоением наблюдала, как они изголяются над бедными учениками, цинично заявляя на педсовете, что таким образом они укрепляют дисциплину в школе.
Иван питал к Бетюку священную ненависть, но до поры до времени судьба их не сталкивала. До тех пор, пока Бетюк не обратил гнусное свое внимание на Ирину Васильну. Когда первый раз в том, седьмом, школьном году Ирина Васильна вошла в их класс, гордо подняв красивую голову и большую грудь, в нарядном своем бордовом платье, и, глядя на Ивана большими карими глазами, сказала классу негромким глубоким голосом: "Здравствуйте, дети", сладкое томление ваниной души было грубо прервано и, вообще, вся святость момента была опаскужена хриплым бетюковским шепотом, донесшимся до Ивана с последнего стола: "Е-о-о, вот это телка!" Иван вздрогнул от гнева и отвращения, будто по лицу его провели грязной мокрой тряпкой. Бетюк в свои неполные шестнадцать лет считал себя опытным бабником, хотя, как мог понимать Иван, сексуальный опыт его ограничивался коллективными соитиями с Танькой Егоровой из восьмого класса. Танька, второгодница, крупная, развитая, но какая-то сутулая и совершенно дебильная девица лет семнадцати с вечно слюнявым ртом, жила в одном с Бетюком дворе. Двор этот был рассадником районной шпаны и часто служил притоном для более серьезных "товарищей", "откинувшихся" с зоны и спешивших вкусить запретных плодов свободы. Действовал притон в квартире танькиных родителей-алкашей, взимавших с гостей легкую дань совместно распиваемой водкой. Слюнявая Таня тоже входила в "пакет услуг". Вдохновленные их примером, Бетюк с малолетками-"шестерками" пригласили Таньку на чердак, угостили "осенним садом" и сделали предложение. Танька не отказалась, но поставила условие: по трешке с носа, и если кто не попадает с трех раз — выбывает. Ваня услышал эту романтическую историю случайно, сидя незамеченным в уборной, куда Бетюк с Наумом зашли покурить, и Бетюк с небрежной удалью своим хриплым блатующим голосом, растягивая гласные, посвящал корешка в интимные подробности, хвастливо закончив: "Ну, я-то, само собой, с первого раза въехал." Ивана услышанное поразило. Всякий раз, когда он видел теперь слюнявую Таньку, он, помимо воли, представлял ее себе лежащей на спине в позе готовой для духовки курицы, с закрытыми глазами и неизменно слюнявым ртом, а вокруг нее — толпу алчущих сопляков со спущенными штанами. Он отворачивался, борясь с приступом тошноты. Однажды Иван услышал, как Бетюк, набивая себе цену перед слушавшими его, распустив слюни, "шестерками" и, видимо пребывая в бреду своих сексуальных фантазий, заносчиво сказал: "Да хер ли, Танька… Танька — блядь. Это я так, для пацанов. Я и настоящую телку могу снять." "Как это настоящую?" — спросило его сразу несколько голосов. "Ну, путевую… Которая не за деньги долбится, а для кайфа. Как Ирина-училка, к примеру." Все притихли, пораженные столь неожиданным взглядом на учительницу литературы, и кто-то протянул смущенно-недоверчиво: "Ла-адно… Че, Ирина Васильна, она эта, что ль?.." "Е-о! Ну, ты сказал! А то нет! — авторитетно усмехнулся Бетюк, — Баба в соку, одинокая. Всасываешь маленько?" "Ну, и ты с ней, что ль… Ну, эта… Она те даст, что ль?" — ошеломленный услышанным, не унимался любопытный. Но Бетюк только загадочно усмехнулся и вместо ответа дал спрашивавшему легкую затрещину. Обида, ревность и ненависть к Бетюку, поднявшему грязную свою лапу на светлое ванино чувство, снедали Ивана. К ужасу своему он увидел, что хвастливый треп Бетюка был не вовсе пустой болтовней — Бетюк принял меры: не отличавшийся доселе аккуратностью и чистотой, он вдруг заявился в школу модно постриженным, одетым в джинсы, бывшие тогда, в конце шестидесятых, редкой роскошью в закрытой Самаре, и в пиджаке — как заправский стиляга с карикатуры, высмеивавшей "их нравы". Его мать заведовала буфетом в штабе Приволжского военного округа, обожала свое нерадивое, но гуляющее на свободе, в отличие от старшего, дитя, ничего для него не жалела, а проблемы "достать" у нее не было. Кстати, по слухам, известная доля добываемого в округе добра перепадала и "мымре". И вот на глазах у всех Бетюк превратился из небрежно одетого и не всегда чистого разгильдяя в вылощенного модника-стилягу, смутив этим даже "мымру" и Наума. Но "мымра" обратила эту метаморфозу ему на пользу, представляя теперь Бетюка, как пример внешнего вида. Бетюк неожиданно "подналег" на литературу и русский, в которых был ни бум-бум. Он вызубривал домашние задания и на уроках Ирины Васильны с заискивающей улыбкой тянул руку, просясь к доске. Ирина Васильна отнеслась к его неожиданному рвению со сдержанной благожелательностью. Но Бетюк, выходя к доске, нес невпопад такую чушь и демонстрировал такое тупое неприятие родного языка и родной литературы, что снисходительность вскоре сменилась прежней неприязнью. К тому же, Бетюк пожирал ее пышные прелести столь откровенным взглядом, что, будучи женщиной взрослой и чувствительной, Ирина Васильна быстро поняла причину метаморфозы и повела себя с Бетюком жестко и неприязненно. Провал был налицо. Подлая бетюковская душа этого не вынесла и возжаждала мести. Первым делом Бетюк пожаловался "мымре". "Мымра" в учительской сделала попытку отчитать Ирину Васильну в присутствии директора. "Вы переносите личные свои симпатии и антипатии на учебный процесс. Есть, как известно, ученики из неблагополучных семей, которым следует уделять особое внимание и стараться идти им навстречу, — скрипела "дьяволица" ткнув свой нос прямо в лицо Ирине Васильне, так что та отстранилась, — Вот, например, Бетюков. Мальчик из кожи вон лезет, чтобы улучшить оценки по русскому и литературе, а вы не обращаете на него никакого внимания. Более того — отталкиваете его. И потакаете всяким благополучным баловням вроде Фофанова и этого Ивана, вашего любимчика, которые получают незаслуженные "пятерки". "Ваш "мальчик", — язвительно парировала Ирина Васильна, — Как был полным профаном в русском и литературе, так и остался. А из кожи он лезет по другому совсем поводу. Он… Он, будет вам известно, посмел сделать мне предложение стать, ни много ни мало, его любовницей." "Мымра" оторопела. Трудно сказать, какие чувства бушевали в темной ее душе. Наверняка, равность была не последним из них. "А вы… А вы… Одевайся скромнее! Ты в школе, а не на панели!" — хриплым злобным шепотом выдохнула она. "Что?… Что она несет?!" — плаксиво-возмущенно закричала, обращаясь к директору, Ирина Васильна. Директор сидел молча, не поднимая глаз, делая вид, что поглощен составлением учебного расписания. Он оказался между двух огней: с одной стороны, он боялся потерять расположение Ирины Васильны. Ведь в кои веки раз завелась в подчиненном ему коллективе женщина, что надо, такая, какую всю свою непростую и скушную жизнь он желал. И именно сегодня, когда старая его жена уехала к родственникам в район, собрался он осуществить давно лелеемое — пригласить Ирину Васильну в ресторанчик на специально заначенные для этого денежки, а после — пробраться в ее уютную квартирку и… Э-эх, где наша не пропадала! Но и с Верой Иванной боялся он портить отношения — "мымрин" брат заседал в районо. Но чувствуя, что вмешательство его необходимо, он все же промычал, не поднимая глаз: "Ну-ну, голубушки, успокойтесь." "Успокойтесь"? Вы говорите, "успокойтесь"? — взвыла "мымра" — Успокоиться, когда унижают и без того униженных. Успокоиться, когда школу превращают в веселый дом?!" "Заткнись, ведьма, — защищалась Ирина Васильна, — Заткнись, старый демагог! Ты со своей теорией неблагополучных, потакаешь всякой швали. Ты школу в гадюшник превратила!" Ирина Васильна гневно обратилась к директору: "Неужели вы этого не видите? Неужели вы не понимаете, что это катастрофой кончится? Да они зарежут или изнасилуют кого-нибудь под крылышком этой старой ведьмы!" Перепуганный директор продолжал сидеть, как и сидел. "Какой вы… Какой вы бесцветный человек. Вам с бревнами работать, а не с людьми. С детьми, тем более. Уйду я отсюда. И делайте, что хотите," — с горечью проговорила Ирина Васильна и вышла вон. "Скатертью дорога, — удовлетворенная победой, злорадно прошипела "мымра" ей вслед, — Только не думай, голубушка, что на этом все закончилось" "Н-да, вот-те, бабушка, и Юрьев день, — с унылой досадой, бессмысленно уставясь в разлинованные листы, рассуждал сам с собой директор, — Вот и в ресторанчик сходили, и квартирку посетили… Опять к этой музыкантше переться? У нее уж и грудь висит и вообще…" Он представил себе пышное упругое тело Ирины Васильны и, задохнувшись невозможным желанием этого тела, сказал со злобой "мымре": "Ну, что вы тут, Вера Иванна, ей-Богу, развели!" "Как это "развели"? — опешила та, — Вы что-то забываетесь. Простите, не по должности себя ведете." И она тоже покинула учительскую. "А-а, в жопу вас всех!" — думая, что остался один, с чувством вслух выругался директор. В это время с легким шорохом из учительской выпорхнула пионервожатая Леночка, которую в пылу скандала никто не заметил. Директор пожал плечами, проводил несытым взглядом вильнувшую в дверном проходе ее круглую девичью попку и прибавил задумчиво: "Н-да-с, в жопу…"
*****
У Вани перехватило дыхание. Непонятное желание — желание быть близко-близко к Ирине Васильне — томило его. Но она выпрямилась и сказала уже другим голосом — бодрым и решительным: "А теперь — терпи. Растирать тебя буду. А то, не ровен час, разболеешься." Она смочила коньяком край полотенца и откинула с него одеяло. Иван от стыда зажмурил глаза и лежал, плотно сомкнув ноги и вытянув руки вдоль тела. Он не видел каким — полным нежности и желания — потемневшим взглядом она смотрела на его гладкое, юношеское уже почти, тело и красивое запрокинутое лицо с опущенными пушистыми ресницами. Он только, замирая, услышал ее глубокий глухой шепот: "Какой ты красивый, Ванечка." В следующий миг он почувствовал на своей груди ее руки и смоченное коньяком полотенце. Он вздрогнул — полотенце было шершавым и неприятно-холодным. "Потерпи, Ванечка, — тихо и нежно сказала ему Ирина Васильна, — Сейчас тепло станет." И в самом деле, через минуту, растираемый сильными и нежными женскими руками, Ваня почувствовал тепло. Ему было несказанно приятно, от коньяка голова слегка кружилась, и, расслабившись, он отдался во власть этих рук.
Потом он почувствовал, как горячие руки Ирины Васильны опустились ниже и стали гладить его живот, и он услышал ее тихий, чуть дрожащий, голос: "Какой ты гладкий, Ванечка." От блаженства стало щекотно и пусто в низу живота. Иван открыл глаза и увидел близко-близко над собой ее красивое и показавшееся бесконечно родным лицо. Она смотрела на него так, как никто никогда на него раньше не смотрел. От этого взгляда Ване захотелось обнять ее и поцеловать, и он потянулся к ней, простонав: "Ири-ина Васи-ильна…" "Что? Что, родной?" — шепотом спросила она. "Я… Я люблю вас, Ирина Васильна! Люблю вас," — не помня себя, шептал он, чувствуя, как напрягается у него под животом между ног. "Что ты, Ванечка, успокойся," — прерывисто шептала Ирина Васильна, продолжая гладит его живот. Он потянулся к ней руками, пытаясь обнять.
Рука запуталась в пояске зеленого халата, он дернул руку, поясок развязался, освобождая полы халата, и он, почти теряя сознание, увидел тяжелые белые-белые груди, впадину пупка и черный треугольник лобка. Она тихо ахнула. "Ирина Васильна, — томимый непонятным, но непреодолимым желанием, как в бреду шептал он, — Я люблю вас, Ирина Васильна. Я умру, умру, если вы уйдете." Иван рванулся к ней, и, обняв под халатом ее ягодицы, ткнулся лицом в пышный упругий живот: "Я умру, умру без вас. Сделайте что-нибудь. Я умру…" Она взяла его голову горячими сильными руками, отстранила от себя и, склонившись, поцеловала в губы. Потом, распрямившись, скинула халат и легла рядом с ним. Кровать осела под ее тяжестью, и Иван, скатившись, ткнулся в ее молочно благоуханный бок.
В следующий миг она, повернувшись к нему, крепко-крепко обняла, и он утонул в ароматной пышности ее тела, объявшей его плотно со всех сторон. Потом он почувствовал, как что-то сильными горячими толчками изливается из него, причиняя нечеловеческое, не испытанное доселе блаженство. Не помня себя, он закричал и тут же затих в ее горячих объятиях от неземного, вдруг снизошедшего на него, покоя, в котором не существовало ни Бетюка, ни Наума, ни "дьяволицы", ни сидевшего отца, ни даже бабушки с матерью, а только обымавшая и как бы поглощавшая его упругая душистая мягкость ее бесконечного тела. И, объятый этим телом, Иван уснул.
Он очнулся от того, что его трясут за плечо. Иван открыл глаза и не сразу понял, где он. Потом увидел склоненное над ним заплаканное лицо Ирины Васильны, вспомнил все и, охваченный великой благодарностью и любовью к этой взрослой женщине, тревожно спросил: "Вы… Вы плачете, Ирина Васильна?" "Да, Ванечка, плачу, — грустно ответила она, сидя на кровати рядом с ним и гладя его по волосам, — Совратила я тебя, старая грешница." Резко сев, Иван заговорил быстро и горячо: "Нет, не говорите так! Не говорите слова эти дурацкие! Вы… Ирина Васильна, мне так плохо было до того, как я к вам пришел. А вы… Вы так хорошо мне сделали, Ирина Васильна! Вы… да вы спасли меня просто… Я… Ирина Васильна, я никогда, никогда в жизни этого не забуду!" И не в силах сдержаться, он разревелся, ткнувшись лицом в зеленый ее халат. Она подождала, пока он успокоился, и сказала серьезно и грустно: "Какой ты, Ванечка… Мальчик совсем, а — настоящий мужчина. Кабы быть мне ровесницей твоей… Дай только Бог счастья тебе, родной мой."
Потом Ирина Васильна отвела его домой. По дороге сказала, что завтра она уезжает из Самары. Велела быть мужчиной и желала счастья. Иван больше никогда не видел ее и не слышал о ней. Но навсегда осталась она в его жизни Первой и Неповторимой Женщиной, единственной, которая, не причиняя муки и боли, в то смутное время его ранней юности подарила ему — пусть на краткий миг — блаженство и покой.