Я сижу на телеге в длинном обозе, который везет в Москву продукты к барскому столу. Машинально хватаюсь за грудь и нащупываю маленькие, с младенческий кулачек, тити. Я теперь крестьянская девочка тринадцати лет, которую родитель отправил в столицу зарабатывать деньги в счет положенного нашей семье оброка.
Рядом со мной сидит на телеге та самая ведьма, мамаша Наташки-школьницы. Смотрит на меня злющими глазами.
— Ишь, устроился, замуж по любви вышел, пузо наращиваешь. Срамота — парень родить ребеночка собрался! И в новом воплощении начал с удачи. Барыня вместе с родными детками воспитывала, грамоте обучила. Но уж я тут подсуетилась — померла барыня в год французского нашествия. И вернули тебя отцу, у которого и так семь голодных ртов по лавкам. Вот теперь поживи в людях, гни спину с утра до темна, угождай каждому. И ёбарей на крестьянскую девку в Москве много найдется. Счастливо плодить ублюдков. — плюнула и исчезла.
Скрипят телеги, едет девочка Наташа из деревни Гореловки в Москву, наниматься в работницы. Два года предстоит работать без оплаты — за хлеб и стол. Выучусь, стану кухаркой или швеей, и тогда заработанные деньги буду тятеньке посылать. Страшно мне: Москва город великий, народу тьма, боюсь заплутаться-потеряться.
Приютили меня не первое время наши, гореловские, их много в Москве на оброке собралось. Поступила я в кухмистерскую майорши Ивановой, на кухне помогаю, посуду мою и со столов прибираю. Майорша женщина добрая, хотя порой и отвешивает мне подзатыльник. Высекла меня только один раз, но не из своих рук, а в полицейскую часть с запиской послала.
Там пороли крепостных, которые перед своими господами провинились. Пошла я туда с запиской. Вижу в большой комнате стоит скамейка, на которой провинившихся секут солдаты инвалиды. Рядом стоят те, которым порка предстоит. Тут и лакеи, и комнатные девушки и мальчишки из трактиров, ну и я в очередь встала. Как очередь подходит, крепостной отдает записку солдату — сколько ему розг положено — и готовится. Мужики и мальчики штаны спускают, а которые женского пола, так они подол высоко задирают и на скамейку ложатся. А мне велели совсем сарафан снять, поскольку я еще не доросла до взрослой крестьянки. Только когда я заголилась один солдат и говорит:
— Непорядок получается, она уже не ребенок, ишь титьки то появились и задочек совсем круглится. До того я и не обращала внимания, какой у меня задочек, и тут мне так стыдно стало. Поскорее легла на скамейку и лицо в ладони спрятала. Так и лежала под розгами.
Пороли солдаты не так чтобы сильно, да и к розгам я привычная. Бывало, когда жила в доме у барыни, она и меня вместе со своими детишками порола. Оно и понятно, если барских детей секут, то как же крепостной девке задочек не отполировать. У нас кухарка на барской кухне была шибко грамотная, так она из Библии всегда приводила:
Да убоится раба господина своего
и да посечет ей задницу для блага ее же.
Так вот и барыня каждую субботу деточек порола и меня с ними, поскольку они со мной играли. Первой всегда меня под розги укладывали, нельзя благородных пороть, если раба еще розг не попробовала. В как высекут меня, таки барчуку черед настает. Кончат его сечь, наденет Павлуша штанишки и уходит. Только после того заголяли и секли девочек — нельзя благородный женский пол при мальчике заголять. Так что я к розгам привычная была и на майоршу обиды не держала.
Так рассуждает крепостная девочка Наташа, а мужская половина моей души возмущена сверх всякой меры. Меня мальчиком в детстве никогда не пороли. А вот теперь высекли. Вы никогда не подставляли свой зад под гибкий ивовый прут — незабываемое остается впечатление! И что из того, что пороли девчоночью попку, больно было мне, Вите. Какой удар по психике испытал взрослый парень, лежа голышом под розгами солдат, да еще и на виду у мужчин. Впрочем, для них вид голой девочки на скамейке под розгами не диво, крепостных порют постоянно.
Деревенская девочка впитывала новые впечатления: "жизнь московская куда как благороднее деревенской. Тут и качели на масленицу, и мужик с куклой Петрушкой зайдет, веселит народ. А в воскресенье после церкви полюбила я на Девичье поле ходить, смотреть на шутов балаганных".
Так вот и шла моя жизнь. На втором году я уже хорошо стряпать могла, кухарку даже заменяла. Пища в кухмистерской простая: щи суточные, бараний бок с кашей, да кулебяка. И народ к нам ходил простой, благородные господа редко заглядывали. Но был среди них один, про него говорили, что он полный статский генерал, действительный тайный советник.
Девочка Наташа долго этим рассказам не верила. Не походил он на генерала, даже статского. И сюртук на нем весь в пятнах, и туфли не начищены, говорит совсем по-простому, как разносчик какой-нибудь. Сам толстый, лицо обрюзглое в бакенбардах, усов не носит. А без усов какой может быть генерал. Императором Александром Павловичем указано, чтобы военные чины с усами были. И еще люди простые смеялись, что он любит на пожары смотреть. Как только где загорится, берет он извозчика и едет на пожар. Стоит, опершись на трость, и смотрит на работу пожарных, а когда огонь потухнет, он домой уезжает.
Звали его Крылышкин Иван Порфирьевич.
Я, Виктор Долгих ахнул, когда впервые услышал эту фамилию — басни этого поэта пережили время, я их в школе учил. Второй моей половине — девочке Наташе — эта фамилия, конечно, ничего не говорила. Сидит за столом живой классик русской литературы и хлебает щи. Вертится перед ним девочка Наташа, старается услужить, а потом еще и прислугу, лакеев расспрашивает о чудном барине. Лакеи знают о господах все и очень любят о них рассказывать. Тем повышается в их глазах собственная значимость.