Уже несколько часов мы ехали в вагоне при температуре выше 50 градусов Цельсия и влажности свыше всяких пределов. Люди совершенно одурели от жары. Одна совершенно голая тётка ходила туда-сюда по проходу и трясла непрерывно орущего младенца, приговаривая: "Ой, лышенько! Да колы вже мы приидэмо?" В волосах внизу живота у неё застряли какие-то крошки. Тяжело протопала проводница, гремя ключами и покрикивая: "Узловая! Туалет запираю!" Минут через пять она проковыляла назад, обмахиваясь по пути полой абсолютно промокшей расстёгнутой форменной рубашки — пожалуй, груди у неё были самыми большими в вагоне! Вдруг Танька заныла: "А я писать хочу!" — "Ну ты раньше никак не могла сообразить? Ведь десять раз уже сказала, что горшок я забыла!" — расстроилась Лариса. "Что я, маленькая — на горшок! В туалет хочу!" — "Да ведь его только что заперли! Ну потерпи хоть до станции — там и сбегаем!" "Не могу, сейчас хочууу!" "Ох, горюшко, беги в тамбур, прямо на пол посикай!"
Танька побежала в тамбур, но сразу же вернулась, зажав письку двумя руками, и забасила: "Ма-ам! Там дядьки курят, не могу я там писать!!!" Лариса охнула, и достала пустую кефирную бутылку: "Ладно, доча, давай тренироваться на снайпера! Володя, включи нам боковые лампочки, а то уже не видно ни хрена! Стой, дивчина, не садись! Раздвигай письку!" Танька стала писать немного вперёд, но Лариса ловко поймала её струйку горлышком бутылки, лишь совсем немного попало ей на руки. "Отлично, дочура, даже потничку не замочили!"
*****
Тут заканючил и Шурик: "И я хочу, и я!" — "Дайте мне, теперь и я умею!"- оживилась Танька. Она взяла бутылку и умело заправила маленький писюн брата в горлышко: "Ну что же ты? Писай, писай!" Струя потекла, Танька следила за процессом с большим интересом.
Поезд подъезжал к большой станции, и пассажиры потянулись к выходу, лишь для приличия натягивая на мокрые, разгоряченные тела какую-то одежонку. Все старались хоть на несколько минут покинуть этот раскаленный ад, но и снаружи было необычно жарко. Вместе с другими пассажирами я вышел из вагона, и лишь там вспомнил, что не надел трусы. Но не один я был такой — весь перрон был усеян совершенно голыми детьми — попадались ребята и постарше меня! Вот и красивая Юля гуляла голяком с какой-то старушкой — похоже, со своей бабушкой. Но больше всего меня удивила девочка-подросток лет тринадцати, очень грациозно идущая в обнимку со своей полураздетой матерью и со смехом ей что-то рассказывающая — из одежды на ней были только босоножки, и ничто не скрывало бутонов наливавшихся грудок и легких завитков волос на письке. Обалдевшая хохлушка из нашего вагона тоже вылезла на перрон со своим ребёнком совсем голая. "Красавица, ты бы хоть трусы надела, заберёт ведь милиция!" — заметила проводница. "Ой, нэможу я, нэможу! Та хиба ж твий милиционер нэ людына, та хиба ж вин нэ зрозумие, як мы з сынкой спэклыся?" — "Ладно, стой здесь, не ходи далеко!" — "Та ни, мы тут, тильки бы трошки охолонуть!" Сама проводница мужественно натянула свои черные трусы и совершенно потную форменную рубашку — хотя застегнуть её сил у женщины уже не хватило. Северянки же демонстративно вышли в одних трусах, накинув лишь полотенца на свои голые груди, но на них уже никто не обращал внимания, так как многие женщины поступили так же. Без лифчика вышла даже женщина в очках, правда, вместо дырявых трусов сейчас на ней были жёлтые шорты.
Термометр показывал плюс 37, но по сравнению с раскалённым вагоном это казалось чуть ли не прохладой. По перрону гуляли толпы полуголых людей, с наслаждением вдыхавших вечерний воздух. К киоскам на перроне выстроились огромные очереди. Северянки и солдаты купили холодного нарзана и теперь поливали друг друга из бутылок, отбросив полотенца.
По вокзальному радио объявили отправление, и пассажиры стали нехотя заходить в вагоны. Всё-таки эта прогулка освежила людей, некоторые женщины даже не сняли сразу всю одежду в вагоне. Но не прошло и получаса, как жара взяла своё, пассажиры разделись, насколько позволяли каждому остатки стыдливости. Довольно быстро люди не то, чтобы заснули, а как-то провалились в забытье. Никто и не пытался укрываться, позы лежащих людей становились всё бесстыднее. Тут я вспомнил, что меня приглашали на ужин, и пошёл к Рысеву.