Брут злился, и это было заметно.
— Бугор, что ты уперся рогом? Не так часто на зоне такая свежатинка появляется? Чего ты упрямишься? Возьмем его на эту ночь себе, а там пусть братва дальше балуется. Опустим за пять минут! Гляди, какой гладенький! У меня между ног аж всё горит!
— Этого не тронь! Я сказал!
— Ну, не мы с тобой — так другие опустят его этой ночью!
— Не тронь, сказал! И другим скажи! У меня на него другие виды!
Брут все больше злился, откровенно лизал взглядом молодого, но перечить не стал, хотя далось ему это нелегко — уж очень понравился ему новичок.
Я не хотел ничего говорить Бруту заранее. Всё узнает через три дня. И новичок нужен чистым, опускать его нельзя. Именно такой — молодой, свежий, здоровый. Я готовил его для другой роли! : Бежали мы втроем — я, Брут и новичок. Тот бежать не хотел, упирался, но я пригрозил, что отдам его в соседний барак на веселую ночь, после которой он будет спать только у параши. Подействовало. Теперь он нес львиную долю взятой с собой жратвы и ворчал, зачем нам так много, но я-то знал, сколько нам предстоит еще плутать по тайге.
— Не сразу я понял, что ты его коровой с собой берешь! — Брут криво усмехнулся. -Хочешь иметь в пути кошерную пищу? Ты, видать, и раньше-то человеченкой баловался? А что бы изменилось, если мы бы ему сначала засадили?
— Ты, Брут, рехнулся совсем! Чтобы я ел опущенного? Я не шестерка вроде тебя! Брут обиженно засопел. — Нашел шестерку! Голод — не тетка, припрёт — и опущенного сожрешь!
Было трудно. Петлять приходилось много, но от погони мы, кажется, оторвались. Катастрофически быстро кончалась еда. Брут не спускал с молодого глаз, и по всему было видно, что он все больше заводится. При каждом удобном случае норовил прижать к себе, потрепать по щеке, погладить по заднице. Молодой испуганно шарахался, а ночью, в шалаше, жался ко мне. Я стал ложиться между ними, чтобы знать, что Брут его не тронет. Возвращаясь как-то с разведки, увидел, что Брут уже скрутил молодого, поставил раком, оголил задницу и нетерпеливо рвет с себя штаны! Я перетянул ему палкой по хребту — и он яростно взвыл:
— Ты, бл$дь, из-за этого пидора руку на друга поднял?
— Заткнись! Урою! Тронешь — порешу!
Он схватился за нож, но, посверкав пару минут глазами, остыл и ушел. Я велел ему спать в отдельном шалаше. Молодого клал с собой рядом, так спокойнее. И тот быстро засыпал, устав за день. А я лежал рядом, глядя на его угловатую, почти мальчишескую фигуру, и ловил себя на том, что начинаю понимать Брута. Я хотел его! Хотел сильно, по-животному, отдаваясь привычному сладостному чувству овладения слабым, жестоко подчиняя своей похоти. А он спокойно спал, сжавшись на ватнике калачиком и уткнув свой узкий зад в мою возбужденность. Я сердито отпихивал его и трудно засыпал, ворочаясь до утра.
Еда закончилась, и положение спасала только рыба, которую иногда удавалось поймать, да ещё грибы. Конца пути не было видно. Брут все настойчивее поглядывал на молодого, да и я, признаться, понимал, что его час пробил. А тот, как нарочно, жался ко мне, зная, что только я спасаю его от посягательств Брута! Идиот! Меня от каждого его прикосновения словно било током, и неизвестно, кто больше готов был его опустить. Я попытался отослать его в отдельный шалаш, но он, вылупив глаза, замотал головой: — Нет! Нет! Не гони меня! Я боюсь!
А ночью я проснулся в холодном поту — в моем хозяйстве в штанах гуляла его рука. Тело откликнулось уверенным стояком, и теперь его рука ласково теребила и поглаживала восставшую плоть. Я схватил его за руку:
— Ты что, пидор, делаешь? Или девкой хочешь стать? — Я был в ярости. — Тебя на зоне уберегли, так ты здесь сам на х$й лезешь? Я же тебя за пять минут отпедерасю, засранец! Ты жопу целыми днями мне лизать будешь! — Я не находил слов и продолжал в ярости сжимать ему руку. А он, беззвучно раскрыв от боли рот и выпучив глаза, отпихивал меня второй рукой:
— Я думал, ты этого хочешь. Я думал, тебе это надо, потому ты и гонишь меня.
— Идиот! Если бы ты мне был нужен, я бы тебя взял и без твоего разрешения! — Продолжая орать, я схватил его за горло и притянул к себе. И только тут почувствовал, что мой стояк только усиливается. В глазах потемнело. Не помня себя, я резко нагнул его голову туда, вниз, и стал яростно врываться в его рот. Сопротивление плотно сжатых губ привело меня в исступление. Резко сжав рукой его щеки, я заставил его рот раскрыться и ворвался туда, все рвя и круша, резко насаживая его на себя. Он рвался, хрипел, отпихивал меня руками, но в меня вселился бес, и я яростно загонял свое орудие в его горло, пока судорога меня не скрутила, и я плотно прижал его голову к животу, заставляя принять в себя все без остатка.
Он полуживой отвалился от меня, захлебываясь и кашляя. Его стало рвать, и он, на четвереньках, выполз из шалаша. Его выворачивало минут пять. Потом он затих, и слышны были его всхлипы! Горькие, как у детей.
Что это на меня нашло? Он же корова! Чистым он должен быть! Конечно, он еще не опущенный, но так можно и зарваться. А как же хочется дорваться до этой свежатинки и оттянуться за весь этот долгий путь. Забыв про голод и ищеек. Полностью отдаться упоительной жесткой еб$е, когда немощное сопротивление жертвы заставляет душу звереть, а член делает каменным. И когда мощные толчки, разрывая сопротивление в клочья, пронзают тело, достигая жаркой, желанной преграды! Брут что-то заподозрил. С утра, пытливо глядя на меня и молодого, просипел:
— Решать надо что-то с молодым. Жрать — нечего, да и сил не осталось.
Я и сам понимал, что медлить дальше опасно, можем вообще не дойти. Нужна мясная пища, при нашей нагрузке только она могла нас спасти. Я с тоской глянул на молодого. Что-то сломалось во мне вчера, когда я слушал эти всхлипы. Впервые для кого-то я стал нужным не из-за страха, а просто потому, что во мне видели защиту и опору. Его доверие обезоруживало. Но и гибнуть из-за этих сантиментов нельзя! Прав, Брут, нужно решать!
— Ночью порешим! Когда заснет! Я подам сигнал — ты и кончишь его!
Видимо что-то не так было с моим голосом, потому что Брут изумленно взглянул на меня:
— Ладно! А чего самому-то — слабо? Иль запал на него? — Он захихикал, но, уткнувшись в мой злобный взгляд, посерьезнел:
— Подашь знак! Я буду рядом с твоим шалашом!