Установилась сухая и жаркая погода. Через несколько дней стены дома прогрелись и в комнатах стало душно. Поэтому после обеда маменька брала в библиотеке какую-нибудь книжку и шла к пруду, где под развесистой ивой журчал ручеёк, питающий пруд. Место было уединённое и малопосещаемое. Маменька расстилала покрывало и, прислонясь спиной к стволу дерева, читала взятую книгу. Заметив, что это повторяется ежедневно, я положил на видное место в библиотеке томик любовной поэзии Бодлера и "Декамерон" Боккаччо.
На следующий день, увидев, как маменька пошла к пруду, я заглянул в библиотеку и не обнаружил приготовленных мною книг. Через час или полтора я решил, что она достаточно погрузилась в мир любовных грёз и фантазий. Скрываясь за кустами, я постарался незаметно подобраться к ней поближе. Это оказалось не сложным, так как она была увлечена чтением. Я тихонько подошёл и сел с ней рядом. От неё слабо и нежно пахло сладкими духами. Запах очень подходил к её женской изящной спелости. Этот запах кружил голову и создавал иллюзию, что счастье возможно не только на небесах.
Вдруг она заметила меня и вздрогнула от неожиданности. Стараясь не глядеть на меня, она спросила:
— Что тебе нужно, Роже?
Я ответил, что хочу с ней поговорить. Не поворачивая головы, она сказала:
— Ну, говори. Я слушаю.
— Мне хочется спросить тебя, знаешь ли ты, кто пробрался в твою спальню в тот вечер, когда сгорела скирда соломы?
Этот вопрос так ошеломил её, что она подняла на меня удивлённые глаза и, заикаясь, смогла только выдавить:
— К-к-к-ак? Ч-ч-то ты г-г-оворишь? Я не п-п-онимаю…
Щёки у неё вспыхнули ярким румянцем, руки уронили книгу, она поджала под себя ноги и вцепилась пальцами в складки юбки.
— Нет, ты всё понимаешь. В тот вечер с тобой был я.
После этих слов она, вдруг, побледнела и в глазах её отразился охвативший её ужас. Если бы она не опиралась спиной о ствол ивы, то вероятно, она упала бы в обморок. Я обхватил её одной рукой под талию, а другой — за шею, притянул к себе и страстно поцеловал в губы. Мой поцелуй вывел её из полуобморочного состояния и она резко оттолкнула меня. Голова её откинулась назад, но талию я продолжал удерживать.
— Скажи, разве ты не любишь своего Роже? — спросил я невинным голосом.
— Отпусти меня! Отстань! Не говори глупостей…
— Разве любовь — это глупость?
— Нет! Нет! Это ужасно! Я не хочу говорить об этом…
— Ты считаешь грехом то, что было между нами?
— Да. Да. Да.
— Тогда я хочу спросить тебя, не следует ли мне покаяться в этом грехе на следующей исповеди?
Лицо у неё опять вспыхнуло, глаза расширились и, задыхаясь от волнения, она прошептала:
— Нет! Нет! Ни за что! Не вздумай! Умоляю тебя! Только не это…
И тогда я, вновь невинным голосом, спросил:
— А если я утаю этот грех, будешь ли ты любить меня?
— Да! Да! Роже! Я всегда любила и люблю тебя… . Только молчи…
— А знаешь ли ты, что я влюблён в тебя как в прекрасную и соблазнительную женщину, что я мечтаю о близости с тобой, что без этого жизнь мне не мила, что твой отказ от моей любви разобьёт мне сердце и окончательно погубит меня?
— Нет, Роже, не говори так! Я буду любить тебя как и раньше — в детстве, а по-другому нельзя, нельзя, нельзя…
— Ну, тогда я пойду к священнику, признаюсь ему в своём грехе, очищу душу и покончу с собой, потому что без твоей любви я не могу больше жить!
— Роже, я люблю тебя. Не говори так… . И не ходи к священнику…
— А если я не пойду к священнику, ты позволишь целовать тебя и прикасаться к твоему прекрасному телу?
— Н-н-н-ет… . Не надо… . Не говори так…
— Тогда я пойду к священнику. — И я начал подниматься.
— Стой! Сядь. Не ходи. Ну ладно, поцелуй меня.