От такого вопроса у меня из глаз снова брызнули слезы, и что бы как то их скрыть, молча перевернула Артема на спину развернулась к ногам и взяла его член губами. Упругий бархатистый член юноши доставлял огромное наслаждение, я засасывала его, а потом отпускала, ласкала языком его головку, облизывала венчик, запускала язык под кожицу, одновременно руками лаская его яички. А в это время, рука Артема ласкала мои половые губки. А его глаза, в свете уличного фонаря изучали как там у меня все устроено. Мне нравились его прикосновения, его ласкающий любопытный взгляд, и я снова стала возбуждатся. Как же было хорошо. Сколько раз за ночь мы сливались вместе, я не знаю. Уснули мы под утро, уставшие но довольные. И проснулись когда воскресный день был в разгаре. Немного полежав в обнимку, мы решили что ни куда не пойдем, а посвятим этот день друг другу.
*****
Огорошила. Обвал, просто. У них скоропостижно умерла мать. Вот, буквально — вчера.
Отец, как всегда, где-то в командировке у черта на рогах, откуда на собаках только три дня скакать надо (буквально!) , да и ему сообщить даже пока не удалось. Брат, сами-знаете-где, интернациональный долг выплачивает. Деду-профессору-генералу за 90 уже и он вообще вряд ли понял, что произошло, поскольку сказал по телефону, что ему, как раз, прям по случаю, пациент подарил бутылочку "Вдовы Клико". Одна осталась девчонка тринадцати лет с этим со всем хламом, в общем.
Трындец называется. Полный компресс. Приехали.
Самое хреновое, что она не плачет, а спокойно так и деловито об этом рассказывает, отстраненно даже, как будто. Значит — заклинило. Заколодило, как патрон в патроннике, когда в самый ответственный момент потом-гитлер капут, сливаем масло, ну что же ангелы поют такими злыми голосами, свечку, тоже, кстати, не забудьте поставить. За упокой, естественно, что это Вы глупости спрашиваете. Как-то так.
Дело это было в пятницу к вечеру: я с работы пришел, только. Но. Надо сказать, что поскольку, работал-то я токарем (если помните) , то работа моя начиналась в 7, а заканчивалась — в 5. В Советском Союзе это дело было весьма строго организовано: гегемон везде, начинал и заканчивал рано, дабы утром не успел еще надраться, а вечером — успел протрезветь. Прочая же прослойка-шушера начинала и заканчивала строго в соответствии с регламентом, в разное время, чтоб не перенапрягать, и без того хилый, транспорт.
Так вот, в полшестого вечера на меня валится эта история, и я понимаю, что что-то делать надо уже — МНЕ. Просто, поскольку больше — некому.
Я — поехал. Скрепя. Ибо за прошлые месяцы моя Марина меня совершенно измотала. Морально. Не знал я, что мне с ней делать-то: и так — клин, и так — рогатина. Надо сказать, что никакими педофильскими комплексами я никогда не страдал, считал (и до сих пор — придерживаюсь) , что если сиськи, или месячные, или то-другое в комплексе, есть — е. . ть можно. Тем более, что у самого у меня первый серьезный такой опыт случился даже еще и ДО моих 13-ти.
И — ничего! И -ничего! И — ничего! И -ничего! И — ничего! И -ничего! И -ничего! . .
Впрочем, это — совсем другая история.
Здесь, же больше какие-то дурацкие (не взятые никогда, кстати!) обязательства перед другом меня удерживали. Да, и как ему потом в глаза, смотреть-то? И, ей, что — сказать? В кино пригласить, или на детский утренник? Тем более, там мамаша (царство ей небесное) все время мешалась, со своими кастрюлями и швабрами:
Но. Горел. Горел, как пионерский костер, не мог видеть ее спокойно, просто. Искры, и молнии. Мрак и вихорь. Вода и пламень.
Поехал, однако. Там — недалеко. Все твердил себе по дороге: "не смотреть, не смотреть, не смотреть: Особенно — в глаза: А как она сейчас выглядит, интересно? В чем одета? Тфу!!! Не смотреть, не смотреть:"
Пришла, рассыпалась клоками: Все совсем не так оказалось, как ожидал.: Типичная, потом уже, ситуация боя: шестнадцать лет, шестнадцать лет! Нет, этого ничем не вытравить!
Была она какая-то тусклая и тихая, совершенно не заплаканная, но заторможенная вроде, в халате и полосатых гольфах. Искры и в волосах и в глазах умерли, как не было. Тапочки, какие-то стоптанные: Больше всего меня поразило, что была она — ОДНА. Совсем — одна. Ни подружек, ни учителей, педо: ов, там. Ни-ко-го-шень-ки.
Сидела она на кухне у окна на табуретке и пила какой-то спитой чай. В окно глядела на погрязневший снег. Такие дела.
И понял я, что ей совсем, вот — кранты. Буквально, то есть: кранты; совсем потерянный человек, на краю уже. Совершенно не понимал я, что в таком случае делать надо. Как себя вести, тоже — нибельмеса. Поэтому предложил единственное средство, которое знал. Спросил: "Выпить хочешь?" И она ответила: "Хочу!" С облегчением даже как-то. Хотя, вряд ли, до этого пила когда-нибудь.
Я засуетился, стал еще спрашивать не надо ли жратвы какой купить, оказалось, что и жрать у нее тоже совершенно нечего, сошлись на пельменях-сосисках-макаронах, чтоб не готовить, что найду, чай-сахар-масло, фрукты и выпивка, опять — что найду. Надо уже спешить было, поскольку часам к семи вечера в советских магазинах не оставалось уже ничего, почти.
Побежал. Повезло — везде, так тоже бывало: купил, что хотел. Бог послал в тот день доктору Менгеле, простите — Целлулоиду: две бутылки "Столичной" , причем в самом лучшем ее варианте — "СПИ" , бутылку крымского кагора неизвестной модификации (правда, тогда в Крыму сосем уж дерьма и отравы — не делали) , трехлитровую бомбу мандаринового сока, крепко заряженную в казематах Абхазии, яблоки — красные и слегка гниловатые, а так же квашенную капусту типоразмера "Провансаль" (мечту рачительного хозяина, поскольку: и на стол поставить не стыдно, и сожрут — не жалко) . Все остальное — практически полностью по первоначальному списку, за исключением чая, коего найти не удалось, пришлось купить еще два литровика, голубого, в каких-то шизофренических листиках, молока и пару пачек какао. Растворимый кофе тогда отсутствовал, как класс: и искать не стоило. Еще были присовокуплены три пачки горького шоколада, поскольку другого не завозили со времен Николая Кровавого. Зато выбросили трубочки для коктейля, буквально везде и в неимоверных количествах. Также были присовокуплены. С удовольствием.
Упакованный таким жутким месивом, я вернулся к моей пациентке. Она так и сидела под кухонным окном с получашкой остывшего спитого чаю. Тут до меня окончательно дошло, что человека-то действительно надо — спасать. Спасение, по моему разумению, заключалось в изрядной доле алкоголя на 40-45 килограмм веса этих длиннющих ног, рук, пальцев. Чтобы оттаяла. И, расплакалась, хотя бы.
Я занялся приготовлением лекарства: открыл кагор и дал ей попробовать. Не понравился. Тогда, из полутора полулитров и трехлитровой бомбы сока я смешал "screwdriver" (не знаю, до сих пор, как эта смесь называется по-русски) — получилось вполне вменяемо: водка практически не чувствовалась, а мандарины, напротив присутствовали во всем своем абхазском великолепии, с корочкой. Никакого льда, да и вообще всяческого охлаждения для этой микстуры не требовалось. Воткнул я в стаканы, столь удачно вброшенные в советскую торговлю, трубочки и подсунул под локоток своей боли. Её боли.
: Если хочешь увидеть летание четырьмя крыльями — ступай во рвы Миланской крепости и увидишь черных стрекоз — билет до Милана, даже два — мне и ей: хочу стрекоз летание в ветлах на реках, во рвах некошеных: Италия, итальянский человек Бруно, человек Данте, человек Леонардо — художник, архитектор, энтомолог: День чрезвычайно солнечный, и Леонардо в старом, неглаженном хитоне стоит у подрамника с рейсфедером в однойруке и баночкой красной туши — в другой; наносит на лист пергамента кое-какие чертежи, срисовывает побеги осоки, которой сплошь поросло илистое и сырое дно рва (осока доходит Леонардо до пояса) , делает один за другим наброски баллистических приборов, а когда немного устает, то берет белый энтомологический сачок и ловит черных стрекоз, дабы подробно изучить строение их хрупких крыльев:
: Все СОН и НОС: Чур меня! Чур!
Ей понравилось. Она быстро опустошила свой стакан, глазки слегка заблестели, и попросила еще. Легко! Тут же было набулькано из трехлитровой бомбочки. Вторая порция тоже исчезла очень быстро и сделала свое дело: помогла. Закусила она яблоком и шоколадом. Мордашка совсем стала напоминать человеческую.
Тут, ей надоело сидеть на твердой табуретке, и она САМА предложила переместиться в большую комнату на диван. О, тот малиновый диван! Он был огромен. Сделанный сидячим, с выдвигающимся вперед монстроподобнымнутром, он вполне мог вместить четырех, не сильно упитанных индивидуумов, в горизонтальном положении. Что пару раз прекрасно и продемонстрировал, когда на Новый Год, или другой день варенья, мы с друзьями оставались кучей у этого приятеля ночевать. Они его никогда не складывали, поскольку, лежа на нем поперек, было удобно смотреть телевизор.
Так вот. Она улеглась на этот самый диван. Вдоль. А я уселся на него же, рядом с ней. Всю свою кулинарию мы разместили рядом на журнальном столике. Выпила она, под мой легкий треп, еще одну: и вдруг — разревелась. На полуслове, по-детски так, с прихлипом, горько-горько и безнадежно.
Ну, ничего мне не оставалось делать, как лечь рядом с ней, дать ей уткнуться в свое плечо и гладить по голове и спинке свободной рукой.
: Понимаете, ей совершенно НЕКОМУ было поплакать, вот так, — в плечо:
: Тем ни менее, всем известно, что самый громкий звук издает барабан, наполненный всего лишь — воздухом:
Вот она и поплакала: барабану.