Признаюсь, я живу не только настоящим, но и прошлым. Не вижу между ними никакой пропасти, никакого Памира. Когда я откусываю кусочек настоящего, его вкус напоминает мне нечто отведанное ранее; так происходит очень часто.
Аромат сирени или яблони (не говоря уже о шиповнике) дурманит меня запахами гораздо большей выдержки, чем сады современности.
Ничто на милой улице не может препятствовать мне видеть эту улицу такой, какая она была при своей закладке, когда она нежила своей рафинированной пылью мои босые пятки.
Одним словом, с Бояном я не спорю и так же прилежно пускаю десять моих наманикюренно-червлёных соколов на стаю кириллических лебедей, на все тридцать три.
Вот что такое мои записки!
Вот почему я затрепетала в тёмной тишине, когда очередь рассказывать страшное дошла до Саши.
Конечно, он не ждал своей очереди, он перебил кого-то в темноте и стал рассказывать. Я не знаю, как это объяснить, но у меня было чувство, будто он обращался ко мне.
Это было и сладко, и тревожно: внимание со стороны такого храбреца и хулигана всегда приятно; но ведь эту речь слышали остальные!
Я покраснела и боялась пошевельнуться, чтобы ненароком не выдать себя окружающим кроватям.
Саша монотонным голосом говорил, я краснела.
Он всегда был груб со мной, при этом я была уверена, что я ему интересна, но он как бы гасил свой интерес. Я-то была к нему всегда лояльна, а он, подходя ко мне и заговаривая со мной, начинал как будто откровенно и тепло, но всегда обрывал себя либо презрительным ругательством, либо рукоприкладством, отчего я плакала, что вызывало его ещё большее презрение.
Не могу понять, почему, тем не менее, меня так влекло к нему.
Что ещё я вспоминаю? Я не понимала и половины тех вещей, которые Саша перечислял в своём повествовании.
Положим, о Марокко у меня имелись познания из книг, прочитанных в родительской библиотеке. Но что касается коктейлей, денег для официанта и долгов, я была совершенная дура. Не дура, впрочем; лучше сказать, я была тем, что называется "синий чулок" : книжная домашняя застенчивая девочка. Чулок я не носила тогда, меня одевали, как обычно одевают мальчиков, мальчиком я себя и считала.
Когда Саша смешал омаров с окрошкой, я удивилась, как остальные могут слушать такую дичь: не то, что они его боялись, хотя боялись, конечно, но они как будто разделяли с ним какие-то правила поведения для мальчиков, и эти правила предполагали вот такое терпеливое выслушивание всякой чуши друг от друга.
Я эти правила мало того, что нарушала, я их не применяла к себе. Собственно, мне и не требовалось платье с передником, чтобы отличаться от мальчиков. Я от них и так отличалась; они меня отличали синяками как некую Мата Хари, которая переоделась в пафосную военную форму и пролезла в их дурацкий штаб с их фальшивыми пистолетами и смешными условностями.
Но когда я услышала про сосание хуя, я оторопела. Я знала, что мальчишки любят называть вещи своими именами, но у меня не укладывалось в голове, что Саша как бы при всех заставлял меня сосать этот самый хуй.
Меня удивило, что, несмотря на ошеломляющую грубость такого описания, я как бы понимала суть описываемого.
Про официанта не поняла, а про хуй, что его надо сосать, — поняла.
Вот какие мучения я испытывала той далёкой летней ночью, замерев на кровати, не дыша, изо всех сил желая пописать, но боясь встать и выйти в туалет.
В лагерь меня забросили родители. Мне там неожиданно понравилось. На смену уединению и книжным фантазиям на сцену были выдвинуты ослепительно-яркие декорации.
Ежеминутно я представала глазам сотен и сотен голоногих зрителей в белых панамках и с красными галстуками, и сама, вынужденная оголить ноги, надеть панаму и завязать себе галстук, рассматривала их украдкой. Я слышала рассказы, конечно, про лагерные ритуалы, и думала, что знаю о них всё. Тем приятней было признать свою ошибку, когда в один из первых вечеров нас собрали у душистого пионерского костра, и юноши и девушки из старших отрядов неожиданно показали нам пьесу о Прометее.
Прометей даже по лагерным меркам выглядел чересчур оголённым; туника едва закрывала ему бёдра. Пока его вели приковывать к стеле с задрапированными коммунистическими лозунгами, я разглядывала его худощавую поджарую фигуру.
Я как-то незаметно разгорячилась; возможно, что от костра.
Ночной бриз шевелил золотые кольца его бумажных цепей. Увлёкшись чтением своей роли, он прислонился к стеле; туника сползла с его плеча. Его соски встали, повинуясь вечерней свежести.
Я была поражена простотой воплощения книжных идей. Одно дело читать книгу в келье, и совсем другое — смотреть и слушать ту же книгу в амфитеатре, образованном несколькими холмами с мемориалом посередине.
И ещё я сочувствовала Прометею: сама бы я ни за какие коврижки не предстала перед публикой. Мысль о том, что он подвергается всеобщему вниманию не по своей воле, будоражила меня.
Бедной Ио я почему-то не сочувствовала.