Оказалось, что парни — все парни! — банально проспали: на телефоне Вовчика разрядилась батарейка, телефон среди ночи отключился, будильник не прозвенел, и если б не Толик, проснувшийся по нужде пятнадцать минут назад, то они — все трое — наверняка бы ещё дрыхли; по той же причине проспали и братья-близнецы: разрядилась батарейка на телефоне Геры, и проснулись они, братья-близнецы, лишь тогда, когда зазвенел будильник на телефоне Богдана, предупреждая, что им пора выходить из номера — время спускаться вниз на завтрак, — проснулись братья-близнецы всего десять минут назад, и оттого они были ещё сонные — хмурые и недовольные. Объясняя своё опоздание, Димка сказал, что они — он и Расим — проспали тоже…
И Расик, подтверждающе кивнув головой, в который раз мысленно удивился, как, оказывается, всё в этой жизни просто… трудно было другое — трудно было, глядя на Д и м у, ему, Д и м е, лучисто не улыбаться, радуясь сердцем, ликуя душой, что он, настоящий друг Д и м а, есть на свете.
*****
— Ну… тебе ж этот понравился, — произнёс Расим, просто и внятно объясняя Д и м е… объясняя, почему он все десять дней проходил именно в этом — солнечно-желтом — свитере.
Елы-палы… он, бесконечно любимый Расик, все десять дней… каждое утро он неизменно надевал этот свитер лишь потому, что этот свитер — именно э т о т свитер! — нравился ему… ему нравился — Димке, — сердце у Димки, полыхнуло от ощущения неописуемого — сладкой радостью взорвавшегося — счастья!
— Расик… — едва слышно проговорил Димка, чувствуя, как жар негасимой любви заполняет всю его грудь. — А ты… ты откуда знаешь, что мне нравится этот… ну, то есть, этот — именно этот! — твой свитер?
— Ну… так мне показалось, когда я — помнишь? — спрашивал у тебя, что мне надеть… ты тогда сразу мне показал на этот свитер, и я подумал, что он тебе нравится больше, чем клетчатый… вот почему я в нём стал ходить! — Расик, проговорив всё это — глядя на Димку, вдруг совершенно неожиданно смутился… ведь что получалось?
Получалось, что он, Расим, стал сознательно надевать именно этот — Д и м е понравившийся — свитер еще до того, как пролилась на постель вода… ну, то есть, до п е р в о й их ночи он, Расик, стал надевать этот свитер, и — получалось, что он… получалось, что он тем самым х о т е л ему, Д и м е, понравиться — ещё до того, как у них в с ё случилось — всё-всё произошло… ну, а что — разве это было не так? Разве он не хотел подружиться с Д и м о й? Разве он не хотел стать для Д и м ы самым лучшим — настоящим — другом? Хотел… ещё как хотел!
Он, правда, не думал, что будет т а к — что будет т а к а я дружба… но разве т а к было плохо — разве то, что случилось-произошло, было не в кайф? В кайф! Восемь дней обалденной — ни с чем не сравнимой! — дружбы… так чего ж теперь было ему, Расиму, смущаться? — Или, может, тогда… может, тогда я, Дима, не так тебя понял? — во взгляде Расима, устремлённом на Димку, возникло — помимо смущения — искреннее непонимание, отчего это Д и м а в самый последний день вдруг спросил его, Расика, про этот свитер…
Секунду-другую Димка молчал, — ничего не отвечая, Димка молча — влюблённо — смотрел на Расима, держащего желтый свитер в руках… "пятое время года… " — подумал вдруг Димка, вспомнив, как в тот самый день, когда Расик впервые пришел в школу в этом солнечно-желтом свитере, он, страстно влюблённый Димка, шел через сквер, утопающий в золоте желтой листвы, и ему, Димке, шестнадцатилетнему десятикласснику, от безответной любви хотелось плакать… не двигаясь, Димка влюблённо смотрел на стоящего парня, и сердце Димкино сладостно плавилось от распирающей его нежности, — сама нежность казалась Димке солнечно-желтой, как сладкий мёд… нежность была солнечно-желтой — как свитер любимого Расика! Расик бессменно носил этот свитер все десять счастливых дней — носил для него, для Димки… а он, Димка, об этом узнал только теперь — в самый последний день!
— Расик… хочешь, я что-то тебе скажу? — медленно проговорил Димка, жадно и страстно всматриваясь в Расима… он проговорил это так, как если бы он увидел Расима впервые.
— Хочу… — отозвался Расим, слегка озадаченный Д и м и н ы м взглядом. — Скажи…
— Расик… я люблю тебя! — тихо выдохнул Димка, не сводя с Расима ликующе вспыхнувших — страстью наполненных — глаз. — Я люблю тебя, Расик…
— Дима… ты это сегодня уже говорил — сто раз говорил за утро! — Расим, глядя на Димку, тихо — счастливо — засмеялся, и счастье это весело заискрилось в его заблестевших, как угли, глазах. — А если всё-всё посчитать за все дни, то ты… ты это сказал мне уже сто тысяч раз!
— Ну, и что? — Димкино лицо озарилось счастливой улыбкой. — Я скажу тебе это ещё сто тысяч раз… и ещё сто тысяч раз… я скажу тебе это столько, сколько на небе звезд… я буду тебе говорить это каждый день, потому что… потому что я, Расик, люблю тебя… я люблю тебя… люблю!