Подростки

— Как по-другому? — она сидела, отвернувшись и опустив голову.

— Ну, мы будем лучше знать друг друга.

— Я и так хорошо тебя знаю.

— Ничего ты не знаешь. Я для тебя все сделаю. Наташ. Приходи ко мне.

— Куда?

— Ко мне домой. Хочешь, давай завтра утром, часов в девять.

— А как же твои?

— Мать уехала в санаторий. А отец на работе.

— Но завтра же воскресенье.

— У него рабочий день.

— Ты уже все предусмотрел, — она посмотрела мне в лицо.

— Да ничего я не предусматривал. Просто так получилось. Так ты придешь?

— Не знаю, — ответила она тихо и снова опустила голову.

Я чуть не подпрыгнул. "Не знаю" — это не "нет"! И я надавил на другой рычаг. Я обнял ее. Посадил к себе на колени. Дальше было все традиционно. Я гладил ее всюду, до изнеможения целовал в губы, расстегнул кофточку, сдвинул вверх чашечки лифчика, гладил грудь, осторожно брал в рот ее сосок, моя правая рука на весь вечер прописалась под ее юбкой, теперь вечера стали холоднее, и она уже была в чулках. Я отстегивал застежки, иначе просто было невозможно просунуть пальцы внутрь ее трусиков, к ее разгоряченному телу.

Все это мы с ней уже много раз делали в течение этого сумасшедшего лета. И я, и она, мы хорошо знали, чем это кончится, но каждый раз все происходило словно впервые, и все ее попытки сжать своими бедрами мои пальцы, не дать им свободы, все это заканчивалось моей победой, нашей с ней победой, я добивался своего, мы с ней добивались своего, и она стонала и вскрикивала, кусала меня, ритмично дергаясь всем телом и вдруг падала на мое плечо, отяжелевшая и влажная, ее, как при лихорадке, била мелкая дрожь, она всхлипывала, как ребенок после долгих рыданий, она тыкалась лбом в мою шею и никак не могла отдышаться. Наконец, она приходит в себя, оживает, ее рука ложится на мои брюки, она легонько трогает меня сквозь одежду, поднимает глаза и тихо спрашивает:

— А ты?

— Не надо, — отвечаю я. Никто не знает, каких усилий стоит мне такой ответ.

Но сейчас я пошел козырным тузом.

Она вопросительно смотрит на меня. Секунду я молчу, потом говорю:

— Я хочу по-настоящему.

Она слегка отодвигается. Медленно встает. Подтягивает трусики. Снова садится. Все это молча. Поднимает юбку, начинает пристегивать чулки. Левый, правый. Расправляет юбку. Поправляет лифчик. Застегивает кофточку. Все это молча.

*****
И вдруг она всхлипывает и начинает плакать. Она плачет громко, в голос, она причитает, словно, старушка, она падает мне на грудь, я не знаю, что с ней делать, никогда я не видел ее такой, я глажу ее плечи, спину, голову, это совсем не те ласки, что три минуты назад, а она все плачет и плачет.

— Я боюсь, неужели ты не понимаешь, у меня еще никого не было, вдруг я забеременею, отец убьет меня, а ты меня бросишь, как бросил Лидку, кто я тогда, ты хочешь, чтоб я пошла по рукам, если бы ты меня любил, ты этого бы не требовал, ты бы жалел меня, берег, зная, что я еще ни с кем…

Она продолжает обвинять меня, а сама все плачет и плачет, а я молчу и молчу.

— Что ты молчишь? — спрашивает она вдруг, продолжая всхлипывать.

— А что говорить? Не хочешь — как хочешь. Я думал, что после этого мы станем ближе. А чтоб не забеременеть, есть масса способов. Ты хочешь сохранить себя до свадьбы, так твой жених этого, может, и не оценит. Скажет, что же тобой никто не интересовался, что ли? А если мы будем и дальше вместе, то я буду тебе только благодарен, за то, что ты не отказала мне именно тогда, когда я больше всего в этом нуждался. Ты не представляешь, как я мучаюсь.

Она снова выпрямилась. Вздохнула. Мы помолчали.

— Завтра я буду тебя ждать. Хочешь — приходи, не хочешь — не приходи. Только сейчас ничего не говори. Просто пойдем домой и все. Пойдем.

Я подал ей руку, и мы встали.

Встали и пошли. И я был уверен — она придет.

И она пришла. Только опоздала на полчаса.

Ну, по такому поводу — можно.

Я проснулся с мыслями о ней. Отец уже позавтракал и громко шуршал в туалете. Затем он заглянул ко мне и, увидев, что я уже не сплю, сказал, что уходит.

— До вечера, па! — крикнул я ему вслед

— Сваргань что-нибудь на ужин, — ответил он.

"Сварганим", — подумал я и вскочил.

Я все-таки не был уверен, что Наташа придет. Выйдя во двор, я первым делом запер в будке Шарика. Чтоб не лаял. Затем я вернулся в дом, умылся, поел и заправил свою постель. Итак, сейчас она придет. Куда ее вести? А поведу-ка я ее сразу на кровать, где мне все так хорошо удалось и с Женей, и с Лидкой. Я вошел в эту маленькую комнату и осмотрелся. Все было в порядке.

Будь готов! Всегда готов!

После этого я снова вышел во двор. Посмотрел на часы. Дама опаздывала.

Десять минут. Двадцать. Двадцать пять.

И когда я уже решил, что все, не придет, я увидел ее. Она торопливо шла по улице, на плече у нее была маленькая красная сумочка. Я открыл калитку в тот момент, когда она подошла к ней.

— Здравствуй, — сказала она.

— Привет, — выдавил я из себя, стараясь говорить как можно спокойнее.

Только бы не спугнуть, только бы не спугнуть, стучало в моем виске.

— Заходи.

Она помедлила секунду, не более, и вошла.

Мы пошли в дом, она впереди, я рядом, но чуть сзади. На ней была белая блузка навыпуск и короткая, черная юбка в крупную складку, тонкие капроновые чулки обольстительно обтягивали ее высоко открытые ноги.

— Сюда, — сказал я, и мы прошли через зал. Прямо в маленькую комнату.

Я сразу обнял ее. Не могу объяснить, почему я так спешил. Она хотела сесть в кресло, а я стал увлекать ее к кровати, бормоча, что тут нам будет лучше. Она слегка сопротивлялась, но совсем не так, как обычно. Это было сопротивление обреченной. Я усадил ее на кровать и сразу стал расстегивать блузку. Руки почему-то тряслись, и я никак не мог справиться с ее мелкими пуговками. Наконец блузка была расстегнута, теперь перед моими глазами была блестящая ткань ее комбинации, и я совсем не знал, что с ней делать, как ее снимать, а потому торопливо стал гладить ее ноги под короткой юбкой. Чулки были при- стегнуты к поясу, я попытался отстегнуть их, но ничего не вышло, зачем ты столько на себя надела, почти прорычал я и вдруг одолел одну из застежек, следующую я освоил еще быстрее, но теперь непреодолимой преградой стал передо мной этот чертов пояс для чулок. Я знал, что он застегивается где-то сбоку, я поискал слева под юбкой, но там было все гладко, справа, ах, вот на чем держится эта сбруя, я стал дергать эти крючки, но юбка мне мешала, и тогда я решил сначала снять ее.

Бог мой, когда мне это все-таки удалось, когда ее юбка легла на стул около кровати, то в это время терпеть я уже не мог. Я содрал, другого слова не найти, с нее еще и пояс и прямо так, в комбинации, чулках, лифчике и трусиках стал заваливать ее на подушку.

Лицо Наташи раскраснелось, она лепетала что-то, что я уже не слушал. Со скоростью хорошо тренированного гвардейца я выскочил из своей одежды и упал на девушку. Я снимал с нее ее черные кружевные трусики и чувствовал, что мой вулкан готов взорваться досрочно. Ужасно, но я даже не расстегнул ее лифчик. На мгновение я увидел ее белый, гладкий живот и черный треугольник внизу.

— Миша, какой он у тебя большой, я боюсь, — ее губы дрожали.

— Не бойся, все будет хорошо, вот увидишь, — я положил ее трусики на стул.

— Будь осторожен, — прошептала она, когда я развел ее ноги и прижался к ней своим пылающим скипером.

— Конечно, милая, конечно, — прохрипел я в ответ и почувствовал, что нахожусь прямо у заветного входа.

В эту секунду я, наконец, осознал, что все, назад пути нет, один мой толчок, и она уже не девушка. Мысль эта слегка остудила мой вулкан, и я с иезуитским наслаждением слегка нажал и почувствовал то же, что ощутил когда-то в беседке садика, я позволил себе побродить по ее мелководью, по невидимой и тонкой преграде, отделявшей девушку от женщины. Тело Наташи мелко задрожало, я боюсь, успела выкрикнуть она, и я впился поцелуем в ее губы и одновременно толкнул там, внизу. Мне больно, пискнула она жалобным голосом, я почувствовал, что — все, вроде, вошел, толкнул еще раз, она резко и громко вскрикнула, и теперь я был в ней полностью. Сомнений не было. Я сломал ей целку. Я овладел ею.

И я задвигался.

Кровать под нами ритмично заскрипела.

Мой вулкан снова готов был взорваться, когда я понял, что что-то не так.

— Что с тобой? — спросил я, немного снизив темп своих толчков.

— Мне больно, хватит, мне больно, перестань, — пролепетала она.

И это тогда, когда я, словно реактивный лайнер, пошел на взлет!

Я чуть не дал ей пощечину.

— Сейчас, потерпи, я сейчас, — прошептал я и ускорил движение.

Через минуту мой вулкан взорвался, и вся моя накопленная за лето страсть горячей лавой хлынула ей навстречу, никакая сила не смогла бы остановить мои бешеные конвульсии, я задыхался, я дрожал, я падал, я был все тем же лайнером, только теперь уже без топлива, без управления, без экипажа.

Я всегда, еще со времени моей любви с Женей, удивлялся, почему так происходит. В минуту высшего слияния я выплескиваю в нее всего ничего, тонкий фонтанчик. Но почему такая, казалось бы, ничтожная потеря приводит к необъяснимой утрате сил? В первые мгновения после близости меня можно брать голыми руками.

Что за вещества я отдаю ей? Куда смотрит закон сохранения энергии? Ведь если я теряю, то моя подружка должна что-то приобрести? Не понимаю. Не понимаю.

Сейчас я никто. Я никакой. Меня просто нет.

Постепенно я начал соображать. Первое, что я понял, это то, что она пытается встать, а я на нее навалился. Все еще шумно дыша, я лег на бок, освободив ее от своего веса. Она села, затем стала вставать с кровати. О, я увидел ее проблему. Большое пятно крови на комбинации. Она повернулась, осмотрела простынь и сказала:

— Дай сюда.

Я приподнялся, она взяла простынь и спросила:

— Где ванна?

— Я с тобой, — сказал я.

— Нет, я сама, куда идти?

Я показал ей.

— Там халат синий, это мой, используй, — успел я сказать ей.

Она вышла, а я уткнулся лбом в подушку.

Никакого триумфа не было. Было совсем не так, как с Женей или с Лидкой. Хотя это произошло в той же комнате, на той же кровати. И я вроде тот же. Что же я сделал не так? Спешил? Может быть, но и с Лидкой я спешил, а как славно все вышло. Словно ища себе оправдание, я подумал, что я просто врач, я сделал больному операцию, я помог девушке избавиться от надоевшей ей девственности, я не виноват, что она выбрала меня, я лишь выполнил свой мужской долг.

Если не я, то кто-то другой все равно это сделал бы.

Захотелось пить. Я поднялся и, одев трусы, пошел ее искать. Я услышал шум воды. Открыл дверь. Наташа сидела на краю ванны и терла руками простынь.

Мой халат был на ее плечах.

Ее чулки лежали на стульчике.

Она плакала.

Я сел на корточки у ее ног. Обнял ее ниже колен.

— Ну, не надо плакать, чего ты? Оставь ты эту простынь. Я застираю сам.

Она молчала.

— Перестань плакать, все будет хорошо.

— Угу, будет хорошо, тем более, что кое-кто обещал быть осторожным.

— Ты из-за этого? Ну, прости, я не мог сдержаться.

— Но ты ведь обещал!

— Наташа, ты не бойся. Первый раз неопасно. Забеременеть просто невозможно.

— Много ты знаешь.

— Ну, кое-что знаю.

Я стал целовать ее колени, они были влажными. "Она предприняла водные процедуры", — подумал я. Наверное, она, и впрямь, жутко боится. А разве я не боюсь? Я посмотрел на ее плоский живот, на темный треугольник лона и подумал, что где-то там, в тайной глубине ее тела, пролито мое семя. А вдруг, и правда, сейчас, в эту минуту, происходит оплодотворение?

Мне показалось, что волосы на моей голове зашевелились. От ужаса.

Нет, не может быть. Это невозможно. Ее папенька затолкает меня в колонию.

Нужно что-то сказать ей, чтобы она не проговорилась, как Лидка.

— Ты это… Используй ванну, если надо, — тихо сказал я. В горле было сухо.

— Уже использовала. Даже марганцовку нашла, — она горько вздохнула.

— Наташ, ты только не говори никому, пусть это будет наша тайна.

— Хороша тайна! Но ты не переживай так, я не Лидка, не буду хвастаться.

— Причем здесь "хвастаться". Просто это дело двоих…

— Двоих. Если не вмешается третий.

— Наташа, я читал, когда девушка в первый раз, то опасности нет.

*****
— Где ты такое читал?

Я помолчал, потому что, действительно, врал. Нигде не читал.

— Ну, ты же видишь, кровь и все такое. Поэтому, — промямлил я, наконец.

— Помолчи! Молись, чтобы пронесло, — она глубоко вздохнула.

Я все еще обнимал ее колени, я стал целовать их, скользнул ладонью вверх по бедру. Почему я не ласкал ее до того как? Я был зол на себя. Ишак!

— Больно было? — спросил я, положив подбородок на ее ногу. Чуть выше колена.

Я смотрел на нее снизу, как верный пес.

Она неопределенно пожала плечом.

— И что, ни капельки не было приятно? — продолжал канючить я.

— Было очень приятно! — сказала она громко и торжественно. Как на собрании.

Я тихо рассмеялся.

— Чего ржешь? Герой-любовник, — она толкнула меня в голову. Ладонью.

— Раз ты шутишь, значит, все не так уж и плохо, — сказал я.

— Да, просто чудесно. Ну, ладно, я не стираться, чай, сюда пришла. Принеси-ка ты мне все мое, то что осталось на стульчике. А сам подожди в номерах.

Я опять засмеялся. У нее хорошее чувство юмора.

Затем я встал и пошел в комнату за ее одеждой. Отдал ей, она закрылась в ванной, потом я долго ждал, стоя у стены в прихожей. Наконец, она вышла, и я чуть не ахнул. Это была та же девочка-припевочка, девочка-конфетка, что и прежде.

Внешне ничего не выдавало того, что с ней случилось час назад.

Только, если присмотреться, можно было определить, что она недавно плакала.

— Ну, что, я пойду, — сказала она, глядя мне прямо в глаза.

— Давай посидим, кофейку выпьем, — тихо ответил я.

— Да нет, я пойду. В другой раз.

И она ушла. Я проводил ее. До калитки.

Потом я долго сидел на кровати, где, казалось, еще хранилось тепло ее тела. Я не мог понять, почему все так произошло. Я во всем винил себя. Поминутно восстанавливая события, я не находил и тени любви в своих действиях. Увы, была неумелая, грубая страсть и сплошная физиология.

На следующий день произошло еще одно знаменательное событие.

Я купил-таки этих чертовых презервативов.

Пять пачек. По четыре копейки каждая.

"Армавирский завод резинотехнических изделий. Два шт."

Так было написано на каждом пакетике. Где вы раньше были — "два шт."?

Мне казалось, что теперь у меня будет одна проблема — где их прятать.

Но, оказалось, есть и другая — с кем их использовать.

Тетрадь Димы

     Ура! Начался новый учебный год. Классуха посадила меня за последнюю парту, а вместе со мной новенькую. Ее зовут Света. Ничего девочка. Ножки — класс. И вообще… Нормально. Я давно мечтал сидеть на задней парте, и вот мечта стала явью.

За лето все так вымахали. Мишка, вообще, как взрослый мужик. Я против него мелкота. Ленка здорово повзрослела, а Игорь, а Наташа? Интересно, пишут ли они в свои тетради или я один такой дурной остался?

Уволился наш Юрий Иванович. Жалко. Дали нового физика. Молодой и не знает ни хрена. Индюк какой-то. Придумал, читать учебник. Во, смех был. Зато немка новая, такая киска! Ходит по классу, словно демонстрирует себя. Мы балдеем. Нагнулась как-то надо мной, смотрит в мою тетрадь, а я не могу отвести глаз от выреза ее блузки. Пялюсь и пялюсь. Чуть не окосел вовсе. Пахнет от нее так классно. Вижу край ее кружевного бюстгальтера, нежное начало груди, щека ее прямо у моего носа, я чуть не очумел от такой лафы.

С соседкой по парте тоже получилось интересно. Вызвали ее к доске. Прочирикала она там чего-то, возвращается назад, садится за парту и, бог мой, край ее платья зацепился за спинку парты и задрался слегка. А она не заметила. Хорошо, что наша парта последняя, никто не видит. Зато я, скосив под немыслимым углом глаза, вижу атласную кожу ее бедра и край ее белых трусиков.

Надо как-то сказать ей, но как? И вдруг, я придумал. Я схватил листик и написал на нем "У тебя платье зацепилось" и передвинул к ней. Она взглянула на мою записку и, слегка привстав, аккуратно поправила платье. Затем взяла ручку, что-то написала на моей бумажке и вернула ее мне.

"Ой, спасибо" прочел я.

И еще. Она благодарно улыбнулась мне.

Что-то теплое разлилось в моей груди. Как все, оказывается, просто. Да она ведь мне нравится, вдруг осенило меня! Буду писать ей записки, ведь это так здорово. Учителя не будут делать замечания, что мы болтаем на уроке, никто из одноклассников не услышит, о чем мы шепчемся. Мы будем шептаться на бумаге.

Как я раньше не придумал этого!

Что бы ей еще написать? Я задумался. Странно, но в голове гулял ветер.

"Как тебе Фантомас?" — написал я наконец.

"Еще не видела" — ответила она.

"Хочешь, сходим?"

"Нет, сегодня не могу, нужно химию зубарить".

"Могу взять тебя на буксир".

Действительно, у нас химичка-зверь, все, кто приходят из других школ, долго не могут попасть в колею. И, если по остальным предметам Света волокла не хуже других, то по химии у нее был завал.

"Это было бы хорошо, но как?" — написала она.

"Приходи ко мне" — сердце мое тревожно застучало. Что она ответит?

"А будет ли эта негоция соответствовать основным законам Российского государства?"

Я рассмеялся. Гоголя она, похоже, знала отлично.

"С основными законами трудняк. Но государь, прознав про нашу дружбу, пожалует нам генералов" — написал я.

Теперь она рассмеялась. Забавно так, приложила ладошку к губам и хихикает.

— Рубцова, ты чего смеешься? Иди к доске.

— Я же только что была.

— А чтоб не так весело было.

Вот морда физик, снова вызвал Свету к доске! Так он борется за тишину в классе. Вякнул — к доске! Засмеялся — получи дополнительное задание! А вот, если заснул, то, пожалуй, и будить не станет, разве что, если захрапишь.

И пошла моя Светочка к доске. Там он прицепился к какой-то мелочи.

— Садись, Рубцова. Три.

Она села, огорченно подперев голову своим маленьким кулачком.

"Извини меня. И не переживай так" — написал я ей. Она ничего не ответила. И я решил насолить этому индюку. Я тихо опустил на пол граненый карандаш. Выждал пару минут. Затем наступил на карандаш ногой и начал катать его под подошвой туда-сюда. Отличное средство для создания шума. Самое главное, что нельзя определить, откуда этот ужасный звук. Физик поднял голову, осмотрел класс, не поймет, что это. Я держу морду батоном, якобы пишу в тетради, я даже любуюсь написанным, нога же знает свое дело. Основное, чтоб движение моей ноги не передавались верхней части моего тела. Но это мы умеем. Вот тебе тишина, вот тебе тройка у доски, вот тебе, вот тебе.

— Что это за шум? — спросил, наконец, физик. Он уже встал и смотрел на нас.

— В коридоре что-то таскают, — ответил за всех Игорь.

— Нет, это здесь, в классе, — сказал физик.

— Крысы, может, под полом, — предположил Мишка.

— Или дрова пилят на первом этаже — добавила Катя.

— Какие еще крысы? Какие дрова? — завизжал физик и пошел по классу.

— Деревянные, — робко продолжила Катя.

И тут звук изменился. Я сразу понял, что кто-то еще, в другом конце класса, начал делать тоже самое, что и я. Отлично! А вот теперь определить источник шума невозможно в принципе. Кто же это оказал мне поддержку? Не знаю, так как зазвенел звонок.

— Ладно, разберемся в следующий раз, — сказал физик, сердито озирая нас.

Следующим был урок литературы. И вдруг уже где-то к концу урока Света сует мне листик. Читаю. "Так что насчет буксира?" С трудом мне удалось не выдать своего волнения.

"Приходи ко мне, позанимаемся".

"Я ведь даже не знаю, где ты живешь?"

Я написал свой адрес. Нарисовал, как пройти.

"Постигла?"

"Постигла. А твоя мама не выгонит меня?"

"Нет. Мы скажем, что у тебя двойки и тройки только по химии."

"А что, твоя мама разрешает приходить к тебе только отличницам?"

"Нет, она очень любит тех, у кого двойки и тройки, особенно, по химии".

"И много таких?"

"Ты первая".

Мы еще обменялись несколькими легкими язвительными фразами. Затем вновь вернулись к основной теме.

"Так когда ты придешь?".

"Завтра с утра, можно?".

"Можно".

"Или лучше перед школой".

"Давай перед, потом сразу пойдем в школу".

"Да, так будет лучше".

Ночью мне снилось, что я овладел какой-то девушкой. Когда я начинал ее любить, она была похожа на Лидку, затем вдруг превратилась в нашу немку, при этом она сердито отталкивала меня, бормоча про кляйне вайсе фриденштаубе, вот, если бы ты выучил эту песню, шептала она, и вдруг я оказался в ней, я сильно испугался, ну что же ты, простонала она, он не опасен для девочек, гундосил кто-то из-под кровати, это-то и хорошо, смеялась немка, я так боюсь забеременеть от девятиклассника. Я опасен, я очень опасен, заорал я и стал, сладко дрожа, кончать прямо в немку. Вы обязательно забеременеете, кляйне вайсе фриденштаубе, я очень опасен… О, майн готт!

И я проснулся. Трусы были мокрыми. Поллюции только закончились.

Моя мамочка подсунула мне книжку про это. Я прочел и все знал.

С самого утра я волновался, ожидая Свету. Сестренка училась в первую смену и уходила, когда я еще спал. Слава богу. Надо было как-то предупредить мать.

Наконец, стараясь не выдать своего настроения, я подошел к ней и сказал:

— Ма, ко мне сейчас придет одноклассница, мы позанимаемся химией.

— Хорошо, позанимайтесь, — ответила она так просто, словно это происходило изо дня в день.

— Ее Света зовут, — сказал я.

— Хорошо, что Света. Предупредил бы заранее, я бы вам пирожок испекла.

— Не надо пирожок. Мы это… Мы по химии, — я как-то растерялся.

— Ладно. Пирожок в следующий раз. А сегодня пусть будет химия.

И тут раздался звонок. Я ломанулся к двери. Вздрагивающими руками я щелкнул задвижкой замка. На пороге стояла она. В школьной форме, в руке папка для книг и тетрадей. Легкая улыбка блуждала по ее лицу.

*****
— Заходи. Вот, знакомься, моя мама.

— Здравствуйте, я Света, — сказала моя пассия.

— А я мама Димы, Ирина Васильевна.

— Мы по химии…

— Да, Дима сказал.

— Мы пойдем в мою комнату, — проговорил я.

— Конечно, конечно. Кстати, я через полчаса ухожу, если не успею вернуться, поешьте, найдете себе в холодильнике.

И началась химия. Мы сидели рядом за моим столом, почти как в школе, только теперь у нас были отдельные стулья, но они стояли так близко, что я все время, словно нечаянно, касался коленом ее бедра, мы пялились в один общий учебник, поэтому приходилось сдвигаться еще ближе, легкий запах ее духов дурманил мне голову, мне хотелось сказать ей, какая она красивая, как она мне нравится, что я хочу, чтоб она ходила со мной, чтоб у нас была большая любовь, но я вынужден был что-то бубнить про валентность, про электронные орбиты, про структуру ядра.

Время пролетело незаметно.

— Смотри, уже полдвенадцатого, — сказала она.

— Надо же, через полчаса нужно быть в школе, — изумился я.

— Бежим!

— А поесть?

— Возьми с собой!

— Да нет. До школы бежать пять минут. Мы успеем!

Мы действительно все успели. Я прошелся вихрем по холодильнику. Обед наш был холоден, но калориен: сметана и колбаса, помидоры, хлеб, масло и сыр, все это мы осадили горячим чаем, что стоял в термосе, ожидая своего часа. Она еще успела и перед зеркалом повертеться. И в школу мы не опоздали.

Вот, какие мы.

Я был на седьмом небе. Моя девушка, моя девушка, сладко стучало в груди. Начались уроки, и я ничего не соображал, я думал только о ней, только о ней. Изнывая от нежности к ней, я осторожно коснулся своим коленом ее коленки. Она не отодвинулась. Я прижался плотнее, так, чтобы не было сомнений, чтоб она знала — я прижимаюсь к ней, можно? И она снова не прореагировала. И тогда я, убедившись, что мои одноклассники увлечены своими делами и никто из них не смотрит в нашу сторону, осторожно опустил вниз левую руку и положил ее на скамью парты, в аккурат между нами. Я вспомнил все. И Ирину в кино, и Марину в больнице, я вспомнил оплеуху, которую получил Славик от Кати, и я не знал, что делать.

Я скосил глаза вниз. Ее платье было таким коротким, что прикрывало только половину бедра. И именно туда, на границу между ее бедром и кромкой ее школьной формы, мне невыносимо хотелось положить свою горячую ладонь.

Я снова вспомнил весь свой небогатый любовный опыт. Нет, это невозможно.

И решился на другое.

Я осторожно снял туфель и подвинул свою ступню к ее ступне. Поскольку наши ноги и так уже были прижаты друг к дружке, то я сразу коснулся ее икры. Никакой реакции. И тогда я повел свою ногу дальше, я обхватил своей ногой ее ногу и слегка притянул на свою сторону.

Вот это да!

Теперь моя нога будто обнимала ее ногу. Наши ноги жили под партой своей отдельной жизнью. Я стал слегка шевелить своей ногой, получалось, что моя нога ласкает ее ногу. Волнение и восторг охватили меня.

Она позволяет мне это!

Дальше произошло вообще невообразимое. Я услышал легкий стук под партой и едва не ахнул от удивления. Она сняла свой туфель. Да, да, с той ноги, что была переплетена с моею. Теперь, когда ее ступня была обнажена, игра наших ног под партой приобрела совершенно другой вкус и оттенок.

Она, эта игра, была взаимной.

Теперь я понял, что буду олухом царя небесного, если не положу руку туда, куда мечтал положить ее десять минут назад. Тем более, что она, моя ладонь, так и лежала между нашими бедрами, словно ожидая своей очереди в этой сладкой возне наших конечностей.

И я, замирая от волнения, положил ладонь на бедро девочки.

Как раз туда, куда хотел. На границу ее ноги и края платья.

И подскочил, как ужаленный.

Нет, она меня не оттолкнула. Не закричала. Не возмутилась.

Просто прозвенел звонок. И он был неожиданным, как выстрел над ухом.

— Ты заснул что ли? — повернулся ко мне Вадим, услышав, как я встрепенулся.

— Да нет, просто задумался, — ответил я, заикаясь.

Света сидела, как ни в чем не бывало.

Медленно, словно с сожалением, ее ножка выскользнула из обьятий моей ноги. Сказка оборвалась, как всегда, на самом интересном. Но продолжение уже было мне обещано и оно, это обещание, заполонило все мои мысли.

И уже на следующем уроке я осторожно положил руку все на то же заветное место. Света словно не заметила моего движения и продолжала писать в тетради. Тогда я, поражаясь собственной смелости, двинул ладонь вверх. Мне казалось, весь класс слышит, как шуршит под моими неуверенными пальцами ее капроновый чулок. Но никто ничего не заметил. Учительница не спеша писала мелом на доске, все мои одноклассники сопели над тетрадями. И только я, балдея от восторга, легко и осторожно касался пальцами застежки ее чулок. Дальше произошло вообще нечто непостижимое. Света опустила руку под парту, взяла край своего задравшегося от моего деяния платья и накрыла им мою ладонь.

Наверное, у меня в эту минуту отвисла челюсть. Она поправила подол, оставив мою ладонь на своем бедре. Она накрыла ее, словно спрятала! Не оттолкнула, не сдвинула вниз, на колено, что было бы естественно. Она была вполне согласна, с тем, чтобы моя рука оставалась на том же месте. Только для приличия она ее прикрыла подолом своей школьной формы. Наверное, чтоб я не робел.

А вот теперь я не знал, что мне делать.

Остальные рассказы Олега Болтогаева Вы можете найти здесь.

*****
Публикуется на Стульчике с согласия автора.
Копирование и распространение
без разрешения автора запрещено!

Глава 10. Тетрадь Ани

      В школу я шла с радостью. Все какое-то разнообразие в жизни. В течение лета я почти ни с кем из одноклассников не встречалась и очень удивилась, увидев, как все изменились. Ленка та, вообще, стала совсем другая, такое хозяйство впереди заимела, пацаны глаз оторвать не могут. А сами мальчики, это уже не те угловатые подростки, с которыми мы носились по классу минувшей весной.

Бог мой, что они с нами вытворяли! Сколько пуговиц на платьях оторвали, не сосчитать. Мать все удивлялась, почему отрываются пуговицы только на груди, почему с рукавов не отрываются. Что пуговицы! Лидке однажды оторвали застежку от чулок. А с Людки, ей богу, не вру, сняли лифчик и до конца уроков не от- давали. Вот какие у нас мальчики. Точнее, девочки.

Первого пришли все расфуфыренные. Банты, как в первом классе. Фартучки белые. Носочки, туфельки — загляденье. Платья такие куцые, что можно только стоять, если нагнуться, то укол в попку можно делать без дополнительного раздевания, вот она — ягодичка, перед глазами, а если сесть, то тянуть подол книзу и сжимать коленки не нужно, это все равно глупо и бесполезно, дома об этом надо было думать и одевать трусишки чистые и покрасивее.

Представляю, как это действует на наших мальчиков.

Мои отношения с Андреем совсем разладились. За все лето мы встречались три или четыре раза. Самой памятной была встреча в дюнах. Тогда, когда у нас едва не случилось… Это самое. Но почему-то именно после этого Андрей и стал меня чураться. Может, он обиделся, что так случилось? Но разве я в этом виновата? Скорее, это у него не получилось. Может, из-за этого он и стал иначе ко мне относится? А еще мне сказали, что он ходит со своей одноклассницей. Грустно.

Зато у меня теперь есть поклонник. Странно, но он мне даже снится. Я ему об этом сказала, а он ответил, что я ему тоже снюсь, только каждый день. Все сны, правда, для детей до шестнадцати, так он выразился, когда я попросила его рассказать сон.

Вечерами я часто хожу к нему в гости. Тайком, правда. Неужели никто еще не знает? Мне кажется, я в него понемногу влюбляюсь. Я привыкаю к нему. Мы сидим все на той же скамейке, иногда подолгу. Сначала тихо разговариваем, потом как-то так происходит, что мы начинаем целоваться. Он усаживает меня к себе на колени, начинает гладить то грудь, то ноги. Но он послушный, и я могу остановить его в любую минуту. Не то что Андрея. С тем доходило до слез.

Становится холоднее и уже несколько раз он предлагал мне зайти в дом, попить чаю, согреться. Я отнекиваюсь, в дом я боюсь.

Недавно была такая лунная ночь. Мы сидели и тихо разговаривали. Было холодно. Он набросил мне на плечи свой пиджак и все удивлялся, почему я не хочу зайти в дом.

— Ведь там тепло, я печку протопил, — говорил он.

— Нет, сегодня нет, — отвечала я.

— Ну нет, так нет, будем всем своим видом отгонять зиму.

— Как отгонять?

— Ну, она увидит, что мы тут сидим и не боимся ее и не придет в наши края.

— Да, хорошо бы.

— Анюта, ты заметила, что лунные ночи никогда не бывают теплыми?

— Нет, не заметила.

— А вот понаблюдай. Даже летом лунные ночи обычно холоднее.

— Хорошо, понаблюдаю. Если будет с кем.

— Давай со мной, если хочешь. Ты, кстати, как, всегда ночуешь дома?

— В смысле?

— Ну, было ли такое, чтоб ты ночевала где-нибудь на природе, чтоб в поход с ночевкой и все такое?

— С ночевкой? Было — один раз.

— Небось, спали в одной палатке с мальчиками?

— Нет, что ты, в разных.

— Целовались, отойдя от костра?

— Может кто и целовался, не знаю.

— А с Андреем ты как?

— Что "как"?

— Не ночевала на природе?

— Нет, я же сказала, это было один раз и Андрея с нами не было.

— Ну, не сердись. Знаешь, почему я спрашиваю?

— Не знаю.

— Я ревную тебя к твоему мальчику. Я хочу быть на его месте. Быть таким же молодым, чтоб ты меня также любила, как его. Как жаль, что мое время уже прошло и не могу рассчитывать на твою взаимность.

— С чего ты взял, что ты старый? Тебе ведь только тридцать.

— Да! Ты знаешь я совсем не ощущаю своего возраста. Вот, нет груза лет.

— А чего же ты тогда?

— Что?

— Говоришь, что старый.

— Мне кажется, что ты так думаешь обо мне.

— Совсем не думаю.

— Анюта, а ты смогла бы меня полюбить?

— Ну, я не знаю, я ведь тебе уже говорила.

— Я бы тебя на руках носил.

— Я и так сижу у тебя на руках.

— Ты чудо. Дай, я тебя поцелую.

— Ну что ты делаешь? "Поцелую", а сам что?

— Что?

— Ничего. Рука твоя где?

— Нигде. Ее нет здесь. Она, может, живет своей жизнью.

— Саша, ну не надо. Ну, пожалуйста.

— Анюта, милая, я влюблен в тебя. А он тебя так трогал?

— Не помню.

— Значит, трогал. Почему же мне ты не позволяешь?

— Потому что нельзя.

— А если хочется?

— А если хочется, то перехочется.

— Анюта, я только об одном тебя попрошу.

— О чем? Ах, Саша, ну, не надо. Ну, что ты делаешь. Пусти, я рассержусь.

— Ну я чуть-чуть, ну, не сжимай мою руку. Ну, пожалуйста, я люблю тебя.

— Саша, ну, Саш.

— Как у тебя тут горячо, а говоришь, что замерзла.

— Это у тебя рука горячая. Саша, не надо.

— Аня, я хочу посмотреть.

— На что посмотреть?

— На то, что трогаю сейчас.

— Ты с ума сошел.

— А что? Пальцами можно, а глазами нельзя?

— Нельзя.

— А пальцами?

— И пальцами нельзя!

— Но мои пальцы там.

— Вот и убери их!

— Ни за что на свете. Знаешь, что?

— Что?

— У тебя очень красивые ноги. И здесь, и здесь. А тут — нет слов.

— Но это уже и не ноги.

— А что?

— Скорее, живот.

— Нет, живот выше, живот вот тут.

— Саша, ну перестань, ну, что ты делаешь.

— Проверяю, где живот.

— Саша, а как ты думаешь, который час?

— Наверное, полпервого.

— То-то и оно. Бечь пора. Пусти-ка меня, миленький.

Тетрадь Наташи

     Шестое октября. Что это за день? Не в этот ли день Кутузов оставил Москву?

Не в этот ли день одна Анна бросилась под поезд, а другая пролила масло?

Нет? Тогда почему именно в этот день я стала женщиной?

Меня никто не гнал. Сама пошла. Сама. Он как сказал? "Хочешь — приходи, не хочешь — не приходи". И я пришла. Значит, что? Захотела? Захотела. Смотрю на себя в зеркало, вспоминаю, как это было и жалею себя, дуру набитую.

Хорошо помню, как подошла к калитке их дома. Он уже ждал меня. Видимо, запер свою собачонку, чтоб не залаяла. Озираясь, открыл калитку, взял меня за руку, словно боялся, что я убегу и повел в дом. Остальное было, как во сне.

Праздника потери девственности не получилось. Сразу посадил меня на кровать, словно это было единственное место, куда можно усадить пришедшую в гости девушку. Руки его дрожали, он не мог справиться с застежками и пуговицами.

— Зачем ты столько на себя надела? — спросил он раздраженно.

Знал бы он, как долго я одевалась, оценивая ту или иную вещь, исходя прежде всего из того, что все это он увидит, а, главное, снимет с меня. Но он все так и не стал с меня снимать. Так я и вошла во взрослую жизнь, в чулках, в лифчике и в комбинации. Комбинация и пострадала больше всего. Простынь я кое- как застирала, а комбинацию пришлось засунуть в полиэтиленовый мешочек и положить в сумочку. Домашнее задание.

Ваши ощущения, мадам?

Все-таки больновато. И стыдно. От того, что впервые голая, что крови столько.

Ваши мысли, мадам?

А вот это я помню хорошо. Подумалось, что я похожа на цыпленка на сковородке. Так же широко раздвинуты ноги, такая же беспомощная. Еще подумалось, что ска- зала бы моя мамочка, увидев меня за этим занятием.

Чего Вам больше всего хотелось, мадам?

Больше всего хотелось, чтоб он прекратил, я даже сказала ему об этом, в ответ он задергался еще резче, бессвязно шепча что-то вроде "сейчас, сейчас, нельзя же так, потерпи, я уже не могу остановиться, я сейчас". И я потерпела. По его исказившемуся лицу я поняла, что он пересекает финишную ленточку, но там, в себе, я так ничего не ощутила, кроме все той же боли.

Чего Вы больше всего боялись, мадам?

Забеременеть. Все его сказки про предосторожности остались сказками. Он сделал все, что хотел и обо мне не думал. Потом я долго пыхтела над своим календарем, пока не убедилась, что мне просто повезло.

Что бы Вы хотели добавить из глубоко личного, мадам?

Из глубоко личного мне хотелось бы отметить, что пальцем у него получалось куда лучше. Увы!

Две недели после этого знаменательного, но невеселого события я с трудом приходила в себя. Мишка требовал свиданий, я ему отказывала. Мне уже сообщили, что он ухлестывает за Катей. Да я и сама это видела. Наконец, мы встретились вечером, это произошло, скорее, случайно. Не исключено, что он просто подстерег меня возле моего дома. Около часа мы ходили с ним по улице. Говорили так, ни о чем. Он мне был неприятен. Он был похож на лиса.

— Ты как? — спросил он осторожно.

— Что — "как"?

— Ну, это… Ты не залетела? — выдохнул он испуганно.

"Залетела! Еще как залетела!" — хотелось мне сказать ему. "Что связалась с тобой — залетела! Что дала тебе — залетела! Что дура я — залетела!"

Но я этого не сказала.

— Вроде нет. Да и рано еще… — прошептала я.

— Так, может, нужно провериться… — прошипел этот змей.

— Проверься. Отчего не провериться. — усмехнулась я.

— Ты все шутишь. Ведь, чем раньше, тем лучше.

— Я про это и говорю. Чем ты раньше проверишься, тем лучше.

— На предмет чего ты предлагаешь мне проверяться? — обиделся Мишка.

*****
— Раздвинь ноги.

— Нет, — еле слышно прошептала она.

И раздвинула.

Раздвинула совсем немного, ровно настолько, насколько было нужно, чтобы один из моих героев, кажется, средний — вечный счастливчик, вначале коснулся ее нежнейшего местечка, ее потайной щелочки, видимо, его там ждали, тропка была так увлажнена, что он поскользнулся и упал. Упал прямо в пещерку, упал и забился в вечной судороге любви и в вечном поиске покоя. Наташа охнула, но я уже никак не мог отпустить ее. Моя торпеда уперлась ей в попку, я делал всем телом осторожные, бесстыдные движения. Пальцем я стал совершать то, что должен был бы делать своей торпедой, своим дружком, девушку вздрогнула и вдруг застонала в голос, я заглушил ее вопль поцелуем, она мычала и дрожала, а я почувствовал, что разряжаюсь, что вся моя любовь, вся моя страсть, вся моя похоть, весь мой блуд, вся моя нежность, все мои грезы, все мечты, все желания тугой струей вырвались на свободу. Наивная плоть, она сработала зря, сработала вхолостую, но так сладко, так хорошо, так славно, что я с трудом устоял на ногах. Мне кажется, что я зарычал, как мартовский кот.

Потом я понял, что Наташа висит на мне.

Что она часто дышит и не может восстановить дыхание.

Что она всхлипывает и словно рыдает.

В глазах ее были слезы, но она не плакала.

Это было что-то другое.

Мне этого никогда не забыть.

Остальные рассказы Олега Болтогаева Вы можете найти здесь.

*****
— Да уж не знаю, какой тут нужен врач? — меня разбирал смех.

— Какой врач? — переспросил Мишка.

— Ну, может, есть такой, который проверяет трус человек или нет.

— С чего ты взяла, что я трус?

— А то! Трус, конечно. Неужели ты сомневаешься? — мне хотелось уколоть его.

— У тебя нет оснований так говорить.

— Это у тебя нет оснований возражать.

— А что я должен — жениться на тебе?

— Сударь. Вы в девятом классе. Жениться! В колонию б не попасть.

— Я же не изнасиловал тебя. Причем тут колония?

— Еще скажи, что я сама к тебе пришла.

— Да, ты сама пришла.

— Да ты прямо рад этому. Какая спасительная мысль, да?

— Не пойму, отчего ты такая злая?

Действительно, отчего я так злилась на него? Ответ пришел сам собой.

— Потому что любви у тебя ко мне Мишенька нет и не было.

— Неправда. Я любил тебя.

— Вот именно "любил". Те десять минут, что мы были в постели.

— Напрасно ты так.

— Ничего не напрасно. Кот ты. Вот ты кто.

— В смысле?

— Лидочку охмурил, потом за меня взялся. Теперь Катенька на очереди. Кот.

— Кто тебе такое сказал? Ничего такого у меня не было.

— Мишка! Врешь-то зачем?

— Не вру.

— Вдвойне врешь, раз не признаешься.

— Выдумываешь ты все. Успокойся. Пойдем в садик.

— Никакого садика больше не будет.

— Да?

— Да. И насчет колонии не беспокойся.

Теперь мы шли молча. И вдруг я ощутила, что он доволен, что он рад тому, что наши отношения разлаживаются. И что, вроде, он ни при чем. Что я сама.

Что же, помогу ему — подумалось мне.

И, набравшись смелости, сказала я ему:

— Миша, ты не приходи ко мне больше. Я не люблю тебя. И ты меня не любишь. Не надо нам мучить друг друга. Живи своей жизнью. А я буду жить своей. Забудь то, что было. Если сможешь, конечно. Я не жалею о том, что случилось. Не требуй от меня больше ничего. Ты свое получил. И мне наука. Вот так.

Он молча стоял рядом. Затем он сказал:

— Это ужасно. Прости меня, если можешь.

— Прощаю, — сказала я.

— Будем хоть друзьями? — шепнул он.

— Просто знакомыми, — ответила я.

— Даже так? — спросил он

— Даже так.

Не знаю, почему, но когда я пришла после этого домой, мне стало легче. Будто сдала трудный экзамен. И уже следующие недели показали, что наш разрыв все равно был неизбежен. Теперь, уже не таясь, Мишка переметнулся к Кате, стал активно ухаживать за ней, даже с Лидкой начал общаться. У меня на сердце осталась горечь, но я ни о чем не жалела. Может, я, сама того не сознавая, хотела расстаться с девственностью, и природа вывела меня на Мишку, как самого опытного среди всех моих сверстников.

Я ни о чем не жалела.

В самом конце четверти Катя позвала меня на свой день рождения. При этом она заговорщески шепнула мне, что позвать меня ее попросил Игорь. И что она думает, что он сохнет по мне. Я ответила, что приду, только Игорь тут ни при чем. Почему не пойти, подумала я, прежде я всегда ходила к ней, вечеринки у нее всегда проходили интересно.

Нас было двенадцать душ. Шесть мальчишек и шесть девушек. Катя усадила меня рядом с Игорем, что-то возражать было бессмысленно, так как было ясно, что пары уже распределены. Рядом с собой Катя посадила Мишку, он лез вон из кожи, чтоб ей понравиться. Я отметила, что совсем его не ревную. Значит, я все сделала правильно, подумалось мне. Игорь принялся бурно ухаживать за мной, чем, признаться, удивил меня. Я всегда к нему хорошо относилась, но мне казалось, что он не обращает на меня внимания. Но я, видимо, выпила лишнего. Или мальчишки незаметно плеснули в шампанское водки. Иначе я ничем не могу Объяснить, все, что произошло потом, когда начались танцы, и компания стала расползаться по комнатам, создавая клубы по интересам. Одни интересовались, выдержит ли вешалка, если на нее опереть спиной девушку и долго целовать ее взасос, другие стали проверять стулья на прочность, усаживаясь на них вдвоем, сначала парень, а к нему на колени девушка, более предприимчивые заняли две другие свободные комнаты, где стали общаться в трудных условиях, без света, на ощупь. И когда Игорь предложил мне выйти на балкон, я согласилась, мы с ним отнесли на кухню тарелки, где застали моего бывшего любовника в очень и очень динамичной сцене с Катей, причем поразило не то, что и как они делали, а то, что в качестве приюта для амурных дел, в качестве основы, они использовали кухонный стол. И вновь я не ощутила даже укола ревности. Свежий воздух на балконе показался свежим вдвойне. Я оперлась на перила и дальше произошло то, что я не могу связно объяснить. Говоря коротко, Игорь подошел и обнял меня сзади. Он стал ласкать меня и я, странное дело, совсем не противилась, мне были действительно приятны его ласки, я стала отвечать ему, он же неожиданно повел себя так решительно, что уже через несколько минут гладил меня там, где прежде меня касался только Мишка. Его руки, его пальцы довели меня до полу- обморочного состояния, я помню только одно, мне было очень хорошо, я пережила такие ощущения, которых не было даже с Мишкой, хотя он тоже меня так ласкал.

С другой стороны все это обеспокоило меня. Все ли у меня нормально? Почему полное слияние с Мишкой не дало мне той радости, которую я получила от рук Игоря, или даже от рук того же Мишки? Словом, не болезнь ли это? Почему я испытываю столь сильные чувства от ласк руками, почему не было хоть доли этой радости при настоящей близости?

Это теперь меня тревожит.

Тетрадь Игоря

     Какая девочка идет впереди меня! Какая короткая юбочка тесно облегает ее попку. Какие ножки! Век бы так шел и смотрел. Девчонка, видимо, еще не привыкла к такой короткой юбке и через каждые десять шагов (я специально посчитал!) она незаметно (как ей, видимо, думается) опускает руки и, ухвативши пальцами самый низ юбки, слегка тянет ткань вниз. Через десять шагов — снова. Я думаю, какая это каторга — быть женщиной. Это все равно, как если бы я через каждые десять шагов щупал бы ширинку у себя на брюках. Сказали бы, чокнулся, что ли?

Наш класс на втором этаже. Иногда я специально подстерегаю какую-нибудь девушку, чтоб пойти вслед за нею вверх по лестнице. При этом я рассматриваю ее ножки, едва прикрытые коротким форменным платьем. Девчонкам не нравится, что их заставляют носить форму, они напяливают на себя эти ужасные брюки, но я благодарен всему педагогическому коллективу за то, что постоянно имею возможность вот так пройти вверх по лестнице, тайком оглядывая девичьи бедра. Особенно хорош бывает обзор, если точно рассчитать дистанцию, когда она уже повернула на второй пролет, а я еще преодолеваю первый, но нахожусь почти на самом его верху. Тогда она проходит почти прямо надо мной, и я смотрю вверх и вижу все. Не просто ножки до какого-то там уровня, а все. Все, что на ней надето. Правда, девчонки знают о наших проказах, стараются пройти побыстрее, придерживают руками платье, после поворота жмутся к стенке, но у меня есть еще один хитрый маневр — я иду им навстречу. То есть она идет вверх, а я вниз. На моей морде сплошная святость и смирение, я мечтаю о высоком, я хочу стать партийный пропагандистом, и мне ни к чему ее ножки, пусть она и не думает… И снова я ловлю ее на повороте. Только она этого уже не ждет. Конечно, сеанс при этом получается очень коротким, почти моментальный снимок, но зато какой!

С некоторых пор меня беспокоит моя страсть подглядывать. Особенно это стало проявляться после истории с Зиной и физруком. Раньше я натыкался на парочки вроде бы случайно, но после Зины и физрука я стал делать это преднамеренно.

И это плохо. Боюсь что, я болен. И никому об этом не скажешь. Вылечиться просто. Раз, и прекратил. Но прекратить не получается. Как у алкашей или у курильщиков. Снова и снова и отдаюсь этой страсти, которой стыжусь после и которую вожделею до.

Я понимаю, что это мерзко, но ничего не могу с собой поделать.

Я научился ходить бесшумно, как мышь. Оказывается, походка будет практически неслышной, если снять обувь и идти в одних носках. Даже при ходьбе босиком шуму больше. Я знаю, при какой погоде моя охота практически бесполезна. Дела идут плохо в лунные ночи, и это несмотря на все сказки про любовь при луне, также полный провал бывает при ветреной погоде.

Места, где мои подопечные отдаются своей страсти очерчены довольно четко: пляж, стадион, детский сад, школьный сад. Хотя случаются совершенно неожиданные ситуации.

Основной контингент моих подопечных — эти десятиклассницы нашей школы. Их кавалеры постарше, редко это сверстники. Чаще это матросы-пограничники или выпускники прошлых лет. Я удивился, сколько десятиклассниц уже не девушки. Неужели и мои одноклассницы в следующем году будут такими же?

У меня есть слабое оправдание.

Я никогда не спугнул ни одну из наблюдаемых мною парочек.

Такая у меня болезнь. И я мечтаю от нее избавиться. И мне кажется, будь у меня девушка, которая, выражаясь простым языком, хотя бы раз в месяц давала мне, то мой порок отступил бы сам собой.

Но у меня нет девушки.

Мне хочется, чтоб моей девушкой стала Наташа. Она мне очень нравится. Сейчас она ходит с Мишкой, и я ее сильно ревную. Ведь он добьется своего и бросит ее. Это, как пить дать. Еще и ославит перед всеми. Эх, Наташа, Наташа!

Но вчера произошло совершенно неожиданное событие. Мы собрались у Кати Слепко на вечеринку. У них большая квартира и ее мамочка, похоже, сильно любя Катю, разрешает ей созывать приятелей, чтоб отметить какой-нибудь праздник. При этом мамаша готовит все необходимое для стола, а сама с отцом уматывает до одиннадцати к их бабуле, которая живет в другом конце городка. Прежде я на таких вечеринках не был, но вчера меня позвали. Причем позвала Катя, сказав, что… Наташа хочет, чтобы я пришел. Когда она мне это сказала, я чуть не потерял дар речи. Подошла на перемене и тихо так говорит, что завтра у нее будет вечеринка, не хочу ли я при прийти. Бог мой, конечно, хочу! А в честь чего вечеринка? У меня день рождения, сказала Катя, потупившись. Приду, а кто будет? Будет двенадцать человек. Все из нашего класса. Согласуй все с Мишкой. Скидываемся по трешке, сказал Мишка и сам же мне ее занял.

*****
Я боялся, что мать не разрешит мне идти на вечеринку, но она сказала, иди, ты уже большой, причем как-то так, запросто. А потом, вообще, поразила меня, принеся из своей комнаты большую куклу. Вот, подаришь ей, сказала она, но зачем ей кукла, мама, она уже не играет ими, много ты знаешь, ответила мама и, как ни странно, оказалась права. Кукле Катя обрадовалась больше всего. Я очень нервничал, я долго гладил брюки, а рубашку мне, слава богу, погладила мать. Отец пшикнул на меня своим одеколоном, он называет это "пометить территорию", затем я долго расчесывал свою шевелюру, она никак не хотела ложиться ровно, и я услышал, как мама тихо сказала отцу: "совсем большой наш мальчик".

Я нарезал в палисаднике цветов и торжественный, как жених, потопал к Катиному дому. Я не опоздал, но все уже пришли. Ждали только меня.

— Поскольку я именинница, то я буду вас рассаживать, — сразу заявила Катя.

— Давай, давай, рассаживай, муха-цокотуха, — ответил за всех Толян.

— Здесь сядет Толик, здесь Люда, здесь Дима, здесь Света, тут Наташа, здесь Игорь, с этой стороны Марина, Леша, Таня, Володя, Миша и вот тут я. Здесь, во главе стола, сядет папа, а с той стороны — мама.

И мы расселись согласно купленным билетам. Конечно, все заметили, что Катя нарочно усадила рядом с собой Мишку. Всем известно, (а мне особенно), что у Мишки с Наташей был "мур-мур", но, кто его знает, может, они поссорились. Словом, рядом с Наташей сидел я. Причем, я помнил, что сказала Катя в классе, и, если она не пошутила, то ничего странного в том, как она нас рассадила, вроде бы и не было. Однако мне показалось, что Наташе Катина затея не очень понравилась. Ну, да ладно, не важно, кто с кем сидит, важно, кто с кем спит. Так шутит Мишка. Он у нас спец по крылатым фразам.

Одарили именинницу. Она включила магнитофон. Цветы, музычка. Застолье. Пирог на шестнадцать свечей. Катя, раздувая щечки, старательно их все задула.

Вначале я чувствовал себя скованно.

Проще всех было Коляну, Лешке, Мишке, Наташе — они тут завсегдатаи.

Шампанское неожиданно ударило в колени, сделав их ватными. Но ненадолго. Раскрепостились все быстро. В том числе и я. Приятнее всего оказалось ухаживать за дамами, чего решительно потребовала именинница. Оказалось, нужно следить, чтоб у дам было налито в бокалы. Естественно, я стал ухаживать за Наташей. А она мне это великодушно разрешала. Вся красота праздничного стола померкла очень быстро. Начатые, но не доеденные салаты, недопитые рюмки и фужеры огорчили бы взгляд истинного художника, но оказалось, что все это вполне закономерно, просто вечеринка перешла в следующую стадию.

Началось святое. Начались танцы. Под магнитофон.

Здесь как будто весь воздух выпит,

Нету дождика третий год,

Напиши мне мама в Египет,

Как там Волга моя живет.

Какая песня! Какие глубокие стихи!

Так и представляю маму, которая строчит письмо в Египет.

Насчет Волги.

Или вот эта.

Тумбе ланэжэ тара-ра-ра-тата,

Тумбе ланэжэ тара-ра-ра-папа,

Падает снег,

Ты не придешь сегодня вечером.

Танцы, особенно медленные, это почти признание в любви. Ладонь на талии, на плече рука, касания коленей и бедер, вначале случайные, а потом согласно зову тела. Взгляд задумчивый, загадочный. Как Вас зовут, прекрасная незнакомка?

Итак, начались танцы.

Но перед этим Катина мама как-то виновато объявила, что они нас оставляют и уходят в гости к бабушке. Как жаль, побудьте еще с нами, нет? Вы уходите? Миша и Катя вас проводят. Возьмите с собой пирожка. Для бабушки. И вот Катя и Мишка возвращаются из коридора, на их физиономиях победное выражение. Они отправили предков на целых четыре часа. Ура! Как хорошо, что на свете есть бабушки и что их надо навещать.

Лишь один танец прошел при ярком свете.

Перед следующим танцем кто-то решительно щелкнул выключателем.

— Зачем? — раздался капризный голос Людочки.

Свет снова включили, вероятно, только для того, чтоб продемонстрировать, что, в принципе, свет включить можно.

Но не нужно.

И творение Эдисона снова погасло.

Теперь настала очередь танцев впотьмах. Однако кто-то на кого-то наступил. Тогда Мишка с Катей сходили куда-то, причем отсутствовали они неприлично долго. Зато они принесли маленький ночничок и все дальнейшее происходило в его романтичном свете.

Я несколько раз приглашал Наташу. Как это все же волнительно — ощущать под ладонью девичью талию. Это, почти как объятие. Как обещание чего-то большего. Из-за этого я люблю медленные танцы. Можно прижать девушку к себе поплотнее, и она, как правило, не возражает. Это танец такой. Можно.

Я незаметно шевелю пальцами и ощущаю контуры ее лифчика на спине. Вот его заветная застежка. Если провести рукой по талии, так, едва касаясь, то можно почувствовать сквозь ткань платья верхнюю резинку ее трусиков. Если совсем обнаглеть и опустить ладонь вниз, скользнув по округлому бедру, то вот она, нижняя кромка этого же изделия. От этих шалостей мое естество в брюках сразу встает, и, если в другой обстановке я бы слегка отодвинулся, то сегодня, под влиянием шампанского и общей любовной атмосферы я смелею и, наоборот, прижимаю девушку к себе, так, что она не может не чувствовать моих отвердевших чувств, моих окаменевших желаний, вот она, моя торпеда, хочешь, она будет и твоей, хочешь, мы войдем с тобой в новый мир, где будем только ты и я. Ты, я и моя торпеда. Только дай мне возможность хоть раз выстрелить по-настоящему, так, чтоб моя торпеда достигла заветной глубины и оставила там свой пенно-белый бурун, чтоб от моего взрыва содрогнулась и твоя плоть, и чтоб ты укусила меня в плечо, в ключицу, чтоб заколотила пятками по дынькам моих ягодиц, чтоб имя мое ты выкрикивала со стоном, с визгом, с наслаждением, с ругательствами…

Какие стыдные мысли.

Но я видел такое. На пляже.

Скромная девушка из десятого Б. И матрос с заставы.

Похоже, ей было очень хорошо. Как и ему.

Я возвращаюсь к действительности. Мы танцуем с Наташей. Мы танцуем скромно.

Другие танцуют иначе.

Толян с Людкой танцуют так, что это танцем назвать уже нельзя. Они просто стоят, обнявшись и слегка покачиваются в такт музыке. Она положила ему голову на плечо, а он уткнулся носом в ее волосы.

Я так тоже хочу.

А вон Мишка с Катей. После каждого танца они линяют на кухню. То чайник поставить, то тарелки отнести. Хозяйственные. Отсутствуют столько, что за это время можно отнести тарелки на берег моря.

— Давай, пойдем на балкон, подышим воздухом, — тихо шепчу я Наташе.

— Хорошо, только, давай, сначала отнесем свои тарелки на кухню.

Я не совсем понял, связь балкона и тарелок. Это уже потом я допер, что она хотела посмотреть, что так долго делают в кухне Мишка и Катя.

И мы взяли тарелки и пошли. Я нес тарелку в правой руке, она в левой. Свободной рукой я держал ее правую руку. Мы вышли из комнаты, у вешалки кто-то бурно целовался, мы прошли дальше. Дверь на кухню была закрыта, я толкнул ее ногой, она бесшумно отворилась, и мы вошли.

Они были так увлечены своим делом, что не заметили нас. Сколько мы на них смотрели? Секунд десять, не больше. Но мы увидели все. Она сидела на кухонном столе, а он стоял к ней вплотную. Ее колени торчали по обе стороны от его зада. Ее праздничное платье было безжалостно задрано, смято до самой талии. Они целовались взасос, он заваливал ее назад, ее руки обнимали его спину, а его рука, та, которую мы могли видеть, дергала книзу ее трусики. Он их уже почти снял.

Мы вышли из кухни, словно вылетели. Они нас, похоже, так и не заметили.

Я чувствовал, как дрожит Наташина рука.

— Так, где же балкон? — спросила она хриплым шепотом.

— Сюда, наверное, — сказал я и потянул ее в другую комнату.

И здесь дверь была открыта, мы вошли, какая-то парочка лежала на диване, они испуганно вскочили, девушка судорожно одергивала платье, парень возился с брюками, но мы быстро проскользнули к балконной двери, она легко отворилась, и свежий, прохладный, осенний воздух туго ударил нам в лица. Мы все еще держались за руки. Мы жадно дышали.

Наташа перегнулась через перила, я подошел к ней сзади. И обнял ее.

Чтоб согреть. Чтоб защитить.

И она не противилась.

И меня понесло. Я прижался к ней. Мои руки скользнули по ее талии и замкнулись на ее животе. Я передвинул левую ладонь вверх, еще вверх и совершенно естественно она оказалась на ее груди. Я люблю тебя, Наташа, прошептал я ей в ухо. Я люблю тебя, люблю давно, только ты этого не знаешь. Я стал целовать ее в ухо, в шею, в висок и снова в ухо. Я увидел, что она стоит, закрыв глаза, что это с ней, подумал я, люблю тебя, продолжал я свою песню, а моя правая ладонь как-то сама собой скользнула вниз по ее животу, по гладкой ткани ее нарядного платья, я почувствовал, как ее живот округло переходит вниз, я не знал, как она встретит мою ласку, но что-то более сильное, чем боязнь быть отвергнутым, заставило меня двинуть ладонь дальше, и я ощутил ее бедра, одно мизинцем, другое большим пальцем, а три моих счастливчика — указательный, средний и безымянный легли на небольшой холмик. Несмотря на всю ее одежду, я его почти явственно ощутил, я стал нежно оглаживать свое чудное завоевание, левой рукой я все еще гладил ее грудь, она повернула ко мне лицо, и я жадно, как голодный ребенок хватает соску, так я впился в ее губы, а моей руке, там внизу, хотелось все большего и она, эта бесстыжая конечность, эта хамка, эта нахалка, эти хулиганистые пальцы стали тянуть кверху подол ее тонкого платья, оно было таким коротким, что хватило одного сжимающего движения ладони, и теперь все пять братцев, вздрагивая от восторга, от своей небывалой смелости легли на ее белые кружевные трусики. Удивила конструкция ее интимного изделия — прямо к трусикам были приделаны резинки для чулок. Теперь я целовал ее взасос, жадно, страстно, я не думал, что нас могут видеть с улицы, это не имело никакого значения, вопрос был в другом, можно или нет. И я раздвинул языком ее губы, я коснулся им ее зубов и по ее реакции, по тому, что она, выгибаясь, стала крепко вжиматься в меня спиной, я понял. Можно. Ладонь моя скользнула вверх, легла на ее голый живот, я погладил его, но уже через минуту мои пальцы жадно и дерзко нырнули под резинку ее трусиков, туда вниз. О, как тут жарко, я ощутил волосики ее лона, я гладил их, я почувствовал, что Наташа сжала ноги и не пускает дальше мою руку и тогда, отпустив на секунду ее губы, я нахально прошипел голосом змея-искусителя:

*****
Публикуется на Стульчике с согласия автора.
Копирование и распространение
без разрешения автора запрещено!

Глава 11. Тетрадь Лены     Мамуля поехала на свадьбу Полины. Через три дня она вернулась. С нею приехал Роман. Погостить чуток. Как раз получается, что он пробудет у нас последние дни сентября. Стало как-то жутковато. Как мне быть с ним? То, как он смотрел на меня, не давало повода для сомнений. Мне было ясно, для чего он приехал. А что же теперь Анатолий? Я же писала ему в армию. А он мне. А мои мечты об отношениях с физиком? Там, конечно, все еще вилами по воде, но все же…

Кажется, я окончательно запуталась.

Мать устроила что-то вроде праздничного ужина в честь Полининой свадьбы. Выпили за Полину, за ее жениха, за моего брата Володю, за его службу, за нас. В итоге получилось многовато на душу населения. Роман, весь вечер старавшийся под столом коснуться своей ногой моей ноги, опьянел больше всех и был сильно смущен этим.

— Веди его баюшки, — сказала мне мать.

— Давай я отведу, — прервал ее отец, увидев возмущение на моем лице.

И они с Романом удалились.

Сплю я обычно в одной ночнушке. Если холодно, лучше возьму одеяло потеплее, но все равно не одеваю пижаму. Не люблю лишней одежды. В этот вечер я заснула сразу и крепко.

Проснулась я от того, что кто-то сел на мою кровать. Я встрепенулась, меня коснулась чья-то ладонь. Не сразу поняла, что это Роман.

— Ромашка, ты что? — прошептала я.

— Пришел к тебе, я так соскучился.

— Ты с ума сошел. Иди спать!

— Нет, я хочу побыть с тобой.

— Рома, ты пьян.

— Нет, уже все прошло.

— А который час?

— Три часа ночи, — он наклонился ко мне, — Леночка, ты что, забыла меня?

— Ничего я не забыла. Но ты должен идти к себе.

— Я никому ничего не должен, — и он улегся рядом со мной.

— Роман, мы не должны…

Его рука уже была на моей груди.

— Пусти меня к себе, — он стал забираться под одеяло.

— Нет, Ромашка, нет, что ты делаешь. Родители услышат.

— Они крепко спят, Лена, пожалуйста, позволь мне. Иначе я замерзну.

— Роман, ты что, ты что, смотри, как ужасно скрипит кровать.

— А ты лежи тихонько, она и не будет скрипеть.

— Рома, не надо.

— Т-с-с. Давай будем тихонько-тихонько. Вот так. Видишь, как тихо.

— Роман!

— Молчи. Дай мне твои губки и молчи. И нас никто не услышит.

— Ромашка, что ты делаешь? Зачем? Не надо.

— Люблю тебя. Помнишь, как было летом? Тебе ведь тогда нравилось?

— То было давно и неправда.

— Нет правда. Помнишь, ты просила, чтоб я не спешил?

— Не помню.

— Вот поэтому я и приехал, чтоб напомнить тебе.

— Они услышат и будет скандал. Ты хоть дверь-то запер?

— Конечно. Как хорошо, что ты не заперла ее. Ты ведь знала, что я приду?

— Ничего я не знала. Если бы знала, закрылась бы.

— И была бы не права. Не сжимай так коленки.

— Боже, Ромашка, что ты со мной делаешь.

— Тебе так приятно?

— Да.

— А так?

— Ты бессовестный.

— Какая у тебя грудь.

— Какая?

— Упругая. Как колотится твое сердце.

— Как?

— Как и мое. Часто-часто.

— Ты смешной.

— Леночка, да ты уже там вся мокренькая, мне уже можно, а?

— Ромашка, я боюсь. Ой!

— Тебе не больно?

— Нет.

— А еще чуть-чуть? Не больно?

— Ромашка! А то ты не знаешь — там два раза больно не бывает.

— Леночка, кошечка моя! Я в тебе. Сладкая ты моя. Люблю тебя.

— Ромочка, только давай тихонько, чтобы койка не скрипела, милый мой.

— Да, да, милая. Так хорошо?

— Ага. Но она все равно скрипит.

— Не думай об этом. Леночка, ты чувствуешь меня?

— Ромочка, Ромашка, я не могу, я сейчас, Рома, я уже близко, где ты?

— Я уже тоже рядышком, как отвердели твои сисочки, какая ты вся.

— Рома, я, я… Я все миленький, я уже. Я падаю, Рома. Я падаю.

— И я с тобой, милая. Я тут. Прими, прими, о, о-о, Леночка, прими от меня.

— Миленький, что мы наделали, это нехорошо, нехорошо.

— Лапушка моя, это хорошо. Ты что, плачешь? Маленькая, не надо плакать.

— Я не от того плачу.

— А от чего?

— От другого.

— От чего "другого"?

— Ну, я не знаю, как сказать. Не приставай.

— Я хочу знать, отчего ты плачешь?

— Я уже не плачу.

— А всхлипываешь. Я тебя чем-то обидел?

— Обидел.

— Чем?

— А вот этим!

— Да ты что! Оторвешь ведь!

— А чтоб не спрашивал всякие глупости.

— Лена.

— Что?

— Давай, скажем матери, что мы поженимся.

— Ты с ума сошел. Ты забыл, что ты мой братик?

— Так троюродный же! Мы с тобой это уже обсуждали. А ты опять.

— Нет. Не надо ничего говорить. По крайней мере, до окончания школы.

— Ну, ладно. Только ты помни, что ты моя девушка, ладно?

— Уже не девушка.

— А кто?

— Женщина.

— Нет, ты моя девушка. И ею будешь всегда.

— А ты мой мальчик?

— А я твой мальчик.

— Мальчик. А, мальчик?. Ты не собрался ли заснуть здесь?

— Собрался, а что? Нельзя?

— Спать извольте в своей коечке, сэр. Здесь Вам не тут.

— Вы очень строги, мадам. Нельзя же так. Джентльмен спать желают.

— Вы не спать сюда были призваны. Пожалуйте, в свои апартаменты, сэр.

— А если нам захочется ищщо?

— Хорошего понемножку. В одни руки два раза не отпускаем.

— А если мы ищщо станем в очередь?

— Мы Вас запомнили, сэр. Вы не сможете обмануть нашу бдительность.

— Лена!

— Что?

— Давай еще сделаем.

— Нет. Я уже никакая. Я устала. Иди к себе.

— А в другой раз?

— В другой раз и поговорим. Иди, спокойной ночи.

— Уже четыре часа. Ночи каюк.

— Ничего не "каюк". Будем спать до десяти. Завтра выходной.

— Я пойду. Люблю тебя.

— Иди.

— А ты меня что, не любишь?

— С чего ты взял?

— Ты мне не говоришь об этом.

— Говорю.

— Не слышу.

— Иди.

— Не слышу.

— Люблю. Иди.

— Вот теперь я пошел.

Вечером следующего дня мы пошли на танцы. Было так классно. Роман так и сказал: "Пойдем, коза, попрыгаем, ножками подрыгаем". Попрыгали и подрыгали на славу. Девчонки смотрели на моего кавалера с нескрываемой завистью.

А через четыре дня он уехал.

Хорошая поговорка есть. Любишь кататься, люби и саночки возить.

Катались мы все дни, что он гостил у нас. Как нас не застали предки — уму непостижимо. Сколько сладостных заездов мы совершили? Штук пять, не меньше. И каждый старт завершался полновесным финишем. Роман не слушал всех моих опасений и делал, и делал. Я успокаивала себя тем, что в моем календарике красным цветом было отмечено двадцать второе сентября. Получалось, что небесная канцелярия с нами заодно. Поэтому я позволяла ему все, да и сама этому радовалась.

Двадцать второго ничего не произошло. В это день я пошла в школу во всеоружии. Я боялась, что процессы могут начаться прямо на занятиях. Но день прошел, и никаких намеков. В легком волнении прошел следующий день. Обычно по мне можно было сверять куранты. А тут… Двадцать третье число.

Двадцать четвертое.

Двадцать пятое.

Двадцать шестого я запаниковала. Я поняла, что забеременела. Очевидно было, что это итог моих забав в самом конце лета. Но с кем? И Толик, и Роман могли с одинаковым успехом претендовать на авторство.

Меня охватил ужас.

На следующий день я уже ничего не ждала, я проверяла свои ощущения. Да, меня определенно тошнило. Да, хотелось солененького. Я разревелась. Что делать?

Было желание броситься к матери. Я даже подошла к ней, но она была чем-то занята и так на меня рявкнула, что я решила, нет, нужно как-то по-другому. Но как? Мне ведь только в ноябре будет шестнадцать. Засмеют все. Я стала листать литературу. Нашла у матери одну книжку. "Про здоровый быт". Мой быт был не таким здоровым, как там описывалось, и эта книжка мне помочь уже не могла. "Девушка не должна" — вот основная мысль одной из глав, а что делать, если девушка залетела. Нет ли домашних средств? Таблеток каких. Горьких, горьких. Я согласна. Есть в природе таблетки, но "до". Или "после", но сразу. Но ни "до", ни "после" мне их никто не предложил. Боже, какая я дура. От кого я понесла? Где он, мой омут?

Еще один день.

Что-то когтистое сжало мое сердце и не отпускало.

Еще день.

Ничего.

Кошмар.

Тетрадь Миши

     В один из вечеров встретился и поговорил с Наташкой. Чудо в юбке! Видите ли, она больше не хочет со мной встречаться. Баба с воза — кобыле легче. Я едва сдержался, чтоб не сказать ей это. Хотя, сказать честно, я ей был благодарен. За наши встречи, за любовь, мне все-таки кажется, что мы были влюблены друг в друга. За то, что позволила мне все, что я хотел. Словом, за все, что было. После разговора, ей-богу, полегчало. Хотя где-то в глубине души остался во мне какой-то чисто спортивный интерес к Наташке. Хотелось бы сделать с нею еще разок, чтобы и ее довести до вершины ощущений. Я даже попытался пойти на контакт. Ей с Тоней выпало убирать в мастерской, я вошел к ним и сказал Тоне, что ее вызывает классуха. Когда она ушла, я подошел к Наташе сзади и обнял ее.

— Убери руки, — сказала она.

Каким тоном она это сказала! Я отодвинулся, словно обжегся. Через пару минут возвратилась возмущенная Тонька и стала укорять меня, что я ее обманул, что сегодня не первое апреля.

— Не бушуй, что ты раскудахталась, — сказал я ей.

— А ты зачем сюда приперся? Мюнхаузен! — она стала махать на меня веником.

— Отвали ты от меня, коза! Сама простая, как пиджак Мао Дзедуна!

— Сам ты пиджак, сейчас будешь подоконники протирать.

— Если ты будешь такой злюкой, то никогда не выйдешь замуж.

*****
— За такого кобеля, как ты, лучше и не выходить вообще.

— Что-то вы увлеклись, давайте приостановим диспут, — вмешалась Наташа.

— Давайте, приостановим, — согласился я.

Тонька еще долго бурчала и не могла успокоиться.

Купленные с таким трудом резинотехнические изделия вопреки моим грандиозным планам оказались невостребованными. Катенька, которую я стал кадрить, водила меня за нос и не допускала к заветным рубежам своей невинности. Наташа отпала по вышеописанным причинам, и когда моя мужская действительность, разбуженная последней короткой близостью, стала нестерпимо требовать своего, тогда я, как шанс последней надежды бросился штурмовать оставленную по весне высоту по имени Лидка, но и тут меня ожидало фиаско.

— Лидочка, — ворковал я, прижимая ее в раздевалке спортзала.

— Да, я Лидочка, — отвечала она, отталкивая мои лапы.

— Давай, пообщаемся, когда все уйдут.

— Общайся, у меня нет тайн от одноклассников.

— Ну, что ты, — я понижал голос до шепота, — у нас с тобой есть тайна.

— Какая?

— Ну, ты что, разве все забыла? — я старался говорить тихо.

— Мне просто нечего забывать, — она слегка краснела.

— Неправда, ты покраснела, ты все помнишь. Лид, давай, встретимся.

— Отстань! Зачем нам встречаться?

— Ну, побалуемся, — я слегка ущипнул ее за грудь.

— Пошел отсюда, — она больно шлепнула меня по руке.

— Лид, за что? Я же от всей души. Рука сама тянется к красоте.

— Отстань от меня. Любитель красоты. Наташу лапай. Или Катю.

— Лид, какая ты грубая. Что за слово такое "лапай". Нужно говорить "ласкай".

— Ласкать ты не умеешь, ты только лапаешь. Выпусти меня.

— Я тебя не держу, — я едва сдержался, чтоб не треснуть ее.

— Вот и чудесно, — она ныряла сквозь кольцо моих рук и убегала за подружками.

По тому, как шел наш разговор, наша словесная игра, я сразу понимал, что мне, увы, в очередной раз ничего не светит. Я, как дурень с писаной торбой, носился теперь с этими презервативами и не мог их использовать. Я прятал их в своей школьной сумке, однако, выходя вечером на улицу, я брал с собой один пакетик с сокровенной мыслью — "а вдруг". Безотносительно к кому бы то ни было. На всякий пожарный. Возвращаясь домой, нужно было не забыть переложить пакетик из кармана брюк опять в сумку. И так каждый день.

Словно охотник я стал осматривать девушек нашего класса. Вообще красота понятие относительное. Наташа красивая. Женя была еще красивее. А взять Людку? Нос длинный. Вместо сисек два прищика. Попа огурцом. Ножки иксом. Коленки грушевидные. На конкурсе красоты полы мыть не разрешат. Но, поди ж ты, Толян со второго класса вертится вокруг нее. Значит, что-то в ней есть? Надо у него спросить. Интересно, что он скажет? А если попробовать отбить у него Людку? Вот так, зажмуриться и вперед.

А Катенька, неужели эта крепость поистине неприступна? Ведь все позволяет. Нет такого местечка на ее теле, которое я бы не трогал, не целовал. Иногда мне казалось, все, довел ее до края, не контролирует она себя, стонет, дышит, словно вынырнула с большой глубины. Пора, думал я и бросался на решительный штурм и всегда получал такой отпор, словно и не было этой волшебной любовной игры. Катя будто просыпалась. Трах, бах, я получал по физиономии, ее гневу и возмущению не было предела. Я стал подозревать, что она притворяется, когда будто бы реагирует на мои ласки.

— Катя, ты не любишь меня, — сказал я ей как-то.

— Почему? Может быть и люблю. — ответила она.

— А отчего ты ведешь себя так?

— Как?

— Ты же понимаешь, чего я хочу.

— Прекрасно понимаю.

— И почему моришь меня голодом?

— Я накормлю тебя, когда мы поженимся.

— Когда это еще будет?

— Если ты захочешь — будет. Но я тебе уже говорила, первым у меня будет муж.

— Ты жестокая. Ты не представляешь, как я хочу.

— Догадываюсь.

— Катя, давай сделаем это. Я умоляю тебя. Я не сплю ночами. Думаю о тебе.

— Не приставай. Я сказала. Ты слышал.

— А как мне быть? Я не хочу идти к другой.

— Насчет другой — сам решай. Будет другая — меня не будет.

— Катя! Я лопну.

— Ха-ха-ха! Мне говорили, что мальчики умеют сами себя обслуживать.

— Я не хочу этим заниматься. Я хочу с тобой. По настоящему.

— Нет. И не мечтай. Ни за что.

Бог мой! На фига ты мне нужна, недотрога недоделанная, подумал я злобно.

Чувства мои обострились до предела. Я хотел женщину. Обоняние мое, всегда отличавшееся какой-то звериной остротой, стало таким, что я боялся только одного — чтоб у меня не вырос собачий нос. Повод для тревоги был. В октябре нас повезли собирать виноград. Автобус, в котором мы ехали, летел по трассе со скоростью не менее семидесяти километров в час. Окна были закрыты, лишь верхние люки обеспечивали минимальную вентиляцию. И вдруг я почувствовал запах арбуза. В автобусе арбуз никто не ел, это я знал. Я вскочил, я понял, откуда этот запах. Я посмотрел в заднее окно автобуса. И успел увидеть.

На шоссе валялся раздавленный арбуз. Мы проехали над ним.

"Зачем мне такой звериный нюх?" — подумал я про себя.

Ныли кончики пальцев. Я знал, отчего это. Я хотел женщину. Еще со времен моей любви с Женей мне были знакомы эти откровенные проявления плотского желания. Про непрерывный торчок в брюках я уже не говорю.

Это было как бесплатное приложение к букету других проявлений похоти.

Найду себе. Найду, думал я.

Я купил бутылку мадеры и два бублика, на большее не хватило денег. Я пошел на пляж. Там, в дальнем его конце, огромной пирамидой высились лежаки, они были сложены на зиму, и в их лабиринте находили приют влюбленные и алкаши. Обычно я приходил сюда с какой-нибудь подружкой, но сегодня я впервые пришел сюда в качестве выпивохи. Пройдя три или четыре поворота среди хлипких деревянных конструкций, я нашел укромное местечко и уселся. Осенний ветер горестно и сладко выл где-то над головой. Мне показалось, что я остался один на всем белом свете.

Я открыл бутылку и жадно стал пить. Меня мучила жажда и получилось, что вместо воды я пил вино. Я пил его, как воду. Залпом я высосал большую часть бутылки. И меня сразу повело. Бублик не лез в горло, да он уже и не мог спасти меня от опьянения.

Я вспоминал Женю. Почему-то только ее. Где ты, моя первая девушка, любовь моя, где ты? Почему ты забыла меня, своего мальчика, почему? Отчего ты не пишешь мне, ведь нам было так хорошо вдвоем, отчего? Зачем ты променяла меня на кого-то другого, зачем? Неужели ты позволяешь ему ласкать свое нежное тело, неужели? Когда же мы увидимся снова, я ведь по-прежнему люблю тебя, когда же?

Я запихивался бубликом и запивал его вином, которое теперь казалось противным. Удивительно, но я четко, как мне казалось, сознавал, что я пьян. Ноги стали ватными. Хотелось лечь на лежак. Еще минута и я бы, наверное, лег и уснул.

Но я услышал, что в мире есть еще люди. Я прислушался. В нескольких метрах от меня в галерее лежаков кто-то шептался. Похоже, парочка подростков.

Я встал и тихо пошел в направлении источника звука. Пройти не удалось. Но они были рядом, за стеной лежаков. Я стал кружить по лабиринту с целью выйти непосредственно в их галерею. Никак не получалось. Тогда я вышел из пирамиды и зашел с другой стороны. Ага, вот другой вход. Я пошел по нему. Конкретной цели у меня не было. Я шел, ступая осторожно, как кот.

Сначала я услышал их голоса. Совсем юные. Он что-то требовал, она возражала. Я сделал еще два поворота и понял, что они совсем близко, за вот этим рядом лежаков. Теперь я мог разобрать, о чем они говорили. Собственно, песня была стара, как мир.

— Лежи спокойно, что ты вертишься.

— Петя, не надо, я боюсь.

— Не бойся, мы всегда будем вместе.

— Петя, пусти меня, Петенька, давай в другой раз.

— Ты каждый раз так говоришь, а сама водишь меня за нос.

— Перестань, Петя, не надо.

Я придвинулся еще ближе, посмотрел сквозь доски лежаков и узнал их. Это были восьмиклассники нашей школы. Ее, кажется, звали Лина. Редкое имя. Она лежала на пляжном топчане, плащ ее был расстегнут, юбка задрана, ноги в светлых чулках были высоко обнажены. Лица паренька я не видел, он был ко мне спиной. Но я хорошо видел, что он делал. Торопливо и суетно он стягивал с ее бедер лиловые трусики.

— Петя, перестань, нельзя, я еще ни с кем, — ее голос стал паническим.

— Сейчас, Линочка, потерпи, я сейчас, — он стал расстегивать свои брюки.

— Петя, мы не должны, я боюсь, не надо, — она заплакала.

— Лина, потерпи, я иду, потерпи, — путаясь в штанинах, он двинулся к ней.

И дикая, бессмысленная злоба, вдруг затопила меня. Одним прыжком я преодолел разделявшее нас расстояние. Я схватил его за шиворот и рванул к себе.

— Ах ты сволочь! Сейчас я тебе оторву яйца, и ты будешь терпеть всю оставшуюся жизнь! Хрен ты моржовый, ты будешь сейчас жевать песок, и ползать у меня в ногах!

Нет слов, которыми можно было бы описать тот ужас, который застыл на лице паренька. Он оцепенел и неподвижно висел, удерживаемый моей рукой. Словно нашкодивший кот. Девчонка широко открыла рот, хватала воздух, но не могла произнести ни звука.

— Сука, педераст! — непонятная, звериная злоба охватила меня.

Я ударил его головой об стенку из лежаков, потом еще раз и еще. Брызнула кровь. Пацан закрыл лицо руками, а я все бил и бил. Он стал оседать на песок.

— Перестань, ты убьешь его, — услышал я откуда-то издалека.

Я повернулся к ней. Губы ее дрожали, я увидел голое тело. Почему-то в память врезалось то, что между ног у нее почти не было волосиков. Она пыталась одеть трусики.

— Пошел вон отсюда! — рявкнул я на несостоявшегося соблазнителя, — быстро!

И он побежал. Безропотно и быстро. Он выл и всхлипывал.

Я подошел к ней.

— Не спеши так, — прошептал я и присел рядом с нею на корточки.

Я положил руку на ее ногу. Погладил кверху. Посмотрел в ее лицо. Страх застыл в ее глазах. Она была бледна, как луна.

— Ляг. Зачем тебе этот сосунок, я сделаю все, как надо.

*****
Ответ ее прозвучал, как выстрел. Хотя говорила она очень тихо.

— Если ты это сделаешь, я повешусь.

Я мгновенно протрезвел. Боже! Какая я свинья! Зачем я так поступил?

— Прости, я пьян, — прохрипел я и побежал прочь.

В дальней галерее, ничтожный и жалкий, я блевал и плакал и хмель медленно выходил из меня, подлого и вонючего скота.

И не было мне оправдания.

Тетрадь Ани

     В классе происходят странные вещи. В сентябре Мишка ухлестывал за Наташкой. Это было видно невооруженным глазом. А в ноябре за той же Наташей стал ходить Игорь. И обоим она, похоже, благоволила. Теперь Мишка перекинулся на Катеньку. Димочка с новенькой ходят в школу, держась за ручки. Людка с Толяном даже на переменках убегают на черную лестницу. Ленка строит глазки физику.

Сплошной лямур.

Дома проблем не убавилось. Отец уезжал на неделю. Когда вернулся, то первые дни у нас была сплошная идиллия. А потом на работе был аванс, наотмечались, и все стало, как и прежде. По вечерам хожу в Сашке. Наконец, зашла к нему в дом. Ничего, обошлось. Он у меня послушный. "Я ничего не сделаю без твоего согласия". Так он говорит. А на что я согласна? Даже и не знаю. Мне приятны его ласки, его внимание. Он стал делать мне подарки и теперь у меня проблема, как ими пользоваться. Например, чулки. Красивые, стильные. Но если их одеть, мать сразу заметит. Спросит, где взяла? Что отвечать? Скажу, нашла в туалете.

— Пойдешь за меня замуж? — спрашивает Саша.

Мы лежим на диване. Вроде бы одеты, но на мне почти все расстегнуто. Что отвечать? Замуж, это значит бросить школу. Замуж, это когда мне стукнет шестнадцать. То есть, весной следующего года. А что? Закончу девять классов и хватит. Звезд с неба я не хватаю. Достаточно и такого образования.

— Пойду, — отвечаю я, — только девятый, давай, закончу.

— Не будешь жалеть?

— Я ты что, уже испугался, что я согласилась?

— Почему?

— Ну, спрашиваешь, не буду ли я жалеть. Не буду.

— Я люблю тебя, Анюта.

Он обнимает меня. Его ладонь скользит по моим ногам вверх, он трогает меня, я инстинктивно сжимаю колени. Саша гладит мою грудь, целует соски, меня это заводит, я обнимаю его за шею.

— Я хочу! Давай, как вчера, — хрипло просит он.

— Саша, Саша, я не знаю, хорошо ли то, что мы делаем.

— Я хочу сохранить тебя до свадьбы. То, что мы делаем, неопасно.

— Я знаю, но мне как-то неловко.

— Но тебе ведь приятно?

— Да. А тебе?

— И мне. Приподнимись, я сниму их.

— Порвешь, не спеши так.

— Я подарю тебе новые. Какие ты хочешь?

— Не надо, у меня проблемы.

— Какие?

— Объяснять матери, откуда у меня обновки.

— Давай совсем разденемся.

— Нет, что ты.

— Почему? Ведь ты меня видела и я тебя.

— Нет, я боюсь, мы не сможем сдержаться.

— Ну, что мы, как подростки, лежим наполовину одетые.

— Я и есть подросток. Только наполовину раздетая.

— Ты смешная девочка. Люблю тебя. Не сжимай так ножки.

— Саша, что ты делаешь?

— Ничего. Снимаю брюки. Посмотри на меня. Видишь, какой.

— И смотреть не хочу.

— Почему? Он не нравится тебе? Смотри, как стоит.

— Неприлично.

— Что "неприлично"?

— Торчать так неприлично.

— Он на тебя стоит. Потрогай.

— Нет. Не могу.

— Но вчера же ты трогала.

— То было вчера.

— Тебе не больно, когда я так делаю пальцами?

— Саша, не надо, что ты Саша, Саша…

— Тебе приятно?

— А то ты не знаешь! Ой!

— Не знаю, ты ведь меня отталкиваешь. Какая ты тут…

— Какая?

— Нежная и влажная. Так тебе не больно?

— Нет, милый, нет. Саша, о, Саша! Ой!

— Что? Анюта, что с тобой? Анюта, пусть он побудет здесь, где моя рука.

— Саша, ты же обещал мне.

— Я клянусь, я не буду. Я только вот так, самым кончиком по бороздочке.

— Саша, я не могу, что ты делаешь! Саша, Саша!

— Все хорошо, любимая, все хорошо, я сделаю, как вчера, на твой животик, а?

— Саша, Сашенька, я… Саша, что это со мной, я не могу, я не выдержу!

— Ты кончаешь, милая, ты кончаешь. Это чудесно. Люблю тебя. Аня, ты моя!

— Саша, о боже, я умираю, я умираю.

— Анюта, я с тобой. А вот и я, вот, вот, видишь, я обещал, видишь, как я.

Он падает куда-то вбок, на диван, мы дышим, как загнанные лошади. Украдкой я пытаюсь вытереть живот. Попало и выше, аж на грудь. Саша поднимает голову, видит, чем я занимаюсь и смеется.

— Что смеешься? Залил меня всю.

— Возьми вот это, — он дает мне большой тонкий платок.

— Пахнет как-то…

— Как?

— Не знаю, сыростью, что ли.

— Сама ты сырость. Первосортный продукт.

— Одни проблемы от такого продукта.

— Это какие еще?

— Младенческие!

— А! Ну, а как без этого. Должна же жизнь продолжаться.

— Продолжаться должна. Только девчонки всегда крайние.

— А у вас в классе уже есть девочки, которые стали женщинами?

— Точно я знаю только про одну. Еще про двух догадываюсь.

— А "точно", это как?

— Она сама сказала.

— А остальные что — девственницы?

— Наверное.

— Молодцы. Хороший результат.

— Ты говоришь, как про спортсменов.

— Нет, серьезно, это хорошо, что ваши девочки берегут себя.

— А по-моему — это пережиток.

— Что?

— Ну, трястись над своей невинностью.

— Не скажи. У мужчины совсем другое отношение к девушке, если после близости выясняется, что она отдала ему свою девственность.

— И у тебя такое отношение?

— И у меня.

— А у тебя было, чтобы ты лишал кого-то невинности?

— Нет, не было. Про жену я тебе говорил. На ней пробу ставить было негде.

— Откуда ты знаешь? Нехорошо так говорить.

— Она сама мне потом хвасталась, сколько любовников у нее было до меня.

— И сколько?

— Восемь!

— Я думаю, она придумала это, чтоб насолить тебе.

— В таком случае, ей это удалось.

— А у тебя кроме нее кто-нибудь был?

— Была одна, когда уже развелись. Но так, недолго.

— А с ней что же?

— Она просто вернулась к мужу.

— Саш, давай, встанем. Мне, наверное, пора.

— Не хочу тебя отпускать.

— И я не хочу уходить.

— Скажи матери, что ты будешь жить у меня.

— Скажу. Летом.

— Хорошо. Я подожду. Аня!

— Что?

— Смотри — опять.

— Вижу. И что теперь?

— Давай, снова ляжем.

— Ты с ума сошел. Нельзя так часто.

— Можно. Пока хочется — можно. Вот стану старым, а ты будешь еще в соку, не смогу я тебя удовлетворять. Молодого себе тогда найдешь.

— Ты специально так говоришь, чтоб обидеть меня?

— Нет, это жизнь. Так будет. Вот увидишь.

— Я сейчас заплачу. Ты этого хочешь?

— Нет. Не надо. Прости, мне просто грустно, что между нами столько лет.

— Не бери в голову.

Мы помолчали.

— Саша, я тут нашла книжку такую. "Уголовный кодекс" называется. Поясни мне.

— Что пояснить?

— Есть статья, "скотоложство", это что?

— Господи, зачем тебе это?

— Хочу знать.

— Это когда мужчина использует вместо женщины животное. Например, козу.

— Кошмар! Неужели такое бывает?

— Бывает, раз статья есть.

— А мужеложство?

— Это когда мужчина с мужчиной.

— Ха-ха-ха! А как же они?

— В попку.

— Ха-ха-ха. Ты шутишь. Ха-ха-ха! Вот насмешил! Хи-хи-хи.

— Не веришь — не надо. Их гомосеками называют.

— Нет, ты что, серьезно?

— Да.

— Да как же они… Ха-ха! Клизмочку делают до того, что ли?

— Не знаю.

— Ха-ха-ха! Нет, а вдруг — понос!

— Понос — это у них, как у тебя месячные.

— А вдруг — запор? Ха-ха-ха!

— Ну ты и развеселилась. Лопнешь от смеха.

— Так ты же меня насмешил. Ха-ха-ха. Ой, насмешил.

— Есть еще варианты: женщина с женщиной.

— Кончай заливать!

& — Ты еще совсем прозрачная.

  &nb — Что это значит?

— Ниче — Ничего не знаешь.

— Так ты меня учи.

— Чем позже ты это узнаешь, тем лучше.

— Неправда, нужно знать все.

— Но не так сразу.

— Ты очень строг.

— Но справедлив.

— Сашенька, а времени-то сколько?

— К сожалению, пора.

— Застегни мне сзади. Ха-ха-ха!

— Да успокойся ты, я не могу застежку защелкнуть.

— Молчу, молчу. Ха-ха-ха! Получилось?

— Да, вроде.

— Ну, все, я пошла.

— Давай, поцелуемся.

— Давай.

— Люблю тебя.

— И я. Ой, не могу! Понос! Ха-ха-ха! Запор! Ха-ха-ха!

Остальные рассказы Олега Болтогаева Вы можете найти здесь.

*****
Публикуется на Стульчике с согласия автора.
Копирование и распространение
без разрешения автора запрещено!

Глава 12. Тетрадь Игоря

      Домой мы возвращались вдвоем. Это получилось так естественно и просто. Ну, мне пора, сказала Наташа и взглянула на меня. Я провожу тебя, шепнул я. Проводи, ответила она. Никто нас не задерживал, никто не навязался нам в компанию. Катя с Мишкой проводила нас до дверей, именинница была сама любезность и прощание было трогательным. Бывай, пробубнил мне Мишка. И мы ушли. Мы медленно шли по опустевшим улочкам нашего городка. Была темная и очень звездная ночь. Я хотел обнять Наташу, но не решился и просто взял ее за руку. У нее была маленькая, теплая ладошка. Необъяснимое чувство жалости к ней вдруг охватило меня. Я поглядывал на ее лицо, на ее вязаную шапочку, на всю ее тонкую фигурку в болоньевом плаще и мне хотелось только одного, защитить и пожалеть. Не знаю от кого, не знаю почему, но именно так: защитить и пожалеть. Мне казалось, что все мое тело слегка звенит после того, что произошло между нами на балконе.

— Смотри, сколько звезд и какие яркие, — сказал я.

— Да, мне так нравится рассматривать звездное небо.

— Когда я смотрю на звезды, то думаю, неужели где-то там тоже есть жизнь?

— А я думаю, неужели ее там нет?

— Помнишь, как хорошо у Лермонтова, про кремнистый путь?

— Да, лучше не скажешь.

— Тебе кто из поэтов больше нравится?

— Мне? Мандельштам, Бальмонт.

— Ну, ты эстетка. Где же ты их достаешь?

— Отец принес.

— Ничего себе, тоже мне "моя милиция меня бережет".

— Причем здесь милиция. Это конфискат, с погранзаставы. Антисоветчина.

— Так это вообще антинародный поступок.

— Но ты же нас не выдашь?

— Не выдам. Тем более, что у самого рыльце в пушку.

— В смысле?

— Ну, "Голос Америки" каждый вечер слушаю, "Свободу" ловлю.

— За это не сажают.

— Но мне так хочется быть с вами. В первых рядах борцов.

— Хорошо, примем тебя в наши ряды, — она рассмеялась.

— А что из Мандельштама тебе нравится?

— Ранние стихи хороши. И вот это "И возмужали дождевые черви", смешно, но

как точно. Ты замечал, как в мае во время дождя они вдруг выползают из-под

земли ужасно длинные и толстые. И впрямь, возмужавшие. Мне кажется, что

точность в первую очередь и отличает настоящего поэта.

— А вдохновение, а слог, а музыка стиха, ведь часто поэты жертвуют точностью

во имя рифмы.

— Это и плохо. Вот ты любишь Есенина, да?

— Да.

— А как тебе такое?

Ах, как много на свете кошек,

Я, поверь, не видал никогда,

Сердцу снится зеленый горошек,

И звенит голубая звезда.

Ведь набор слов, не более. Что еще за "зеленый горошек"? Столовый или

мозговых сортов? А голубая звезда звенит по какому поводу, насчет кошек

или ей горошек по душе?

— Ну, так можно всех раскритиковать. И твоего Мандельштама в том числе.

А мне, знаешь, нравится еще Ахмадулина, молодая такая. Ты видела фильм

"Живет такой парень"? Она там играет корреспондентку, так вот ее строчки:

Ты слышишь, как щекочет, как течет

Под мышкой ртуть, она замрет — и тотчас

Определит серебряная точность,

Какой тебе оказывать почет.

— Это, знаешь, про что? Про градусник у больного. Надо же так написать!

Ведь и правда, чем выше температура, тем больше тебе внимания.

Видишь, она взяла такую бытовую сценку и четырьмя строчками превратила

ее в поэзию, в шедевр.

— Да, это здорово. А ты? Ты ведь раньше писал стихи?

— Писал. Хочешь, напишу для тебя?

— Я не заслуживаю этого.

— А я вот возьму и напишу. А ты напиши мне, а?

— Я не умею.

— А ты постарайся.

— Я не знаю.

— Попробуй. Я напишу тебе, а ты мне.

— А вот и мой дом.

— Я и не заметил, как мы пришли. Посидим на лавочке?

— Видишь в окнах свет? Мунечка и пунечка ждуть меня. С мягким знаком.

— Кто такие?

— Мама и папа! Я в детстве их так называла.

— Давай, хоть постоим чуток.

Мы вошли в подъезд. И я сразу обнял ее. Словно ножом резанула мысль о том, что еще полтора месяца назад она стояла здесь с Мишкой, а я был вон там, внизу, и подсматривал за ними. А что, если сейчас кто-то смотрит на нас?

Ужасно. Как я мог!

Наташа пыталась отвернуться, но я сумел поймать ее губы. Ее плащ при каждом движении шуршал так громко, словно был сделан не из нейлона, а из алюминия. Мы целовались. Так классно. Мы целовались. Так здорово. Мы целовались…

Кто-то шел к подъезду, и я отпустил ее. Нет, это мимо. Я снова обнял ее.

— Я завтра приду, хорошо? — спросил я.

— Приходи. Во сколько?

— А прямо с утра. Завтра же первый день каникул.

— Не поняла. И что мы делать будем?

— Давай в лес сходим. Там сейчас так красиво. Давай, а?

— Давай, но не с утра же. Мы ведь не на охоту, чай? Нужно хоть протрезветь.

— Можно подумать, ты пьяная.

— Немножко пьяная. А ты пользуешься этим.

— Когда, где?

— Сам знаешь. Помолчи-ка лучше.

— Но ты ведь не сердишься?

— Сержусь.

— Ну, а завтра не будешь сердиться?

— Посмотрим на твое поведение. Ну, ладно, я побежала.

— Спокойной ночи, пока.

Она поцокала вверх по лестнице.

— Наташа!

— Что?

— Так, во сколько?

— Давай в десять.

Я мчался домой и в душе моей был праздник.

Без четверти десять я был возле ее дома. А в десять она вышла, и мы решили пойти на Высокий берег, а уже оттуда в лес. Наташа была в красной куртке, брюках и вязаной шапочке. Мы прошли через кладбище и вышли к обрыву. На самом краю старый памятник из черного мрамора — наша достопримечательность. Остался только постамент с надписями и эпитафиями. Предание гласит, что до войны на постаменте стояла женская фигурка. А вообще тут похоронена девица, которая в начале века бросилась со скалы вниз. Из-за несчастной любви. Экскурсоводы любят рассказывать, что ее подвиг, (так они говорят — "подвиг") с тех пор повторили то ли тринадцать, то ли двадцать девушек. Только таких красивых памятников никому из них уже не ставили. Мы обошли вокруг, почитали надписи. Лермонтов, Тютчев. Внизу шумело море. Высота, конечно, кошмарная.

Мы сели на лавочку. Я обнял Наташу за плечи.

— Нигде так не ощущаю бренность жизни, как здесь, на этом старом кладбище.

— Да, еще и море, этот бесконечный горизонт и шум волн, — сказала она.

— Ты не задумывалась, над, казалось бы, странным вопросом "почему я — это я"?

— Ой, сколько раз! И пришла к выводу, что это самый страшный вопрос, какой

может задать себе человек. Ответа нет, только ужас в душе.

— Ну, может, не ужас, а какой-то страх перед непостижимой тайной бытия.

— Да, наверное, так. А ты что, часто задаешь себе этот вопрос?

— Бывает. Ночью, когда смотрю на звездное небо или вот здесь, на этом берегу.

— Не надо. До нас ответа никто не нашел, и мы не отыщем.

— Ну, что значит "не надо"? Он возникает сам по себе, под настроение.

— Советовать легко, вот я и советую.

— Ты моя киска. Дай, я тебя поцелую.

— Нельзя, смотри, вон бабуля смотрит.

— Она смотрит на нас и вспоминает, как сама шестьдесят лет назад была здесь.

— Что она тут делала?

— Целовалась со свои мальчиком. Ты не предполагаешь, что она была молодой?

— Предполагаю. Но они, наверное, вели себя очень скромно.

— Ага. Как мы с тобой.

— Пойдем дальше, а?

— Пойдем.

И мы встали и, держась за руки, пошли в сторону леса.

— Смотри, какая редкая, долгая осень, как много золота осталось на деревьях.

— Жаль, что журавли уже пролетели, я так люблю смотреть на их стаи.

— Да! А ты знаешь, что в наших плавнях в теплые годы зимует несколько пар

журавлей?

— Неужели?

— Да, я сам видел. И лебеди.

— Ну, лебедей и я видела. Прямо на городском пляже. Народ кормит их хлебом.

Мы вышли на опушку леса. Из-за сильных ветров наши леса такие низкорослые.

Но других у нас нет, поэтому мы рады и таким. Мы уселись на хвойную подушку.

— Представляешь, может, много лет назад та девушка сидела здесь со своим

матросом, из-за любви к которому она потом бросилась со скалы вниз?

— Да что у тебя такие грустные мысли? Надо радоваться жизни.

— Я радуюсь, только мы вымираем и это грустно.

— Кто это "мы"?

— Ну, русские, например.

— Ты пессимист. С чего ты взял?

— Вот я читал статью, там было написано, что если поселить, скажем, на необитаемом острове пятьдесят мужчин и столько же женщин. И пусть живут. Но с условием, чтоб они все переженились, и у каждой пары было по два ребенка. Ни больше и не меньше. Только два. И у всех последующих поколений по два и у следующих. Но на них будут влиять все природные факторы и так далее. Так вот, наукой доказано, что через триста лет на этом острове не останется ни одного человека. Потому что два ребенка не обеспечивают воспроизводство. А чтоб численность не упала, а осталась такой же, нужно, чтоб было у каждой пары было два и семь десятых ребенка, то есть число е.

Помнишь, основание натурального логарифма?

— Конечно. А у нас в классе двое детей только у нескольких семей. Троих нет

ни у кого. У большинства по одному. Это значит что? Мы вымрем?

— Естественно. Если, к примеру, мы с тобой не наклепаем шестерых.

— Хороши у тебя шуточки.

— А что?

— Подумай сам — шестерых.

— А! Вот то-то и оно! Каждый считает, что кто-то за него обеспечит рост

народонаселения, или хотя бы его сохранение. А где твой личный вклад в

это дело, спросит всевышний на страшном суде?

— Не пугай, а то сейчас побегу в роддом, записываться в очередь.

— Пугай, не пугай, а участь, так называемых цивилизованных народов решена,

*****
их сменят азиатские и африканские расы. Не сразу, постепенно, но, увы,

все идет к этому.

Мы помолчали, огорченные участью цивилизованных народов. Потом мы как-то так, совершенно неожиданно, стали целоваться. Я попытался бережно уложить ее на спину, но она уперлась руками позади себя и не позволила мне это сделать.

Да я и не особенно настаивал. Мне и так было хорошо с нею. С моей девушкой.

Имел ли я право так ее называть? Ведь еще совсем недавно она ходила с Мишкой.

Было ли у них что-нибудь? Неужели этот кобель добился своего? Тяжкий вопрос терзал мое сердце, но я не решался что-либо спрашивать.

— Какая у тебя тугая молния на куртке, — прошептал я, потянув вниз замочек.

— Я замерзну, — смеялась Наташа.

— А я тебя согрею, — говорил я, принимаясь за пуговки ее кофточки.

— Я простыну и заболею, — она вяло отталкивала мои ладони.

— Как жаль, что сейчас не лето, я бы тебя уже полностью раздел.

— Ты нахал. Перестань.

— Как у тебя тут красиво, сплошные кружева. Зачем это, если никто не видит?

— Как никто? Ты же, вот, видишь.

— Так я сколько этого ждал. Сейчас посмотрю минутку, а потом? Для кого это?

— Значит, для меня самой. Игорь, я так, и правда, замерзну.

— Извини, забыл, я же обещал согреть, — я прижался лицом к ее шее.

— Ой, щекотно, не надо. Порвешь.

Я стал целовать волшебную кожу ее шеи, потом ниже, пальцами я попытался проникнуть под кружево ее комбинации, под чашечку лифчика, но все было так туго, что я понял, что, действительно, скорее порву всю эту красоту, чем доберусь до соска ее груди. И я трогал ее грудь через эти непреодолимые преграды, и это все равно было приятно и волнительно. Я посмотрел ей в лицо, она улыбалась какой-то странной улыбкой, и я стал вновь целовать ее в губы.

— Наташа, я влюблен в тебя.

— И я в тебя, но, пожалуйста, давай, я застегнусь. Я простыну.

— Хорошо. Только пообещай мне.

— Что?

— Что мы будем встречаться. Что ты теперь — моя подружка.

— Хорошо.

— Что "хорошо"?

— Я твоя подружка.

— Я все сам застегну, ладно?

— Попробуй.

Мы шли домой медленно и, пока не вошли в городок, часто останавливались

и целовались. Меня распирала любовь к ней. Светлая и радостная. Мать сразу

заметила.

— Что-то ты весь светишься, — сказала она.

Что я мог ответить? Сказать: "Мамуля, я втюрился". Нет, невозможно.

А сегодня мы обменялись листиками. Казалось бы простые тетрадные странички.

Но для кого простые, а для меня золотые. Я написал стихи для Наташи, а она

написала мне. Я свое стихотворение написал за пять минут, прямо так, сразу,

словно выдохнул. Даже ничего не исправлял. Что значит, вдохновение.

Я лечу домой, чтоб прочесть стих Наташи. Я все время держу руку в кармане, а в руке ее конверт. Словно боюсь, что он исчезнет. Никогда не получал стихов от девушек. Честно сказать, и этот-то выклянчил. Но все равно приятно. Даже жарко в груди. Что она написала мне? Я так волнуюсь. И вот я дома.

Как здорово, никого нет, я раскрываю конверт. Ее ровный почерк. Ее.

Что-то сдавило мне горло.

Текла тихая pечка

И pаздвоилась вдpуг,

Раскололось сеpдечко

Между двух, между двух.

Рыжий мальчик влюблённо

Над гитаpой грустит,

Стаpый клён возле дома

Шелестит, шелестит.

Другой шепчет признанья,

С ним волнительно мне,

Он зовёт на свиданье

При луне, при луне.

Мое сердце в тревоге,

Я себя не пойму,

Но мне нравятся оба,

Почему, почему.

Дождик сыплет над речкой,

Пролетают года,

Раскололось сердечко

Навсегда, навсегда.

Тетрадь Наташи

     Мой дедушка — лауреат Нобелевской премии. Ее он удостоен за изобретение двуспальной кровати. На церемонии вручения шведский король произнес краткую, проникновенную речь, и под звуки гимна Советского Союза четверо мускулистых негров внесли в центр зала виновницу торжества. Огромную кровать с рюшами и балдахином. Наследный принц сдернул покров и перед изумленной публикой предстала обнаженная парочка, бурно занимающаяся любовью. Это были я и Мишка. Причем, я была сверху и выполняла активную роль. Мишка кричал, мне больно, мне больно, а я отвечала, отлично, давай, отлично, давай, Мишенька, давай!

От ужаса я проснулась. Приснится же такое!

Долго приходила в себя. Успокоилась тем, что плохие сны тем и хороши, что явь оказывается гораздо лучше. Конечно, если к хорошим снам добавить хорошую явь, было бы лучше. Но лишь бы не наоборот.

В первые дни каникул мы с Игорем ходили в лес. Так было классно. Ничего,

кроме поцелуев и легких касаний, но зато, как на душе светло, не описать.

Вечером написала стихотворение для него. Пришлось помучиться. Никак не могла уловить ритм, тональность. А потом вдруг пошло, пошло и получилось. Лишь бы он не стал мучить меня расспросами, про раздвоение сердечка и тому подобное. Это просто стихотворение такое. Может, оно и не про меня вовсе. Чтобы было понятнее, можно заглавие придумать — "Песня болгарской девушки", например. Боже, какая чушь, причем тут болгарская девушка? Отдам, как есть.

Целый день носила конверт в кармане, а он ничего не спрашивает. И я молчу.

— Слушай, я ведь написал для тебя стихи, — сказал Игорь неожиданно.

— Да? Как здорово. Где же они?

— Вот, — он достал из кармана сложенный вчетверо листик.

— Давай сюда скорее.

— Ишь ты! А где твои? Мы договаривались, что ты мне тоже напишешь.

— А я написала, — ответила я тихо. — Но мои такие серые.

— Серых стихов не бывает. Если серые, это уже не стихи.

— Вот у меня как раз такой случай.

— Нет, Наташа, нет! Раз ты написала, то ты должна отдать их мне.

— Ты будешь смеяться.

— Не буду. Скорее, ты над моими будешь хихикать. Так что, махнем не глядя.

— Ладно, махнем, только ты не смейся.

— Обещаю тебе.

Я достала из сумочки свой конверт и отдала Игорю.

— Только сейчас не читай, потом, ладно?

— Конечно. И ты прочтешь дома. А то будем краснеть, так что все заметят.

Теперь мне хотелось домой. Листик словно жег меня сквозь сумочку, сквозь одежду. С одной стороны — это уже мое, с другой — желание прочесть было непереносимо. Втайне я чувствовала, что и Игорь испытывает тоже самое.

Никогда еще я не преодолевала лестницу с такой скоростью. Я, собственно, ее и не заметила, я будто взлетела на свой этаж. Дома никого не было. Вот тут я уже не спешила. Я разделась. Умылась. Зашла в свою комнату. Села в кресло. Признаться, прежде мне никто стихов не писал. Вот сумочка. Вот листик. И я развернула его. Я читала не спеша, со смаком. Только стук сердца унять было невозможно.

Я хочу быть с тобой,

(Этот мир такой бренный)

Не качай головой,

Ты мой ангел бесценный.

Я хочу быть с тобой,

И пусть кто-то смеётся,

Ну хоть рядом постой,

Слышишь, сердце как бьётся.

Я хочу быть с тобой,

И не буду я грубым,

Ты мне нежно позволь

Целовать твои губы.

Я хочу быть с тобой,

Моя синяя птица,

В гоpле камень сухой,

Ты не дашь мне напиться?

Первое ощущение? Хорошо. От души. Но мало. А что я хотела? Поэму? Сама-то написала тоже только двадцать строк. Но разве дело в количестве строк? Какая я глупая. Я перечитала стихотворение еще раз. Потом еще. Может, он, и правда, любит меня? А я его? То, что наши отношения совсем не такие, как были с Мишкой, это очевидно. Но что дальше? Что дальше? Я задумалась.

Домашнее тепло сладко разморило меня. Приятная усталость охватила все тело.

И я не заметила, как уснула.

Тетрадь Димы

     Мы по-прежнему занимались химией. Но теперь это был только повод. Мы ждали одного, чтоб мать ушла куда-нибудь по делам и тогда, сопровождаемые гулким стуком сердца, начинались наши робкие ласки. Вечная боязнь, что нас могут застать, заставляла нас делать все с оглядкой, с опаской, если расстегнуть, то только три пуговки, если снять, то только чуть-чуть, чтобы по первому скрипу двери, по первому шороху иметь возможность мгновенно застегнуться, поправить одежду, вытереть губы.

Как это все началось? Как я решился? Просто то, что произошло в классе, естественно продолжилось у меня дома, когда она пришла заниматься химией. Только теперь нам никто не мешал. Если не считать мою мать, которая либо возилась на кухне, либо вообще уходила из дому по каким-то делам. Отец целыми днями пропадал на работе. Люда, моя сестра, с утра была в школе, вечерами она бегала на свидания к своему Генке.

Было воскресенье. Отец и сестрица поехали на огород, хотели взять и меня, но я твердо заявил, что ко мне должны прийти. Людке это очень не понравилось. Ладно, оставайся, раз обещал, сказал отец. И они уехали.

Как мы и договаривались, Света пришла уже после обеда. На ней была белая юбка с с большими цветами по всему полю, красная блузка с небольшим вырезом, поверх нее серая шерстяная кофта, она распустила косу, и это ей было к лицу.

Мы уселись за стол, и мне в голову ничего не шло. Я невпопад отвечал на ее вопросы, перед моими глазами были только ее высоко обнаженные ноги в тонких, капроновых чулках. Стук моего сердца гулко отдавался в ушах.

— Я ухожу на часок, — сказала мать, заглянув к нам. Она улыбалась.

— Хорошо, захлопни, пожалуйста, дверь, — попросил я.

— Давай отдохнем, — сказал я Свете. Она удивленно посмотрела на меня.

— Просто поговорим, — пояснил я.

— Давай, — ответила она с улыбкой. — О чем?

— Ты встречаешься с кем-нибудь из той школы, где училась прежде?

— Почти нет, а что?

— У тебя там был дружок?

— Был Шарик, Дружка не было, — засмеялась она.

— Ну и ты встречаешься со своим Шариком? — спросил я.

— Слишком далеко ездить.

— Так пусть он приезжает.

— А когда же химию учить?

— Химию можно отставить.

*****
— Нет, боюсь. Учитель мой рассердится.

— Это я, что ли?

— Ты.

— Прямо, уж, учитель.

— Ой, что-то в глаз попало, посмотри, — она придвинулась ко мне.

Я стал смотреть, боясь прикоснуться к ней. Удивляло, что в классе я был гораздо смелее. Совсем рядом были ее розовые губы, и мне мучительно хотелось поцеловать ее.

— Ничего не вижу, — прошептал я.

— Нет, что-то есть, смотри внимательно, — она слегка прижалась ко мне.

Я почувствовал мячики ее грудей, и голова моя пошла кругом. Моя правая ладонь как-то сама собой легла на ее колено, я придвинулся еще ближе, я напряженно смотрел в ее глаз и ничего не видел. И вдруг я понял, что она с трудом сдерживается от смеха.

— Да ты смеешься надо мной, — прошептал я. — Я накажу тебя за это!

— Как? — весело рассмеялась она. У нее был такой серебристый смех.

— А вот так! — и я ткнулся губами в ее щеку.

— Какое суровое наказание, — она слегка покраснела, но по-прежнему улыбалась.

— Не подействовало? Дерзишь? Вот тебе!

Я хотел поцеловать ее в губы, но она, смеясь, увернулась и я уткнулся носом в ее ухо. Левой рукой я обнимал ее за плечи, правая лежала на ее коленке, а Света тихо хихикала.

— Ты что, всегда смеешься, когда целуешься? — спросил я обиженно.

— Мне щекотно от твоего носа, — ответила она.

Я немного отодвинулся о нее, теперь мы смотрели друг другу прямо в глаза, и наши губы были так близко, что совершенно естественно я потянулся к ней, она стала откидываться назад, я потянул ее к себе за плечи, я почувствовал, что она уступает и наши лица снова сближаются. Она опять пыталась увернуться, но теперь я держал ее крепко и коснулся губами ее губ. Затем еще раз. И еще.

— Ты что, никогда не целовалась? — спросил я.

— Целовалась.

— Почему же ты отворачиваешься?

— А что я должна делать?

— Сидеть смирно.

— Я что, матрешка, что ли?

— Ты не сердись, я пошутил.

Моя рука, до этого времени мирно лежавшая на ее колене, словно очнулась и пришла в движение. Я погладил ее ногу, вверх, до кромки юбки, снова вниз, до округлого колена. И еще раз. Она не отталкивала меня. Я повторил свою ласку. Затем я снова припал к ее губам. На этот раз поцелуй был долгим. Я продолжал оглаживать ее ноги, я почувствовал, что она отвечает на мой поцелуй и тогда я решился и продвинул ладонь выше, скользнув пальцами под край ее короткой юбочки. Теперь мне было разрешено двигать руку до самого верха чулка, до застежки, на которую он был пристегнут и непременно назад, к исходной точке, к ее коленкам. И снова протестов не было. И только когда моя ладонь двинулась еще выше, и я ощутил ее голое тело, ее бедро, вот тогда она схватила мою руку и стала отталкивать.

— Ну, что ты, я только поглажу тебя, не бойся, — прошептал я, с трудом

переводя дыхание.

— Не надо, Дима, пусти. Вдруг твоя мама вернется.

— Мы услышим. Разве мы делаем что-то предосудительное?

— А мы не делаем, да? — она улыбнулась улыбкой мученика.

— Не делаем, — и я снова стал целовать ее.

Я взглянул на ее ноги и увидел, что ее красивая юбка смята кверху, виднелись пластмассовые застежки чулок, верхняя часть которых словно была сделана из сложенного вдвое капрона, я увидел полоску ее голой кожи и меня, словно кто-то толкнул. Я наклонился и стал целовать ее ноги, сначала чуть выше колен, затем выше и выше, одновременно я гладил ее бедра своими разгоряченными руками. Света, видимо, совершенно не ожидавшая от меня такой прыти, пыталась меня отталкивать, но это выходило у нее плохо. Бороться одновременно с моими губами и ладонями у нее почти не получалось. Вздрагивающими от волнения пальцами я коснулся ее тонких, маленьких трусиков, губами я припал к обнаженной полоске ее бедра выше края чулок. Я сам не ожидал от себя этого. Но я это сделал. Я ласкал девушку, в которую уже определенно влюбился. А она все пыталась отталкивать меня и что-то говорила, но голос ее был тихим и жалобным.

Странно, что мы вообще услышали, как хлопнула входная дверь. Видимо, мать вернулась. Никогда еще в жизни я не воспринимал ее возвращение домой с таким сожалением. Резко и быстро Света одернула юбку и привела себя в порядок. Собственно, приводить особенно было нечего. Это уже потом, в последующие дни, нужно было успеть кое-что застегнуть, а кое-что и одеть. А в то, первое наше воскресенье, понадобилось лишь две-три секунды, чтоб за столом вновь сидели два старательных ученика, мальчик и девочка, и чтоб мальчик помогал девочке учить химию.

Вот только учебник лежал вверх ногами.

На следующий день я признался ей в любви. Прямо на уроке математики. Так вот взял и написал на бумажке. "Я люблю тебя". И положил ей в руку. Как она покраснела! Я даже подумал, что ей стало плохо. Все лицо ее стало пунцовым. Слава богу, что мы сидели за последней партой и никто не мог случайно на нас посмотреть. Однако, она вскоре пришла в норму. Только продолжала часто-часто моргать ресницами и сглатывать. Я положил ладонь на ее руку. Сжал ее пальцы.

Я почувствовал, как она мне дорога.

Учиться в первой четверти оставалось всего неделю. Несмотря на то, что в наши занятия химией глубоким клином врезалась любовь, Свете все же удалось поправить свои оценки. У нее была твердая четверка по химии. Мы встречались каждый день. И каждый день приносил что-то новое в наши отношения.

Мы быстро выяснили, что целоваться, сидя на стульях, крайне неудобно.

Я встал и потянул ее за руку.

— Пойдем сюда, пойдем, — мой голос дрожал.

— Что ты, что ты, не надо, — она слегка упиралась, но шла за мной.

— Ну, пожалуйста, ну, иди сюда, — я тянул ее к дивану.

— Не надо, кто-нибудь придет, — лепетала она, но я уже сидел на диване и

притягивал ее к себе.

С этого дня наш старый кожаный диван стал обителью нашей любви. Люблю тебя, шептал я, пытаясь завалить ее на подушку. Света противилась — иногда сильно, но чаще вяло, так что я сам, в конце концов, определял, где граница, до которой мы дойдем сегодня. Я уже расстегивал пуговки ее кофточки на груди, пытался пролезть пальцами под лифчик, упругая, нежная округлость волшебно заполняла мою ладонь.

— Смотри, — говорил я ей, — смотри, как идеально вписывается твоя грудь

в мою ладонь. Видишь, как мы подходим друг другу?

— Вижу. Ты бессовестный, — смеялась она.

— Тебе не больно, когда я так делаю? — я слегка сжимал пальцы.

— Нет. Не больно.

— А так, — я осторожно трогал сосок ее груди.

— Щекотно, — шептала она.

— Щекотно? А почему он твердеет?

— Откуда я знаю.

— Но это же твой сосок. Почему он твердеет, когда я его трогаю?

— Потому что ты его трогаешь.

— А что еще ты мне разрешаешь потрогать?

— Ничего, — она улыбалась, глаза ее блестели.

— Ты любишь меня? — я целовал ее в губы.

— Я тебе уже говорила.

— А я еще хочу. Скажи.

— Ну, люблю.

— А без "ну"?

— Отстань.

— Скажи, прошу тебя.

— Люблю…

После этих неземных слов я начинал целовать ее в шею, потом ниже, ниже, мне мешал лифчик, еще несколько дней я не осмеливался его расстегнуть, моя правая рука была теперь свободна, и я ласкал ее ноги, сминая кверху короткую юбку.

От поцелуев наши губы припухли, но мы все равно не могли нацеловаться. Время летело, словно кто-то нарочно крутил часовую стрелку, как минутную. Я ласкал ее, я видел, что ее волнуют мои прикосновения. Мы почти полностью забывались в объятиях друг друга, лишь одно нас тревожило, лишь одно заставляло напряженно вслушиваться — кто-то мог прийти. Мы, словно бравые пожарники, были постоянно готовы вернуться в исходное состояние, с каждым разом мы делали это все быстрее и быстрее, хотя застегивать, одевать, одергивать приходилось все больше и больше. В один из дней мы, неожиданно для себя, освоили новую игру, новую ласку. Я сидел на диване, а она стояла лицом ко мне, слегка нагнувшись. Мы целовались, я стал уже привычно гладить ее ноги и вдруг понял, что в этом положении я могу делать то, что не получалось, когда мы сидели на диване, и она тесно сжимала колени. Теперь я мог гладить ее везде. Я провел ладонями вверх по ее бедрам, к талии. Под моими пальцами оказалась резинка ее трусиков, и я потянул их вниз.

— Что ты, что ты, перестань, — она испуганно сжала ноги и отодвинулась.

— Я хочу на тебя посмотреть, — прошептал я. Мой голос дрожал.

— Смотри.

— Я хочу там посмотреть.

— Ты что, ты с ума сошел.

— Не сошел. Я люблю тебя, неужели ты не можешь мне этого позволить?

— Нет, конечно. Перестань.

— Почему, Света, почему? Ты ведь тоже любишь меня. Ну, пожалуйста.

— Дима, мне будет стыдно.

— Чего ты стыдишься? Своих красивых ног?

— Но ты же хочешь смотреть не на ноги.

— И на ноги тоже. На всю тебя. Ну, пожалуйста. Сделай это для меня.

Если бы ты меня попросила, я бы это для тебя сделал.

Она молчала и я, осмелев, стал снова снимать с нее трусики. Мне мешали резинки от чулок. Я стал их отстегивать.

— Нет. Нет, — она оттолкнула мои руки и отодвинулась.

Минуту мы были неподвижны. Мы смотрели друг другу прямо в глаза.

— Пусти, — прошептала она, — я сама.

Я чуть не подпрыгнул от этих ее слов. Она отошла на шаг, и, чуть нагнувшись, отстегнула чулки, затем, сунув руки под юбку, одним движением сняла с себя свое кружевное чудо. Сжав кулачок, она положила их в кармашек своей юбки. Я схватил ее за руки и притянул к себе. Я уткнулся лицом в ее живот, в тонкую ткань ее юбки, мои руки уже вовсю ласкали ее ноги. Я сдвинул юбку кверху, почти до талии и впервые в жизни вот так близко-близко увидел треугольник ее лона. Я осторожно положил на него свою ладонь. Моя девочка вздрогнула, но не отодвинулась. Под моими пальцами были черные, коротенькие и жесткие волосики. Небольшой холмик, разделенный загадочной, вертикальной щелочкой. Как пирожок.

Вот она, ее тайна.

Я провел ладонью вверх-вниз.

— Не надо, — прошептала она. И сжала ноги.

— Почему? — спросил я.

— Ты же просил только посмотреть, — в ее голосе появилась хрипотца.

*****
— А погладить нельзя?

— Нельзя.

— Ну я немножко, прошу тебя, — я снова задвигал рукой.

— Дима, ну, Дима, ну все, хватит. Пусти.

И я отпустил ее. Хотя с трудом сдерживался, мне хотелось повалить ее на диван, сделать с ней что-то такое… Но я отпустил ее. Я любил ее и не хотел, чтоб она на меня сердилась. И в эту минуту стукнула входная дверь. Света нагнулась и быстро пристегнула чулки. Она даже не стала одевать трусики.

— Ты же замерзнешь, — сказал я ей, когда вышел проводить ее.

— Я же заходила потом в туалет, — шепнула она, поняв мою озабоченность.

— А-а, — протянул я, удивившись своей глупости.

В школе я больше не ласкал ее, я сознавал, что рано или поздно нас могут заметить и тогда пересудам не будет конца. Я изредка прижимался к ней бедром, но никогда больше не гладил ее ноги под юбкой. Я полюбил ее. Я знал, что и она влюблена в меня. У меня появилась какая-то спокойная уверенность собственника, я был уверен, что мы встретимся либо днем у меня дома, либо вечером, в беседке детского садика, что мы будем целоваться до одури, до изнеможения, что она позволит мне почти все, что я захочу. Я любил ее и не требовал высшей близости, я знал, что она моя, что я не должен злоупотреблять ее доверием.

Взрослое, стыдное слово "жена" шептал я про себя легко и свободно.

Но ласки наши шли по возрастающей. Каждое свидание в детском саду, каждый ее визит ко мне домой для "занятий химией", теперь завершались тем, что либо я снимал с нее трусики, либо уговаривал ее, и она делала это сама. Мои ладони не знали удержу, я ласкал ее холмик Венеры, пальцем я проводил по ее щелке, она почему-то была такой влажной, с удивлением я услышал, что Света тихо стонет, когда я так делаю.

— Тебе что, больно? — спросил я.

— Нет.

— Тогда почему ты стонешь?

— Не знаю, это ты виноват, — она дышала жарко и глубоко.

Перед самими каникулами Катя Слепко позвала нас со Светой к себе на день рождения. Вечеринка прошла на славу, правда, некоторые слегка перебрали, зато мы со Светой уединились в темной комнате и нацеловались вволю. Когда мы шли домой, Света сказала, что ее родители хотят со мной познакомиться.

— Приходи завтра вечером, — промолвила она.

— Хорошо, приду, — ответил я и почувствовал, что краснею. С чего бы это?

Весь следующий день я не находил себе места. Должен ли я был нести цветы ее маме? Кто она мне? Будущая теща или просто мама одноклассницы? А ее папа?

И я пошел без цветов.

Все обошлось. Ее родители оказались гостеприимными и милыми людьми. Меня усадили за стол, мы ели пирог, испеченный Светиной мамой, пили чай, заваренный ее папой. Я глядел на них и удивлялся, дочка была похожа и на папу, и на маму. А еще у меня почему-то все время горели уши. Ее отец обращался к нам странно: "дети мои". Мама называла нас по именам. Когда я уходил, Света проводила меня до первого этажа, мы поцеловались, и я шепнул ей:

— Ты моя невеста, да?

— Если ты хочешь этого, — ответила она, пряча лицо в воротник моего плаща.

— Придешь завтра ко мне?

— А ты этого хочешь?

— Я всегда хочу. Я всего хочу.

— Насчет всего придется потерпеть, — рассмеялась она.

Я не сказал Свете, что завтра утром мои собрались на два дня в гости к брату отца. На ноябрьские праздники. У него как раз юбилей, сорок лет. Меня решили оставить на хозяйстве. Почему я промолчал об этом? Не знаю. У меня не было в отношении Светы никаких дурных мыслей, я был уверен, рано или поздно она будет моей, но какой-то чертенок все время толкал меня и шептал, что нужно делать то, что хочется, что Света тоже хочет близости и вовсе не обязательно лишать ее девственности, можно попробовать какие-нибудь безопасные способы.

Какие, я точно не знал. Я только догадывался. Пацаны трепались об этом.

Поскольку уже шли каникулы, то она пришла, как обычно приходила по выходным, после обеда. Я сказал, что мои уехали. Что-то отразилось на ее лице. Что?

Не знаю. То ли печаль, то ли тревога.

Мы почти сразу уселись на диван, долго и сладко целовались, возбудившись, я стал заваливать ее, и она легла. Я раздевал ее долго, не спеша, я снимал с нее блузку, лифчик, затем мы снова целовались, я гладил ее бедра, я сдвигал вверх низ ее короткой широкой юбки, я удивился, на ней были маленькие голубые панталончики, моя мать заставляла мою сестрицу одевать такие же, когда было очень холодно. Та отчаянно противилась такому наряду.

— Разденься, — прошептал я, — прошу тебя.

Она встала и стала снимать юбку, затем отстегнула пояс для чулок и одним движением сдернула свои штанишки. Она оставалась только в чулках и короткой комбинации. Я притянул Свету к себе. Мы стали целоваться, стоя у дивана, наше жаркое дыхание наполнило комнату. Я ласкал и трогал ее всюду, но все это у нас уже было прежде. Дальше произошло то, чего раньше не было.

— Света, хочешь посмотреть на меня? — спросил я.

— Не знаю, я боюсь, — прошептала она, губы ее дрожали.

Я воспринял ее слова по-своему. Я вскочил и торопливо, путаясь в штанинах, снял брюки. Затем решительно, словно прыгал в холодную воду, сбросил трусы.

Впервые я стоял перед девушкой голым. На мне оставалась только рубашка. Почему я не снял и ее, не знаю. Мой петушок торчал почти вертикально, и я немного стеснялся.

— Ничего себе, — тихо и изумленно сказала Света.

— Что? — виновато спросил я.

— Зачем тебе такой?

— Для тебя, иди сюда, — прошептал я и взял ее за руку.

— Дима, что ты, это невозможно, я боюсь. Мы не должны…

— Немножко, любимая, вот увидишь, я чуть-чуть, я только сверху…

Я прижал девушку к себе, ее голый живот прижался к моему голому животу, и мой твердый, разгоряченный петушок был между нами. Я потянул ее на диван, и мы снова легли. Я задвигался, дикий восторг охватил меня.

— Дима, ты с ума сошел, что ты делаешь, — горячечно шептала она.

— Пожалуйста, Света, пожалуйста, я не сделаю тебе ничего плохого.

— Нет, нет, я боюсь, Дима, не надо, пожалей меня.

— Ну не сжимай так ноги, милая, ну, прошу тебя, я так хочу… Раздвинь…

— Не надо, мамочка, ой, не надо!

— Света, не бойся, я только здесь, сверху, вот так, не бойся, я вот так.

— Ой, Дима, Дима, Дима. Ой!

— Милая, ну, не бойся, я обещаю, я только сверху, вот так, тебе же приятно?

— Да! Только пусть вот так. Так, наверное, можно, да? Ой, ой, Дима! Ох!

— Светочка, девочка моя, я… А-а! Света! Света… Любимая… А-а! А-а!

И наступила тишина. И покой. Только дыхание все еще было шумным.

— Боже, Дима, что ты наделал? — услышал я ее далекий голос.

— Что? — я посмотрел на нее. Она сидела на диване и осматривала себя.

— Ты облил меня здесь, — голос ее дрожал.

— Где?

— Сам знаешь, где.

— Ну и что? Я же только сверху, как обещал. Вот полотенце, вытрись.

— Дима, я боюсь, а вдруг?

— Какой еще "вдруг"? Какая ты глупенькая. Чего ты боишься? Все так делают.

— Кто "все"?

— Ну, парни рассказывали. И залететь нельзя, и приятно обоим.

— Мне, кажется, это опасно. Везде следы. Полотенца не хватит.

— Перестань, не паникуй, если тебе не понравилось, мы не будем так делать.

— Не знаю, я боюсь.

Я поцеловал ее. Мы еще полежали, потом она заволновалась, что ей пора домой.

Мы встали. Одевались вместе, как любовники, как муж и жена, как близкие люди.

Все каникулы мы встречались каждый день. Так, как в тот раз, мы больше не делали. Мы освоили более безопасный способ доставлять друг другу удовольствие.

Мои пальчики стали подлинными хозяевами интимных уголочков ее тела.

— Тебе приятно, когда я так делаю? — спрашивал я, погружая палец в ее щелку.

— Да, только чуть повыше, — отвечала она едва слышно.

— Коснись и ты меня, — шептал я ей, трогая повыше, как она просила.

Я умирал от любви.

В начале она стеснялась, но я все же уговорил ее, и она взяла в свою маленькую ладонь моего петушка. Я содрогнулся от неизведанного ощущения.

Теперь нам обоим было хорошо.

Началась новая четверть. Ноябрь быстро катился к декабрю и однажды Света не пришла в школу. Не пришла она и на следующий день. Зато первого декабря я был удивлен — всегда такая веселая, она была, словно раненый зверек. Ты заболела, спросил я ее. Нет. А что тогда? Приди вечером на наше место. Хорошо, приду.

И я пришел. Она уже ждала меня. Мы обнялись и пошли в садик.

Всю дорогу она молчала.

Я усадил девушку на столик, где столько раз ласкал ее.

Я погладил ее ноги в толстых, теплых чулках.

Она молчала.

— Что-то случилось? — спросил я заботливо.

— Я беременна.

Остальные рассказы Олега Болтогаева Вы можете найти здесь.

*****
Публикуется на Стульчике с согласия автора.
Копирование и распространение
без разрешения автора запрещено!

Глава 13.Тетрадь Лены

      Зима вступает в свои права.

— Одень теплое, — мать задолбала меня этими панталонами.

Знала бы она, что уже с прошлого года, мы, девчонки, которых заставляют одевать это жуткое одеяние, все дружно делаем одно и тоже. Дома мы натягиваем на себя этот ужас, а перед входом в школу шмыгаем в туалет, который расположен на улице, рядом со школой и там снимаем с себя это и суем в пакет или в сумку. Весь день в школе мы ходим, как люди. Если где и взметнется короткое платье, то все классно, ножки в чулочках, а выше сплошная тайна.

А панталоны мы одеваем снова в том же вонючем туалете. Пацаны называют его сортир, и правильно. После занятий никто, наверное, не может понять, чего это мы топчемся у этого сооружения. Ведь внутри школы есть более цивильное место аналогичного назначения. Главное в этом деле, не забыть одеть, идя домой.

Новый год на носу. А тетрадь-то отдавать надо! Перечитаем-ка. Однако!

Бурную жизнь я прожила. Пусть завидуют, кто жил иначе. Но как это можно читать при всех? Это немыслимо.

Так и скажу Наташке.

И еще.

Радость у меня великая. Чуть не забыла. Я по этому поводу приготовила речь.

Господа и товарищи! Воспитанницы благородных пансионов и обитательницы домов терпимости! Пионерки и комсомолки! Христианки и католички! Буддистки и иудеи! Принцессы и нищенки! Женщины-космонавтки! Русские и не очень!

К вам обращаюсь я!

Какой праздник самый лучший, самый долгожданный?

Новый год? Нет!

Пасха? Нет!

Первое мая? Нет!

Рождество? Нет!

День рождения? Нет!

День независимости? Нет!

Восьмое марта? Ближе.

Что же тогда?

Женский праздник.

Настоящий женский праздник — это когда ты думаешь, что залетела, а потом оказывается, что — нет. Мужикам этого не понять. У них нет такого чудесного праздника. У-у! Мерзкие твари. Да чтоб я после этого допустила кого-нибудь из вас к себе без презерватива? Дулечки! Вот вам, вот вам! По два сразу будете надевать, кобели проклятые!

У меня сегодня праздник. Настроение чудесное. Оказывается, солнце все еще светит. Даже странно, вчера его не было, и небо было абсолютно черным. Тут физик давеча повествовал нам про абсолютно черное тело, я мало что поняла и когда настала пора задавать глупые вопросы, я подняла лапу и спросила что-то такое, что он, бедолага, вздохнул и велел остаться после уроков мне и Семиной. У нее пара в тетради по задачкам, а я не усвоила материал.

С Семиной физик управился быстро. Она кое-как решила пару задач, и он поставил ей трояк. Заодно, "чтоб не скучала" дал десяток задач на дом.

— Я тебя подожду? — спросила она, одевая пуховый платок.

— Не надо, я сегодня иду к бабушке, — ответила я. И она упорхнула.

Я соврала ей. Нарочно.

— Ну что, Минкина, почему ты стараешься срывать мои уроки?

Я ожидала любого вопроса, но не этого. Вообще, взрослые умеют задавать такие, совершенно идиотские вопросы. Самый известный из них "почему ты балуешься"? Ну, что на него можно ответить? Вопрос физика был из той же серии. Но он ждал ответа.

— Я не стараюсь, — начала я.

— Ты вредишь мне.

— Я не… — нужный глагол не получался. "Врежу" или "вредю"? Я молчала.

— Ты все время хихикаешь, задаешь глупые вопросы.

— Я не все понимаю, поэтому спрашиваю.

— Все ты понимаешь. Вместо того, чтобы помогать мне, быть другом учителя…

Ого! "Друг учителя" — это что-то новое. Это мы еще не проходили.

— Ты вместо этого постоянно ехидничаешь и смущаешь меня.

Смущаю? Вот это да! Эту тему надо развивать!

— Как это я Вас смущаю? — спрашиваю я голосом овечки первого месяца жизни.

— Не мне тебе рассказывать — как! Почему ты балуешься?

Здравствуй, детство мое золотое! Только что вспоминала такой вопрос.

— Я не балуюсь. Не сердитесь на меня.

— Чтобы такого больше не было.

Он строг. Мы сидим рядом за его столом. За окном уже совсем стемнело. Мы учимся во вторую смену до пяти-шести часов вечера, а тут еще пришлось задержаться.

— Ладно, вот тебе три задачки на дом, — он внезапно добреет.

Он поворачивается, берет пару листиков и дает мне. При этом его колено слегка упирается в мое бедро. Я кладу тетради и учебник в сумку, принимаю исходное положение, мы снова сидим, как в самом начале, вот только его колено так и остается прижато к моей ноге.

Я не отодвигаюсь.

— Ну, что, пора заканчивать? — спрашивает он.

Не знаю, вроде только начали. Это я думаю про себя.

— Да, уже темно на улице, — а так я отвечаю ему.

— Ты где живешь?

— Возле курортной поликлиники.

— Мне по пути, давай, я проведу тебя.

Меня не проведешь, думаю я. Знаю, что он живет совершенно в другом конце городка, у штаба погранотряда. Это хорошо, что он меня проводит. Волнительно и интересно. Мы выходим из опустевшей школы. Сторожиха, запирает за нами двери и ворчит, что мы так поздно. Мы идем по зимней улице. Что-то падает с неба не то дождь, не то снег. Одно слово — осадки. Физик рассказывает про институт, где он заочно учится, про брата, который работает на Байконуре, и мне кажется, что я знаю его давно-давно. Мне хочется взять его под руку, но я понимаю, нельзя.

Пока нельзя.

Тетрадь Миши

     Сбылась мечта идиота! Мы купили автомобиль. У отца права уже были, а меня он стал обучать сам. Уже вторую неделю нет в моей жизни другой радости, кроме как вертеть на пустыре баранку. От этого я и в тетрадь стал писать реже. С другой стороны, если вдуматься, что делать с тетрадью? Отдавать Наташке, как договаривались? Да нет, какие могут быть коллективные читки? Это исключено. Я такого понаписал. Пожалуй, тетрадь я ей отдам, но при условии, что читать никто ничего не будет. Разве что она сама. Ведь здесь в основном все о нас с нею. И пусть она сама решает, что с делать с этими записями.

На личном фронте пока без перемен. Хотя я все чаще задаю себе вопрос, чего это я зациклился на Кате. Вон, сколько красивых девушек. В параллельном одни красавицы, в десятом есть достойные кадры. Наверное, вообще, лучше больше не якшаться с одноклассницами. Проблем меньше. Теперь я буду ездить на машине, а потому мои потенциальные возможности по части зафаловывания девочек будут неизмеримо выше. Пока я езжу без прав, украдкой, но для того, чтоб мотнуть в дюны, на берег моря, права не нужны. Машина не бог весть какая — четыреста седьмой "Москвич", но это все же автомобиль, а не мотоцикл или велосипед.

Странное дело, Наташка-то моя ходит с Игорем. Вот уж не ожидал. Тоже мне, кореш называется. Хотя, конечно, она ведь теперь свободна. Темп сближения, я смотрю, они взяли бодрый. Игорь тут как-то подошел ко мне и сначала долго мялся, а потом спрашивает, не продам ли я ему пачку презервативов. Продам, отчего не удружить товарищу. Завтра принесу, пообещал я, хотя мог бы отдать сразу, они были у меня в сумке. Дома я вынул пачку, положил на стол и долго смотрел на нее. Меня мучил великий искус. Я достал швейную иголку, меня так и подмывало сделать маленький прокол в центре пакетика. А потом разгладить след ногтем. То-то будет, если Наташа затяжелеет от Игорька! Я долго смотрел на пакетик и вертел в руке иголку.

Вообще я для себя выработал принцип действий на случай, если я в чем-то сомневаюсь. Способ прост. Делюсь бесплатно. Представим, меня одолевают сомнения, я не знаю, какое решение принять. Тогда я напрягаю волю и внушаю себе, что я решение уже принял и, как, например, в данном случае, презерватив проколол. Теперь я анализирую свои ощущения, но с учетом того, что дело уже якобы сделано. И я чувствую горечь, стыд. Зачем я это сделал?

Вот и прекрасно.

Теперь я знаю, что хотел поступить неправильно. И принимаю альтернативное решение. И его я, на всякий случай, прогоняю по своей схеме. Способ очень хорош, рекомендую. Главное, суметь внушить себе, что какой-то из вариантов уже реализован. Это сложнее всего. Но после некоторой тренировки все будет получаться. Дарю идею.

Только в этот раз я почему-то поступил против своей идеи. Я взял и проколол всю пачку. Да так, что кончик иголки выскочил с другой стороны. А потом, как и планировал, загладил прокол ногтем. Нет, на взгляд ничего не определишь. Но оба изделия были проколоты в самом важном месте. Это точно. Но Игорь об этом не узнает.

Не будет же он их надувать перед использованием!

А вот Наташа может узнать. На приеме у гинеколога!

Я отдал Игорю пакетик, он стал совать мне гривенник, я оттолкнул его руку.

— Бери, бери, просто так, зачем мне твои деньги. Удачи тебе.

Меня распирало от собственного великодушия.

А еще было какое-то холодное чувство мести к Наташке.

А что? Вдруг им повезет? И она не залетит. Проверка судьбы.

И еще интересно. Что случится прежде — они используют мой подарок или она прочтет мои записи? Представляю ее физиономию, если будет сначала презерватив, потом тетрадь. Ну, а если наоборот, тогда все сведем к шутке и, значит, провидение на их стороне.

Не покупайте презервативы у случайных лиц! Аксиома.

В школе затеяли ставить к Новому году пьесу. Во время генеральной репетиции я, оттарабанив свою роль, зашел за кулисы. Всюду сновала возбужденная детвора, я вышел в дальний угол сцены. У портьеры стояла немка и смотрела в щелочку. Рядом никого не было. Я неслышно подошел сзади. Близко-близко.

— Гутен так, — прошептал я.

— Здравствуй, Осипов, — ответила она, искоса взглянув на меня.

Я придвинулся еще ближе, сделав вид, что хочу тоже посмотреть на сцену. И я прижался к ней. Она не отодвинулась. Я чувствовал запах ее духов, я был выше ростом и носом почти касался ее волос. Я понимал, один неверный жест и вся идиллия разрушится. Правая рука Ларисы лежала на деревянном перильце.

*****
— Нет.

— Так вот, знай на всю жизнь — сучка не схочет, кобель не вскочит.

— Мама, не обзывай ее. Мы любим друг друга.

Странно, но после этих слов мать затихла. Она опустила голову и стала нервно расправлять свое рукоделие.

— Ты весь в отца. Такой же кобель, — прошептала она совсем тихо.

А вот это было уже чудесно. Во всем виновата наследственность. Гроза уходила в сторону.

— Это произошло у нас в доме? — спросила мать.

— Да. Но ты знаешь, все не так, как ты думаешь.

— В смысле?

— Света осталась невинной. Врач сказал "синдром Девы Марии".

— Так вы нам Исусика принесете, — мать горько улыбнулась.

До меня, наконец, дошло, что это за синдром. Как я сразу не допер?

— Они хотят делать операцию, — я счел это слово более приемлемым.

— Аборт? — мать называла вещи своими именами.

— Ну да. — выдавил я из себя. Разговор переходил из эмоций в деловую часть.

Мать задумалась.

— Бедная девочка, — пошептала она. — иди в свою комнату и сиди там.

Последнее она сказала зло и сердито. Но я впервые в жизни выполнил этот ее приказ быстро и беспрекословно. Я даже был рад, что она прогнала меня. Я сел на кровать и почувствовал себя так, словно сдал какой-то ужасно тяжелый экзамен. Первый из нескольких.

Буквально через пять минут в дверь позвонили. Я сидел, словно припаянный.

Я знал, кто это пришел.

Мне было страшно. Но, с другой стороны, я был как-то странно спокоен.

Почему-то вспомнился Сергей. Да, да, тот самый, из больницы. Который

сказал, что я "неопасен для девочек". Видел бы он меня сейчас!

Ржал бы, наверное, до потери пульса.

"Неопасен для девочек!" Еще как опасен! Залезть под кровать, что ли?

Нет, не смешно.

Я прислушался.

Кажется, мать увела ее в другую комнату. Я ничего не слышал из их разговора. Время тянулось томительно. Я стал листать свою тетрадь. Какую бурную жизнь я прожил за эти полгода! Наверное, больше писать будет некогда. Отдам все Наташке, как договаривались, пусть сохранит, но никому не дает читать. А как другие прожили это время? Даже интересно. Про себя я знаю одно, Свету я не оставлю, я люблю ее, и мы будем вместе.

Что решат сейчас наши матери?

Не знаю. Я думаю, они все же мудрее нас. Нам со Светой остается только ждать их решения. Мы просто попали в беду. Они нас выручат, они должны нам помочь.

Что мы без них?

Остальные рассказы Олега Болтогаева Вы можете найти здесь.

*****
— Какой у Вас красивый браслет, — прошептал я и совершил немыслимое.

Я протянул руку и тронул ее браслет, и словно электричество пробежало между нами. Я слегка погладил ее руку, от браслета вверх, к локтю. Она повернула ко мне голову и сказала:

— Брат прислал, он в Германии служит, — и улыбнулась.

— Вы сегодня такая красивая, — ладонью я все еще придерживал ее локоть.

— Спасибо за комплимент, Осипов.

— Это не комплимент.

— А что?

— Вот что, — и я коснулся губами ее щеки.

С большой натяжкой это можно было назвать поцелуем.

— Это что, с Новым годом, что ли? — она удивленно подняла брови.

— Да, с Новым годом, с Новым годом, — я ухватился за эту спасительную ложь.

— Тогда прощаю, — она погрозила мне пальчиком.

Мои пальцы по-прежнему лежали на ее руке. Я смотрел на холмики ее груди и мне мучительно хотелось положить на них свою ладонь. Осторожно так. Но я понимал, что это будет равносильно варварскому разрушению песочного замка. Сладкая боль знакомо ломила кончики пальцев. Любовь была где-то рядом. Только на этот раз она обещала быть особенно запретной, а потому невероятно греховной и сладостной.

— Душно здесь, — сказала Лариса.

— А не хотите ли на природу? — как я осмелился такое сказать?

— Конечно, хочу.

— Я завтра еду в дюны. Приглашаю Вас. Отметим начало зимних каникул.

— А с кем едешь и на чем?

— Отец купил "Москвич", так вот, на нем, — я будто не заметил это ее "с кем".

— Ты умеешь водить машину?

— Учусь.

— Тогда я буду бояться.

— Мы поедем по берегу моря. Это совсем неопасно.

— А кого ты еще берешь?

Тут я начинаю быстро соображать. Если сказать, что я буду один, то она откажется, это точно. Скажу, что нас будет двое-трое, получится, что-то вроде культпохода учительницы и ее учеников. Тогда она придет.

— Игорь будет, Толик, — я вру напропалую. Главное, чтоб она согласилась.

— И все?

— Можно взять больше, но остальным придется ехать сзади, в тачке.

— В какой еще тачке? — смеется она.

— Прицеп такой, — отвечаю я и тоже улыбаюсь.

— Хорошо, обойдемся без тачки, а где вы собираетесь и во сколько?

— В три часа, у поворота на пляж.

— Я постараюсь не опоздать.

Она снова стала смотреть на сцену. Сердце мое колотилось. Неужели все так гладко получается? Может, и правда, позвать Игоря? Возьмем с собой бутылочку сухого. Закусь. Но я же за рулем? Но в дюнах можно. Первый раз прогуляемся втроем, получится, что я не соврал, это мне плюс. А потом, я уверен в этом, мы будем ездить в дюны с нею вдвоем. Мы будем одни. Как здорово!

Я был счастлив, как никогда.

Тетрадь Димы

     Вначале мне показалось, что я ослышался.

— Я беременна, — тихо повторила Света.

Теперь я подумал, что она шутит.

— Мы были у врача, я беременна, — она опустила голову.

А вот тут я почувствовал, что земля, медленно, но верно, уходит из-под ног. Что значит — "беременна"? Кто это — "мы"? Беременна от кого? От меня что ли? Это что же, я — потенциальный папаша? Или претендент на место в колонии для малолетних преступников? Но как она может быть беременна от меня? Я же даже не… Я только сверху. Чуть-чуть. Один раз. Двадцать секунд. Не больше. Не могло в нее ничего попасть. Я же дал ей полотенце. Причем здесь полотенце? Или она беременна от кого-то другого? Изменница! Нет, не может быть, она не могла ни с кем другим. Значит — я? Я — отец ребенка? Не может быть. Мысли метались быстро, а вот дар речи возвращался медленно.

— Не может быть, — первые слова, которые я произнес в своем новом качестве.

— Мы были у врача, — горько вздохнула она.

— Кто это "мы"? — еще одна фраза, которую я сумел родить.

— Мы с мамой.

Земля вторично стала уходить из-под меня.

— И что сказал врач? — слова рождались все еще с трудом.

— Он сказал, "девочка беременна, но она девственница".

— Врач был мужчина?

— Да. Еще он, едва улыбнувшись, добавил, что это "синдром Девы Марии".

— Синдром чего?

— Девы Марии.

— Что это означает?

— Я не знаю, — она тихо заплакала.

— Надо выяснить, что это за синдром. Может, это и не беременность вовсе.

Я хватался за соломинку.

— Дима, ты, может, не понял? Я беременна и синдром тут не причем.

— Света, как это могло случиться?

— Не знаю. Врач еще говорил с мамой наедине. Завтра она придет к вам.

— Кто куда придет?

— Моя мама придет к твоей. Ведь это наша общая проблема.

Теперь я держался на ногах только потому, что ухватился руками за столик, на котором сидела Света. Ее мама придет к нам? Кошмар! И что это будет? Они сразу начнут кидаться тарелками или дружно будут душить меня, похотливого совратителя? Что делать? Кто виноват? Классики, отвечайте, вы все знаете. Николай Васильевич! Длинноносый любимец мой! У тебя не было таких проблем с женщинами? Не было, как не было и самих женщин. О, счастливчик! А у меня еще женщины нет, а проблемы уже есть. О, горе мне!

— О чем же они будут говорить? — я не узнавал своего голоса.

— Я не знаю. Видимо, мне придется делать операцию.

— Какую операцию? — тревожно спросил я.

— Аборт называется, — всхлипнула Света.

Какой я дурень! Совсем вылетело из башки, что есть такая операция. Так это же чудесно! Делаем аборт! Раз-два и готово. И никаких проблем. Я слышал, что сейчас это делается быстро. И совсем неопасно.

— Мама сказала, что это довольно опасно, — Света словно читала мои мысли.

— А мне говорили, что нет.

— Мне ведь только через неделю будет шестнадцать. Не всякий врач согласится.

— Хороши будут именины, — прошептал я пересохшими от волнения губами.

— Дима! — она назвала мое имя и замолчала.

— Что, Света?

— Хочу попросить тебя. Ты не покидай меня в эти мои ужасные дни.

Она снова заплакала. Я обнял ее.

— Что ты, что ты. Конечно, я буду с тобой. Не плачь, пожалуйста.

Ее небольшое тело сотрясалось от рыданий. И мне вдруг стало ее невыносимо жаль. От этого чувства что-то острое стало поперек горла. Откуда-то издалека, из какого-то тайника души во мне зародилось и наполнило мое сердце ощущение ответственности за эту маленькую, напуганную девочку, в теле которой, я вдруг, наконец, начал понимать это, в теле которой зародилась жизнь. От меня.

От меня.

Я дышал глубоко и часто. Она почти затихла, только ее печально опущенные плечи все еще сотрясались от закончившихся рыданий. Нет, я ее не оставлю. Пусть меня сажают в колонию, пусть выгоняют из школы, но теперь мы будем вместе. Родители устроят хай, ну и пусть. Я не отступлю от своего. От чего своего? Ведь ее состояние требует какого-то разрешения. Варианта только два: либо аборт, либо ребенок. Ребенок? Какой еще ребенок? Это такой, маленький, розовый? И куда мы с ним? Нет, ребенок в моей голове не укладывался, несмотря на все благородные чувства, которые стали меня распирать.

На следующий день я не мог найти себе места. Вечер, а вместе с ним время, назначенное Светой приближались неумолимо. И я решил упредить удар и как-то подготовить маму. Я зашел в ее комнату. Она сидела в кресле и что-то штопала, мурлыча себе под нос незамысловатую мелодию. Я уселся рядом. Взял с полки книжку и стал листать ее. Строчки наползали одна на другую. Господи, а ведь у нее прекрасное настроение, а я сейчас его испорчу. Кошмар какой-то.

— Ты все уроки сделал? — спросила мама.

— Да, все. — я не знал, как начать.

Прямо так и сказать? Или обратить все в шутку. Ха, ты знаешь, ма, а Светка-то забеременела! От кого? Да от меня, представляешь? Нет, так не пойдет.

И я решил начать издалека. Я действовал, словно лазутчик, словно охотник, подбирающийся все ближе и ближе к своей жертве. Правда, в конце охоты жертвой должен был пасть я сам.

— Ма, а как вы познакомились с папкой? — какой невинный вопрос задает ребенок!

— С папой? — ее глаза расширились, она подняла брови.

— Ну да, с папой.

— Ой, я училась еще в десятом классе, а он служил у нас на погранзаставе.

Она мечтательно заулыбалась.

Так у вас, наверное, было, как у меня со Светой, чуть не заорал я. Только вы были на год старше. Теперь я переполз поближе к жертве и нанес еще удар.

— И вы сразу поженились?

— Нет, я закончила школу. И через полгода. Да, через полгода.

Ого! Похоже, вы спешили. Она не заметила, что я со своим разящим копьем стою совсем рядом.

— Ма, а тебе нравится Света? — дальше наш диалог развивался стремительно.

— Да, хорошая девочка. Аккуратная, добрая, скромная.

— Я, мама, хочу на ней жениться, — как я это произнес, не знаю.

— Вот и хорошо. Закончите школу, получите специальность, может, послужишь

в армии и поженитесь.

Мамочка, ангел мой, вытерпи мой решающий удар, а дальше мы поменяемся местами.

— Мне придется это сделать раньше.

— Зачем раньше? Нужно проверить чувства…

— Она беременна.

Мне показалось, что страшная гроза с молниями и громом пронеслась над моей головой. Но затем в комнате наступила гробовая тишина. Мать уронила на колени свое шитье и молча смотрела на меня. Пауза все длилась и длилась.

— Не может быть! — наконец произнесла она. Ха! И я в начале сказал также.

— Она беременна, и сейчас ее мама придет к нам. — колючий ежик драл мне горло.

Мать приложила руку к груди, туда, где сердце.

— Сейчас она придет?

— Да, нужно же обсудить…

— Что обсуждать? Дима, как это могло случиться? Как ты мог?

Господи, если бы я смог, было бы, может, не так обидно. Но я разве я ей это скажу? Лишь бы ей сейчас не стало плохо с сердцем. Лишь бы она успокоилась.

— Господи! А она-то сучка, сама сюда приходила, светила голым задом.

— Не говори про нее так.

— А как я должна говорить? Как?

— Мама, она не виновата, это все я…

— Ты? Ты что, ее изнасиловал?

*****
Публикуется на Стульчике с согласия автора.
Копирование и распространение
без разрешения автора запрещено!

Глава 14. Тетрадь Ани

      — Откуда у тебя такие чулки? — спросила мать, заметив мою обновку.

— Я купила себе.

— А откуда деньги?

— Сэкономила.

— На чем?

— На обедах.

Она помолчала, ушла в другую комнату. Вернулась. Села в кресло. Долго-долго смотрела в окно. Мелкий дождик беспрерывно моросил со вчерашнего вечера. Это у нас, на юге, вместо снега. Картина, всегда навевающая печаль.

— Ну-ка, сядь рядом, — сказала она мне. Я села на краешек второго кресла.

— Анна. (Что-то будет серьезное, раз "Анна").

— Что, мамочка?

— Анна, ты отдаешь себе отчет в своих действиях?

— О каких действиях?

— О твоих ночных визитах через забор.

Хорошо летчикам. У них, я слышала, есть такая кнопка, нажал и улетел вместе с креслом. Катапульта называется. Мне бы сейчас такую. Но, увы, я по-прежнему сижу в кресле и нужно что-то отвечать.

— Я не знаю, о чем ты? — беспомощно мычу я.

— Ты прекрасно знаешь, — она придвигается ближе, я чувствую, что она выпила.

Видимо, когда ходила в другую комнату. Это совсем плохо.

— Что ты имеешь в виду? — я даже не знаю, что говорить.

— Что имею, то и введу, как говорил в молодости твой папаша!

— Чего ты злишься?

— Как тебе не стыдно! Он в два раза старше тебя! Ты позоришь меня!

Как далеко у вас зашло? Отвечай!

— Что зашло?

— Тебе сказать, что зашло? То, что потом вышло. Но было поздно.

— Я тебя не понимаю.

— Ты прикидываешься дурочкой или такая и есть?

— Такая и есть.

— Так. Ты еще и дерзишь матери. Завтра пойдем к врачу.

— Какому врачу?

— Нашему общему врачу. Гинеколог называется. И если выяснится, что Сашка

тебя совратил, я посажу его в зону. Лет на десять. Вот так и сделаем.

— Я не пойду к врачу.

— Ага! Чует кошка, чье сало съела! Пойдешь, как миленькая.

— Не пойду.

— Если у Вас ничего не было, чего тебе бояться? Профилактический осмотр.

Я молчала. Я могла сказать ей, что у нас ничего не было, но необъяснимое чувство протеста заставляло меня молчать. Мне захотелось ей насолить. Что будет, если она, твердо уверенная в моем падении, узнает, что я все еще девушка?

— Тебя беспокоит моя невинность или то, что мы с ним общаемся?

— Мне не нравится твой тон! Меня волнует и то и другое.

— Хорошо, я пойду к врачу. Но если твои подозрения окажутся неправдой, то что?

— Ничего. А ты хочешь что-то себе выторговать?

— Я этого не говорила.

— Но подумала.

— Откуда ты знаешь, что я подумала?

— Потому что я тебя родила. А ты меня позоришь.

— Чем я тебя позорю?

— Ты ходишь к Сашке. Он в два раза старше тебя. Он тебе не пара.

— А кто мне пара? Ты мне сама подберешь, да?

— Да как ты со мной разговариваешь? Замолчи сейчас же!

— Хорошо, я замолчу. Но тогда тебе нет смысла спрашивать.

— Есть смысл. Не хами мне и отвечай только на мои вопросы!

— Это что, допрос?

— Считай, что допрос. Какие у вас отношения?

— Хорошие.

— Так. Все ясно. Я запрещаю тебе с ним видеться.

— Это почему же?

— Карантин. А с ним я поговорю. Казанова из сельпо!

И тут я взорвалась.

Я сказала ей все. Про их с отцом скандалы, по постоянные отмечания с бурными возлияниями, про то, что так жить невыносимо, что Сашка для меня отдушина от нашего ужасного быта, что я в доме чувствую себя чужой, что она и сейчас, в редкую минуту, когда вдруг затеяла меня воспитывать, все равно не смогла удержаться, чтоб не клюкнуть, — я разревелась…

Губы матери задрожали и она тоже заплакала. Я не удержалась и бросилась к ней и обняла ее за шею. Мы наревелись вволю. Комедия, да и только.

Странное дело, мы стали ближе.

Я жалела ее, а она меня. Ты влюблена в него, спрашивала она. Да, наверное, отвечала я. Тебе будет трудно с ним при такой большой разнице в возрасте. Что, я первая такая, что ли? Но ты сама себе осложняешь жизнь. Не надо, мама, неизвестно еще, как все сложится. Да, загадывать бессмысленно. Мамочка, как сделать, чтоб у вас с отцом было получше? Не знаю, ты уже большая, сама видишь, не получается. Но вы ведь любили друг друга? Еще как! Он так ухаживал за мной. Моей мама он не нравился, так уж он старался изо всех сил. Но годы прошли, любовь растаяла. И вот результат. А я, мама? Разве я не результат?

Мы еще поплакали. Стало легче.

— Такова бабья доля, — прошептала мать, — пойдем, приготовим ужин.

И мы пошли соображать насчет ужина.

Все. Завтра отдаю тетрадь Наташке. Перечитала все еще раз. Ничего хорошего

у меня не получилось. Лучше бы не начинала писать. Но, чего уж теперь.

Чем богаты, тем и рады.

Тетрадь Игоря

     Все. Последний раз. Я обещаю себе. Последний раз. Мне это больше не нужно. У меня есть любимая девушка. Но сегодня — последний раз. Прощальная гастроль. Я быстро. Туда и обратно. И я пошел по вечерней улице. Легкий морозец слегка обжигал лицо. Я решил зайти лишь в детский сад и никуда больше. Сразу назад.

Входная дверь даже не скрипнула. На территории садика горели лишь несколько тусклых лампочек. Было тихо. Очень тихо. Но я знал, что эта тишина обманчива. Где-то там, в темноте маленьких детсадовских беседок проходили начальную школу любви подростки нашей школы, а предприимчивые матросы с погранзаставы давали уроки юным жительницам нашего городка. К девяти часам вечера все беседки, как правило, были заняты, и амуры в течение двух часов торопливо и заботливо обслуживали своих нетерпеливых и непритязательных клиентов.

Стараясь ступать неслышно, я подошел к первому от входа домику.

— Вася, не балуйся, — раздался изнутри капризный девичий голосок.

Эту парочку я знал. Вася был дуб и его робкое и бесперспективное баловство грозило растянуться на годы. Я проскользнул к следующему домику. Прислушался. Тишина. Неправда, я знал, там кто-то есть. Я затаил дыхание. Звук был едва уловим, но я его услышал. Здесь просто целовались.

— Неужели ты еще ни с кем не целовалась? — послышался тихий вопрос.

Ответ меня не интересовал. Возможно, что и ни с кем. Как я когда-то. Я пошел дальше. Третий домик стоял в таком месте, что был освещен хуже других. Кроме того, он был в стороне от главной дорожки, и парочки которым нужно было особое уединение, старались занять его пораньше. Я подошел ближе и уже за несколько шагов определил, что там происходило. Жаркое дыхание, стоны, похожие на плач, ритмичный скрип всего сооружения не оставлял никаких сомнений. Динамика любви.

Как таковая.

— Танечка, можно я кончу в тебя? — раздался хриплый от страсти мужской шепот.

"Кончай, чего уж там", — подумал я и едва не сказал это вслух.

Я осторожно отошел в сторону.

Я не услышал, что ответила Танечка.

Наверное, разрешила. Святое дело.

Я прошел к четвертому домику. Я сразу понял, что тут, и правда, никого нет. Оставалось всего три беседки и спешить было некуда. Сегодня я и так в режиме спринтера. Через минуту я услышал шаги. К домику шли. Я замер. Они вошли внутрь. Парень усадил девушку на столик. Они стали целоваться. Я посмотрел в щелочку. Бог мой, да это были Димка со Светкой! Из моего класса. Однако! Все, сейчас ухожу. Прощайте все. Я к вам больше не приду. Послушаю, чем живет наша детвора и — чао, чао!

Я весь превратился в слух.

— Что-то случилось? — спросил Димка.

— Я беременна, — сказала Света. — Я беременна.

Теперь я понимаю, почему люди иногда прикрывают рукой рот от изумления.

Чтоб не отвалилась челюсть.

Ни хрена себе!

— Мы были у врача, я беременна, — шептала она.

— Не может быть, — хрипло произнес он.

— Мы были у врача.

— Кто это "мы"?

— Мы с мамой.

— Что сказал врач?

— Он сказал, "девочка беременна, но она девственница".

— Врач был мужчина?

— Да. Еще он добавил, что это "синдром Девы Марии".

— Синдром чего?

— Девы Марии.

— Что это означает?

— Не знаю, — она, кажется, плакала.

— Надо узнать, что это за синдром. Может это и не беременность.

Я отошел на два шага. Такой новости я никак не ожидал. Доигрались детки с последней парты! Как же это у них получилось? Я усмехнулся, я представил, что было бы, если бы я сейчас вошел в домик и кратко объяснил им, что значит "синдром Девы Марии". Вот была бы хохма! Но ведь им не до шуток. Особенно ей. Да и он, наш новоиспеченный Иосиф, наверное, уже наложил в штаны от страха. Я пошел по главной тропинке садика, я шел к выходу. Меня больше ничего не интересовало. Прощай, моя постыдная страсть, прощай, я к тебе не вернусь.

Во время каникул почти каждый вечер мы с Наташей проводили вместе. Мы ходили в кино, даже на бегали на танцы, в музей, на выставку. Я равнодушен к этому делу, но ей захотелось, и мы пошли. Днем мы, увязая ногами в песке, гуляли по берегу моря, бросали хлеб горластым, нахальным чайкам, отбегали от накатывающихся на нас волн и были очень счастливы. Оказывается, для этого нужно совсем немного.

Быть влюбленным и быть с влюбленной.

К сожалению, десятого ноября каникулы закончились, и снова началась школа. Я ревновал Наташу к Мишке, меня раздражало, что он сидит прямо позади нее.

— У меня с ним ничего больше нет, — сказала она, когда я явно проявил

признаки ревности.

— А было? — спросил я.

— Что было, то сплыло, — ответила она, — не ревнуй, у меня есть только ты.

Зима пришла незаметно. То, что я описал в самом начале, насчет садика и Димки со Светкой, произошло в самый первый день зимы. А пятого декабря… Пятого мы сачковали, как же, выходной, День Конституции. Хороший день.

*****
В этот исторический день мы мельком виделись днем.

— Приходи к нам сегодня вечером, — сказала Наташа.

— К вам? Домой? Во сколько?

— К шести.

— А почему у тебя такой загадочный вид?

— Ничего не загадочный. Потом узнаешь.

— Ну, хорошо, к шести, так к шести.

Честно сказать — волновался. Мы все еще с детства побаивались ее отца. Его милицейская фуражка приводила пацанву в легкий трепет. Еще ничего не нашкодив, мы уже боялись его. И вот мне предстояла встреча с ним. Особо дрейфить вроде было нечего, но я волновался. А ее мама? Как она воспримет меня? Они народ состоятельный, а мы? Несмотря на все разглагольствования об "отсутствии почвы для социального неравенства", мы все же чувствовали, что Наташа птичка иного полета.

Все оказалось проще. Я нажал кнопку звонка, дверь открыла Наташа, и я вошел. На ней был длинный, ниже колен, оранжевый халатик, в таком одеянии я никогда не видел ее прежде. Теперь она казалась какой-то совсем домашней. Ее русая коса была переброшена вперед, на грудь.

— Добрый вечер, — сказал я, украдкой заглядывая вглубь квартиры.

— Привет, — ответила она. — Заходи.

Я прошел в просторную прихожую и первым предметом, в который уперся мой взгляд, была форменная фуражка ее отца. Она лежала на специальной полочке, над всей остальной верхней одеждой. Как семейная реликвия.

— Раздевайся, разувайся, вот тапочки, проходи, — она говорила очень тихо.

— Кто-то спит? — спросил я, погружая ноги в мягкие, просторные чуни.

— Никто не спит, просто я одна дома, — ответила она.

Видимо, любой батон выглядел бы в эту минуту интеллектуальнее, чем я.

— Они на концерте, в честь Дня Конституции, — улыбнулась Наташа.

Какой я пень! Ведь сегодня праздник. В доме культуры концерт. Это бывает каждый год. Чтобы не отставать от Москвы. И что теперь? Мы одни? Получается, она специально позвала меня, зная, что весь вечер мы будем вдвоем? Вроде так.

Мурашки забегали по моей спине.

— Тут у нас кухня, тут зал, там спальня родителей, — я шел за ней, как на

экскурсии.

— Сколько же у вас комнат? — спросил я, только чтобы не молчать, как дундук.

— Четыре.

— Ничего себе. Да вы буржуи, — я потихоньку выходил из коллапса.

— До буржуев нам далеко.

— И сколько у вас метров?

— Ей-богу, не ведаю, — ответила она смущенно.

— Когда много, можно и не ведать, — хмыкнул я.

— Пойдем, глянешь на мою келью, — сказала Наташа.

— Вот, тут я пребываю, — Наташа развела руками. — Смотри.

Я остановился, как вкопанный. На полу лежала огромная медвежья шкура.

— Папа из Сибири привез в позапрошлом году.

— Жалко зверюгу.

— Мне тоже поначалу было жаль его, но я к нему привыкла, сидеть так классно.

— Наступать-то на него хоть можно или вокруг обходить?

— Не бойся, он не кусается.

— Нет, я все-таки сниму тапки, — сказал я и, оставшись в носках, ступил

на жесткую шерсть.

— Я тоже люблю топать по нему босиком.

На столике стоял стереомагнитофон, ни у кого из нас таких не было. Мелькнула мысль, что знаю Наташу с первого класса, но еще ни разу не был у нее в гостях. Как и она у меня.

— Слушай, а к тебе кто-то ходит из наших?

— Почти никто. Мы живем как-то обособленно. Даже не знаю, чем обьяснить.

— Должностью твоего отца.

— Я не думаю, что это главное, — она вздохнула.

— И какие записи у тебя есть?

— Адамо сеть, битлы, роллинги, что поставить?

— Поставь Адамо.

Она стала ставить катушку, а я подошел к книжной полке.

— И где же Мандельштам?

— Он спрятан, сейчас покажу.

— Сколько журналов у тебя.

— Все отец приносит.

— И это все конфискат?

— Нет, что ты, это ему знакомые несут. Садись вот сюда, в ногах правды нет.

— Уютно у тебя, — я плюхнулся в кресло.

— Вот Мандельштам, взгляни, — она стояла совсем рядом со мной.

— Такой тоненький и столько шуму?

— Он ведь мало написал.

— Дашь почитать?

— Нет, отец выносить не разрешает. Только здесь. Хочешь, посмотрим журналы.

В магнитофоне, наконец, кончился пустой кусок ленты и раздался слегка хриплый голос Адамо. Атмосфера в комнате стала совсем другой. Я сидел в кресле, на коленях у меня лежала стопка зарубежных журналов, а рядом со мной стояла моя любимая девушка. Я все еще чувствовал себя неуверенно, какой-то трудно объяснимый страх когтистой лапкой сжимал мое сердце. Почему-то вспомнилась книжка про кошек, где говорилось, что для вязки (экое слово-то!), так вот, для вязки нужно нести кошку к коту, а никак не наоборот. Если принести кота к кошке, то у него ничего не выйдет. Я вдруг почувствовал себя тем самым котом, которого принесли к кошке, и у которого, конечно же, ничего не выйдет.

— Я сижу, а ты стоишь? Давай наоборот, — сказал я.

— Нет, ты сиди, а я сяду на подлокотник, — она стала моститься.

— Так тебе все равно неудобно. Может, сядем на кровать?

Честное слово, я сказал это без задней мысли. Просто у меня дома сидеть на кровати было обычным способом времяпрепровождения. Наташа слегка покраснела.

— Нет, — сказала она, — если так хочешь, давай сядем на мишку.

— Давай, никогда не сидел на шкуре косолапого.

И мы уселись. Я вытянул ноги, уперся спиной в низ кресла, Наташа села рядом. подобрав ноги под себя. Я стал листать журнал, в основном это были эффектные снимки зарубежных актеров, кадры из каких-то незнакомых кинофильмов. Наташа стала что-то рассказывать, комментировать, а у меня кровь застучала в висках. Я мучительно хотел ее обнять. Насколько просто это было в лесу, в кино, в парке, настолько казалось невозможным здесь, у нее дома. Незримый лик ее отца, словно призрак командора, смотрел на меня изо всех углов. Журнал лежал у меня на коленях, а она водила по нему своей маленькой, тонкой ручкой, и эти легкие прикосновения я чувствовал бедрами, мой дружок болезненно напрягшийся с того момента, как я сюда вошел, от этих ее движений, похоже, собрался вовсе лопнуть. Вообще, весь этот месяц нашей бурной любви, мой дружок вел себя кошмарно.

Он стоял день и ночь.

Я просыпался утром — торчит. Я писал в школе контрольную -торчит. Я летел на свидание — еще больше торчит. Я целовался с Наташей, он требовал своего, я нарочно притягивал к себе девушку так, чтобы дать возможность этому нахалу прижаться к ее телу, и только в тех редких случаях, когда случалось так, как тогда на балконе, тогда он успокаивался, но ненадолго. Дружок снова и снова требовал своего. И его решительные настроения, похоже, пересилили мой страх перед Наташиным отцом. Я завел назад руку и осторожно обнял Наташу за плечи. Она замерла и замолчала, потом медленно повернула ко мне голову. Я потянул ее к себе и поцеловал. Люблю тебя, прошептал я, оторвавшись на мгновение от ее губ, и тут же припал к ней снова. С восторгом, словно это было впервые, я почувствовал, что Наташа отвечает на мои поцелуи, она прижалась ко мне, я положил руку на ее грудь, и меня словно обожгло. Сквозь тонкую ткань ее халатика я ощутил, что на моей девочке нет лифчика. Журналы упали в сторону. Заморские красавицы с завистью смотрели на нас со своих глянцевых обложек.

— Какая ты красивая, Ната, — шептал я и целовал ее в шею.

— Самая обычная, — ответила она, голос ее дрожал.

— Давай расстегнем совсем, — сказал я и стал расстегивать ее халат.

Честное слово, если бы она стала сопротивляться, если бы хоть жестом или словом попыталась остановить меня, я уверен, я бы остановился, я бы перестал.

Но она не сопротивлялась. Она позволила мне полностью расстегнуть пуговки, и я едва не ошалел от восторга. Путь был открыт, меня ждали, меня любили, я любил, я хотел ее, эту девочку и ничто не могло меня, а еще точнее, нас, остановить. Я балдел от вида ее грудей с темными бугорками сосков, от всего ее стройного, юного тела, от вида ее маленьких белых кружевных трусиков.

— А где справедливость? — засмеялась она, когда я стал целовать ее грудь.

И я понял. Лопух! Я вскочил и разделся с такой скоростью, на которую только был способен. Я оставался в одних трусах. Как и она. Правда, у нее на плечах оставался ее халатик, но это уже не имело никакого значения.

Мы лежали на боку лицом друг к другу и я гладил ее грудь, одну, другую. Затем мы снова стали целоваться, я лег на девушку, я уперся локтями, чтоб не давить ее своим весом. И настала минута, когда я привстал и начал снимать с нее трусики, и она не сопротивлялась. Она даже слегка приподнялась, чтобы мне было удобнее. Теперь она была совсем голая. Я торопливо сбросил трусы. Я гладил, я ласкал ее, мой дружок упирался в ее живот, я стал сдвигаться ниже, и вдруг она сделала движение, после которого стало ясно одно, назад пути нет.

Она раздвинула ноги.

Я беспомощно тыкался своим напряженным до предела дружком куда-то в низ ее живота, но не находил цели. Я, не переставая, целовал ее в губы, точнее, мы непрерывно целовались, а там внизу, на жаркой планете любви моя ракета пыталась нырнуть в вожделенную шахту и не могла. Ничего не получалось. Снова и снова. И никак. Я промычал ей в ухо что-то нечленораздельное.

— Что? — спросила она чуть слышно.

— Не получается, — пробормотал я жалобно.

Я уже хотел помочь себе рукой и погладил ее там, внизу. Она была вся такая влажная, ты хочешь, прошептал я и неожиданно ощутил новое Наташино движение: она согнула колени и подтянула их кверху, так, что я краем глаза увидел блеск их гладкой кожи. И в тоже мгновение с совершенно непередаваемым восторгом я почувствовал, что попал.

Я попал, попал, попал.

Наверное, благодаря ее движению. Наверное. Но это случилось. Я начал входить в нее. И это уже описать невозможно. Я овладевал любимой. Она отдавалась мне. Она становилась моей. Наташа тихо охнула, вздрогнула, а я, дрожа и едва не вскрикивая от страсти, преодолел весь путь. Ожидаемой преграды я не ощутил, но было туговато. Секундная горечь сменилась невообразимой радостью.

Я был в ней. Я был в ней. Большими буквами до конца страницы.

*****
Только четыре слова. Я был в ней.

Полностью.

Я вошел и замер. Мы не целовались. Я смотрел в ее лицо и не двигался. Ее рот был приоткрыт, она резко и жарко дышала, глаза ее были почти закрыты. Я не двигался. Ее длинные, черные ресницы вздрогнули, и она посмотрела на меня затуманенным взглядом.

— Ну что же ты? Давай… — прошептала она почти неслышно.

— У меня нет этого… Я без ничего.

— Не бойся. Сегодня можно все. Давай…

И она снова прикрыла глаза, голова ее слегка склонилась набок.

И я стал давать.

Я давал за все свои предыдущие неудачи на любовном фронте, я давал за свою ужасную низменную страсть к подглядыванию, я словно чувствовал, как она, эта зараза, уходит из меня, чтоб никогда уже не вернуться. Я давал со всей своей нерастраченной юношеской горячностью, я давал, давал, и дыхание наше стало шумным и жарким. Я давал и слышал ее тихие стоны, я давал, поражаясь точной слаженности наших движений. Я давал и чувствовал, что взлетаю на край, еще чуть-чуть и случится, то, что она разрешила. "Сегодня можно все". Бывают ли слова слаще?

Особенно, если в первый раз.

Я не знаю, какую я проживу жизнь. Длинную или короткую. Но если есть некто, кто управляет нашим разумом и чувствами, то я хотел бы попросить его только об одном — чтоб никогда не стерлись из моей памяти эти волшебные минуты моей первой близости с любимой девушкой. С моей женщиной. С той, с которой я стал мужчиной.

Я почувствовал, что все — сейчас. Сейчас.

И это началось. Остановиться было невозможно.

Я выдыхал ей в ухо ужасные, стыдные слова:

— Наташа! Я спускаю! Я спускаю! Я спускаю. Я спускаю… Любимая… О-о!

Я бился в сладчайшей, невообразимой судороге. Я наполнял ее.

Я попытался разобрать ее страстный шепот и услышал:

— Я почувствовала! О, боже, я почувствовала. Ой, я чувствую! Ой, ой, ой…

Ее тело вдруг стало, как стальная пружина, она выгнулась мне навстречу и мелко задрожала, груди ее стали такими твердыми, что я ощутил это рукой, она громко взвизгнула и впилась зубами в мое плечо, не впилась, а скорее просто уткнулась в него раскрытым ртом и тонкое, длинное "а-а-а-а" завершило ее и мое сладкое страдание. Она откинулась назад, а я, стараясь удерживаться на локтях, упал на нее.

Никак не получалось дышать нормально. Тоже мне, спортсмен, подумал я про себя. Ее тело сотрясалось, как после рыданий. Я стал целовать ее щеки, я шептал ей, что люблю ее, что буду любить всегда, я спросил, хорошо ли ей было? Да, ответила она, всхлипывая.

— Ты не жалеешь? — шепнул я ей.

— Нет, я сама этого хотела, — ответила она с обескураживающей искренностью.

— Со мной — хотела? — спросил я.

— С тобой, с тобой, — она легко поцеловала меня в нос.

— Люблю тебя, — повторил я в который раз за этот вечер.

— И я тебя.

Удивительно, но там, внизу, мой дружок, хотя и подрастерял почти весь свой задор, тем не менее не желал покидать гостеприимное пространство. Еще более удивительно оказалось то, что минут через десять, когда мы уже могли дышать спокойно и шептали друг другу всякие нежности, он, словно обидевшись, что о нем забыли, начал подниматься и быстро встал во весь рот. Там, где и был.

Мы с Наташей посмотрели друг на друга удивленно.

— Что это значит? — рассмеялась она.

— Наверное, мы плохо полили нашу розочку.

— А, по-моему, даже чересчур.

— Нет, плохо, — я потихоньку задвигался.

— Нет, хорошо.

— Но можно еще лучше, — я увеличил темп.

— Куда уж лучше…

Я закрыл ее рот поцелуем. Она отвернулась в сторону и прошептала:

— Пообещай мне.

— Что? — мы уже двигались в унисон.

— Ты такой умный, но недогадливый. Пообещай!

— Что? Что?

— Что мы поженимся…

— Конечно, любимая, конечно. Мы поженимся, — я двигался сильно, резко.

— Игорь… Игорь… — она звала меня словно откуда-то издалека.

— Тебе хорошо? — спрашивал я. Кульминация приближалась.

— Да, да, только не спеши так, давай, помедленнее. О, боже! Игорь, что ты со мной делаешь. О, боже! Я не могу! Я не могу! Ой, ой!

— Наташа, ты моя самочка, я овладел тобою, я овладел тобою, ты мне дала…

— Да, а ты мой самец, я отдалась тебе, я дала тебе, ты меня взял. И я рада. Ох! Я не могу, мамочка, о, боже, я не вынесу этого, ой, что ты делаешь со мной! Ой, ой, разве так можно, дрянной мальчишка, я не могу, я умираю…

И мы взлетели второй раз. Также высоко, как в первый. А может и выше.

И снова я шептал ей в ухо запрещенные слова.

— Я полил тебя там опять, Наташенька. Я полил тебя.

— Ты мой садовник. Спасибо. Я слышала, это очень полезно. Для розочек.

— Тебе понравилось, Наташенька?

— Любимый, как мне хорошо с тобой.

Прошла вечность, и Наташа шепнула:

— Давай встанем.

Я лег на спину. Я не стеснялся, что она видит меня всего.

— Вот это и есть — то самое? — она тихо рассмеялась.

— Полчаса назад, вы, мамзель, были этим очень довольны, — ответил я ей в тон.

— Вы же знаете, синьор, девичья память так коротка.

Мы рассмеялись. Теперь мы сидели на нашем медведе, я обнимал ее, и нам было легко и радостно. Невообразимая пустота звенела в голове.

— Наверное, пора, — она посмотрела на меня виновато и с сожалением.

— Ничего себе. Десять часов! — я, действительно, не ожидал, что уже столько

времени.

— Пора. Мои придут через полчаса.

— Тогда я одеваюсь?

— Да,- она уткнулась лбом в мою грудь, — но я не хочу, чтоб ты уходил.

— Я приду еще.

— Я буду ждать тебя.

Я встал на ноги и стал одеваться, а она так и сидела на своем медведе, в расстегнутом, тонком халатике.

— Я готов, — сказал я через пару минут.

— Уходишь? — она стала на колени и прижалась головой к моему животу.

— Наташа, я так никогда не уйду.

— И не надо. Не уходи. Ты теперь мой муж и должен жить со мной.

— Хорошо, но твой муж должен хотя бы закончить школу, — я засмеялся.

— Вот понесу от тебя, будешь знать.

— Не шути так, заикой сделаешь. Одна уже понесла.

Я не понял, как это из меня вырвалось.

— Кто? — она смотрела на меня изумленно.

— Наша Светочка, от нашего Димочки, — чего уж было молчать.

— Не может быть! А ты откуда знаешь?

— Увы, нечаянно услышал их разговор, — неправдой было только "нечаянно".

— Кошмар. Что же она будет делать?

— Вот этого я не знаю. Аборт, наверное.

— Ужас. Бедная Светка. А он-то, от горшка два вершка!

— Тем не менее, смог, как видишь. Так что ты меня этим не пугай, ага?

— Боже, я не могу успокоиться. Вот это новость!

— Наточка, ты забыла? Я ухожу.

— Уходишь? Жаль. Давай прощаться, да?

— Не прощаться, а досвиданькаться.

— Тогда, до свидания.

— До свидания. Люблю тебя, моя хорошая.

— Не забывай об этом и в другие дни недели, — она слегка улыбнулась.

— Пока. Все будет хорошо. Вот увидишь.

— Увижу.

И она закрыла за мною дверь.

Домой я не шел, не бежал, я просто летел. Я увидел Мишку, который тянул за руку Катеньку, и мне это было безразлично, прежде я бы непременно пошел за ними, теперь они мне были не нужны. Я был свободен, вы слышите, я преодолел себя, моя любовь, мое чудо, моя Наташа помогла мне избавиться от моего недуга.

Я вспомнил, что видел на вокзале маленькую книжку "лечение сексом", неужели и мой случай там описан? Если нет — впишите, я разрешаю. Только имен наших не называйте. Напишите просто: "девятиклассник вылечился от вуйаризма, потому что любимая подружка дала ему". Я уже знал, как называется то, чем я болел.

Это никогда не повторится. Потому что у меня есть ты, любимая.

Был сильный мороз, а мы все ходили и ходили по безлюдным улицам нашего городка. Как на грех, я был без шапки. В итоге Наташа простыла и заболела, так что несколько дней не ходила в школу. А я обморозил уши. Они у меня стали большие, как у слона. Почти каждый день я приходил к Наташе домой, повод был, уроки принес. Ее матушка отнеслась ко мне вполне доброжелательно. Отец, правда, зыркнул подозрительно и промолчал, ну и на том спасибо.

В школе под чутким руководством учителя рисования мы стали готовить к Новому году пьесу "майская ночь или утопленница", все так увлеклись этим, должно получиться нечто грандиозное. Сколько учусь, впервые за роли была драчка.

С Наташей быстро решили, что делать с нашими записями. Мы оставим их потомкам. Она соберет тетради, передаст мне, а я, разиня, уроню их в простенок между корпусами. Немного жаль, писал, писал. Но, не дай бог, если кто прочтет.

Репетиции проводились после занятий, когда на улице было уже совсем темно. На последнюю репетицию Наташа все же пришла. Она уже практически выздоровела. Я отвоевал для нее маленькую роль императрицы Екатерины, всего три-четыре слова, но главное, что она тоже была с нами, со мной. Мы сидели за одной партой, все согласно сценарию бубнили свои слова, а я украдкой сжимал ладонь моей девушки. И вдруг погас свет. Началось что-то неописуемое. Фантастический мир гоголевского сюжета будто ворвался в класс. Кто-то визжал, кто-то выл, а мы с Наташей, не сговариваясь, стали целоваться. "Света не будет еще полчаса" объявил кто-то из коридора, гвалт продолжался, я потянул Наташу за руку, и она послушно встала и пошла за мной, мы натыкались на других учеников, буйно бегавших по классу, кто-то хватал меня за руки, я продирался по направлению к двери и вел за собой свою девушку. Наконец, я понял, что мы вышли в коридор, и повернул налево, мы шли быстро, почти бежали, левой рукой я касался стены и это позволило мне точно определить нужный поворот, нужную дверь, она была открыта. Мы вошли, и я плотно прикрыл за собой дверь. Это была другая сторона здания, и луна кое-как освещала внутреннюю часть комнаты. Я знал одно, сюда никто не должен прийти. Тем не менее я схватил стул и вставил его ножкой в ручку двери. Я обнял Наташу, и мы подошли к окну. Я прижал ее к подоконнику, и мы стали целоваться, как сумасшедшие. Мне казалось, что я не видел ее целую вечность. Я стал на одно колено и запустил ладони под ее толстое шерстяное платье и стал гладить ее ноги.

*****
— Я не сумею все это снять с тебя, — прошептал я.

— Пусти, я сама, — рассмеялась она.

И действительно, она сняла с себя все так быстро, что я поразился, хотя она просто сдвинула одежду вниз, к коленям. И я припал к ней, лихорадочно дергая молнию своих брюк, она чуть не заела в самый ответственный момент, но вот все, орудие к бою готово, и я опять прильнул к Наташе. Я взял ее за попку и посадил на широкий подоконник, сдвинул к щиколоткам всю ее галантерею, раздвинул ее колени и вдруг услышал:

— Игорь, а это самое?

— О, черт, конечно, конечно.

Я завозился в кармане, нашел этот злосчастный пакетик, спасибо Мишке, рванул зубами его бумажную обертку, достал заветное изделие и стал одевать, делать этого я не умел, козел, что стоило потренироваться дома, но, наконец, вроде напялил, она все это время терпеливо ждала меня — не самая лучшая сцена в любви.

— Ты хорошо надел? — спросила она озабоченно.

— Да, вроде, — прошептал я и прижался к ней.

— Сегодня такой день, без этого никак нельзя, — тихо сказала Наташа.

— Да, да, — выдыхал я, ища заветную щелку.

Меня явно ждали, моя торпеда сразу попала в цель и достигла заветной глубины.

— Тебе хорошо? — шепнул я ей.

— Да, да, милый, — она дышала в такт моим толчкам, шумно и страстно.

— Наташа, я уже близко, — простонал я, ощутив приближение взрыва.

— А я… А я, я уже, — охнув, она упала головой на мое плечо и задрожала.

Через секунду я взлетел, взорвался и не смог сдержать стона, больше похожего на рычание. Мы падали на землю вместе, тесно прижавшись друг к дружке. Мы учились дышать, и дыхание к нам вернулось, мы учились говорить, и речь к нам вернулась.

Дольше всего мы не могли сообразить, где мы находимся.

А когда поняли, то стали приводить в порядок одежду со скоростью застигнутых любовников. Но все обошлось. Вот только я не мог придумать, куда девать отработавший элемент. Не бросать же в классе. Поднимут на дыбы всю школу. И я завернул его в бумажку и сунул в карман, чувствуя, насколько это ужасно. Где-то там же, в кармане, лежал разорванный пакетик. В нем был еще один шанс нашей рискованной близости. Но нет, не сегодня. Интересно, почему их кладут по два? Надо спросить Мишку. Как хорошо, что он меня выручил.

Мы торопливо вернулись в класс. Свет включили именно тогда, когда мы

подошли к двери. Господи, как нам везет! Репетиция продолжилась.

Я дописываю эту тетрадь ночью, после этой репетиции, после наших объятий в ночном классе. Я перелистал все от начала до конца. Конечно, кое-что вышло коряво. Но я ничего не буду переделывать. Это все равно, что пытаться править прошлое. Что было, то было. Я знаю одно. Я был искренен в своих записях. Я ничего не соврал, не приукрасил. Я был плохим, я был хорошим. Вот так.

Принимайте меня таким, какой я есть.

Тетрадь Наташи

     Говорят, весна пора любви. А что делать, если она приходит зимой? Как ко мне. Я влюбилась. Влюбилась по-настоящему. Даже не ожидала от себя такого. Мишка, и все что с ним было, теперь где-то далеко-далеко, словно и не со мной все это произошло. Я люблю Игоря. Он, оказывается, такой славный. Как я раньше не замечала? Мы встречаемся каждый день. И если с Мишкой мы и на люди-то не показывались, все только жались по углам, то с Игорем мы ходим везде и всюду. Культурная программа у нас в городке невелика, особенно зимой, но тем не менее мы посетили и наш музей с историческими черепками греческих амфор, и концерт симфонической музыки, который попал в наш городок скорее по какому-то недоразумению, и выставку советской графики, которую привез с собой некий художник, решивший провести зиму у моря.

Везде мы вели себя плохо. Мы целовались, спрятавшись за скульптуру древнего грека, который, правда, тоже не отличался скромностью, так как был голый. Я, смеясь, увернулась от губ Игоря и едва не уткнулась носом в мужское начало грека, которое печальной сосиской свисало вниз, к полу. На концерте Игорь взял мою руку в свою, и так мы сидели все время, это очень не понравилось какой-то бабуле, а когда он положил руку мне на колено, эта мымра не смогла удержаться и прошипела что-то насчет Рахманинова и прямо связанной с этим скромностью. Игорь руку убрал. Но мы рассмеялись. На выставке графики мы вообще обнаглели, мы ушли в дальний зал, где абсолютно никого не было, только мы и передовики труда, строго взиравшие на нас со своими молотками, граблями и тяпками. И там, под пристальными взглядами стахановцев и челюскинцев мы сначала тихонько целовались, а затем Игорь стал гладить мою грудь сквозь свитер, я совсем не противилась, почувствовала его ладони на бедрах под юбкой, он гладил мои ноги снизу вверх, но при этом мои бедра обнажились до самых трусиков. И не было сил противиться, и хотелось, чтоб он так ласкал меня, хотелось поцелуев, мне хотелось любви. Мы встречались вечерами, я трепетала от его рук, от его пальцев и прежняя тревога закралась в мою душу. Сомнения мои были такими сильными, что я, страшно сказать, решила отдаться Игорю. Мне хотелось, чтоб все произошло по-настоящему. По-взрослому. Мы любим друг друга. Мы изводим друг друга ласками. Но может это нехорошо, что мы все время вот так, руками, да пальцами. Хочу по-настоящему, шептала я себе, хочу, чтоб было все. И я стала строить планы. Так, мы оба неопытны, думала я, значит, нужно рассчитывать только на защиту по моему календарю. Получалось, что с третьего по десятое декабря. Гарантировано. Теперь, где? По-настоящему, значит, в постели, значит, дома. У него? Но как сказать, давай, я к тебе приду? Отнюдь! У кого-то из подружек? Нет у меня таких подружек. И потом, это сразу станет всем известно. Значит, только у меня дома. Я смотрела на красную пятерку в календаре и ничего не могла придумать. Ведь матушка почти все время дома. Пятое число снова попалось на глаза. Бог ты мой, да вот же оно! Пятое! День славной сталинской Конституции. Вечером мои пойдут на торжественное собрание, потом будет концерт. Обычно они меня берут с собой, но в этот раз я скажусь больной, я это умею. Ля-ля-ля! Все! Так и сделаем.

Вот так, холодно и расчетливо, я подошла к этому вопросу.

И все получилось просто чудесно. Никакого сравнения с тем ужасом, который я пережила с Мишкой. И пальчикам, извините за откровенность, не чета. Он сделал мне дважды, и оба раза было такое неописуемое состояние, что словами выразить просто невозможно.

Я бесстыдница, да?

Вы ханжи, те, кто так говорит.

Что естественно, то не безобразно, долдонила нам историчка, когда мы в шестом хихикали над Давидом Микеланджело. А если так, то то, что сделали мы с Игорем, это тоже естественно и не безобразно. Почему же я все это описываю? Мы все так условились. Потом, я не описываю все подряд. Но от кое-чего я удержаться не могу. Я не могу не рассказать, как мне было приятно. Да, мне было приятно.

Все, что он делал.

И высшая минута… Как это сказать? Чтоб не подорвать устои? Я начиталась журналов и знаю, как называется то, что я испытала. Первый настоящий оргазм. Именно так. Причем это было у нас одновременно. Говорят, это бывает крайне редко. Но мои чувства слились с его. Я не вру, я почувствовала, да и он мне шепнул, что с ним происходит. И я ощутила.

Я ощутила… Я ощутила… Я ощутила…

Нежный толчок его семени. Один, второй, третий.

Вот, что я ощутила.

И моя невыносимо сладкая любовная судорога.

Кажется, я потеряла сознание.

А теперь четвертуйте меня. Но я ни от чего не откажусь. Ни от одного слова.

Я люблю его.

Так и запишите в приговоре.

Утром следующего дня я смотрела на него со странным чувством собственницы.

Мой, мой, стучало в висках, и мне было жарко от этой простой мысли.

Что будет дальше? Обычная жизнь, предугадать которую почти невозможно. Все ближе новогодние праздники и все ближе время, когда, согласно нашему договору, мы должны собрать наши записи, наши тетради и начать читать их коллективно.

Ха-ха-ха! Уж чего не будет, так это коллективных чтений. В этом я уверена. А вообще надо посоветоваться с Игорем. Мне так нравится с ним разговаривать. Я не говорю про остальное. А просто — поговорить. Так классно, что он у меня есть. Мой мальчик. Никому не отдам. Никому, никому.

Мы долго гуляли по морозу, я простыла и я заболела. Игорь пришел ко мне, принес то, что наши сейчас проходят в классе. Я кашляю, а он отморозил уши. Они у него стали такими смешными, как лопушки. Нет, сказал он по какому-то поводу и покачал головой, а я стала смеяться, потому что его уши качались, словно у слона.

— Ну как, серебряная точность определила, какой тебе оказывать почет?

— Определила. Почет ниже тридцати семи с половиной не падает.

— А я без температуры, но с ушами.

— Вижу.

— Про "вижу" анекдот есть классный, рассказать?

— Расскажи.

— На нудистком пляже. Хриплый от страсти мужской голос:

"Девушка Вы мне нравитесь".

"Я уже вижу".

— Ты бессовестный, — я рассмеялась.

— А что я такого рассказал? Анекдот, как анекдот.

— Лучше расскажи, как там без меня?

— Готовим пьесу на Новый год. "Майская ночь или утопленница".

— Да, ну? Это столько работы.

— Вот все и пашем день и ночь. И тебе роль есть. Я вытребовал.

— Какая? Я же ничего не успею выучить.

— Маленькая. Ничего учить не надо. Ты будешь императрица. Всего три слова.

— Что — "господа, кушать подано"?

— Ну, ты даешь. Ты императрица, причем тут "кушать"? Ты повелеваешь.

— Повелеваю? Ну, тогда ладно.

— Платье готовь.

— Ничего себе, где же я возьму?

— Найдешь, найдешь, гардероб, вон какой большой.

— Ладно, что-нибудь скумекаем. Слушай, а как там Светка?

— Не знаю. Все покрыто тайной. Я думаю, что на каникулах будет делать аборт.

— Ты, надеюсь, никому не сказал?

— Нет, никому. Только Коляну, Толяну и Ваське.

— Боже! Как ты мог? Какому еще Ваське?

*****
— Ну, трактористу из совхоза, — он хихикнул.

— Какому еще трактористу? Да ты надо мной издеваешься! — наконец, поняла я.

— А что, и пошутить нельзя?

— Хороши шутки. Это ужасно. Бедная девочка. Игорь…

— Что?

— Мы должны предохраняться, чтоб у нас такого не случилось. Купи себе.

— Не себе, а нам.

— Хорошо, нам. Купи.

— Не бойся. Я уже купил. Они в кармашке. А мама нас не услышит?

— Ну не сейчас же, ты что c ума сошел? И потом, я больная.

— А я подумал, что ты хочешь сейчас. От всех болезней хорошо. Грелка во весь

рост называется.

— Игорь, ты порося. Как ты можешь мне такое говорить?

— А что?

— Ничто. Порося.

— Не сердись. Люблю тебя.

Мы немного помолчали.

— Слушай, а так быть с нашими тетрадями? — спросила я и увидела, что он

сразу понял, о чем идет речь.

Он покраснел.

— Ты думаешь, все так и писали? — он криво улыбнулся.

— Даже, если не все, все равно, что делать? Ни о какой коллективной читке не

не может быть и речи.

— Ты права. Давай поступим проще. Тетради пускай все сдадут, ты их перевяжи веревочкой, и когда мы пойдем по чердаку, то ты, словно нечаянно, урони их в проем между корпусами. Там ширина сантиметров двадцать, глубина метров шесть, достать нельзя никакими способами. Я слышал, такие дырки вычищаются раз в двадцать лет специальными бригадами мусорщиков. А если потомки найдут и прочитают, то нам это уже ничем не грозит.

— Хорошая идея. Давай так и сделаем. Только я не знаю, где эта дырка, могу в полумраке потерять не там, где нужно.

— Дашь их мне, чтоб я нес, я и уроню.

Мы еще пошептались, и он ушел. Теперь мне было спокойно, вопрос, мучивший меня две последних недели отпал так легко и просто. Игорь — умница. Вот, чем отличается мужской ум от женского — умением мгновенно найти верное решение. Где-то я читала "ум — это скорость". Сегодняшний случай — хорошая иллюстрация.

Я чувствую, что засыпаю.

Еще пара фраз.

А если через много лет наши тетради кто-то найдет? Скажем, лет так эдак через двадцать, как говорит Игорь. Мне тогда будет… Сколько мне будет? Ого, тридцать шесть. У меня, видимо, будет муж, семья, дети. Как я отреагирую на свои девичьи записи? Если мне их кто-то прочитает или я услышу их, например, упаси боже, по радио?

Что я тогда сделаю?

Я улыбнусь своему прошлому.

К о н е ц

Послесловие издателя

     Вот и все. Признаюсь, я полюбил моих подростков. Мне не хотелось с ними расставаться, и я, набравшись смелости, пошел в школу, зашел к директрисе и долго пытался объяснить ей, кто я такой и что мне нужно.

— Зачем вам классные журналы такой давности?

— В то время здесь учились дети моих знакомых.

— Нет, я не могу, я не имею права. Какие фамилии Вас интересуют?

Я назвал.

— Нет, я таких не помню. Значит, это было еще до меня. До того, как я стала

директором.

Я пошел в адресный стол и там меня ждало разочарование. Все мои подростки уехали, кто учиться, кто в армию. Но никто из них не вернулся назад. Получалось, что шесть тетрадей — это единственная память, оставшаяся от моих героев. Стало как-то жутковато. Вспомнился Игорь и его рассуждения о том, что нам грозит вымирание. Это утвердило меня в мысли предать записи гласности.

И все-таки я нашел человека, который знал авторов моей повести. Это была их учительница русского языка. Она утверждала, что помнит всех своих учеников.

— Ольга Васильевна, так Вы их всех помните?

— Всех поименно.

— Вот повесть, написанная по их дневникам, не поможете ли отредактировать?

— Конечно, помогу. Как не помочь?

Она читала повесть три дня. Когда я пришел к ней, она стала сокрушаться.

— Ужас. Ужас.

— Что, так плохо?

— Мне так и не удалось научить их правильно выделять при письме прямую речь.

Тут я понял, что она, видимо, слегка тронулась рассудком. Она совершенно не восприняла смысл написанного, зато тщательно выверила грамматику и синтаксис.

Потом я дал рукопись моему другу, работнику прокуратуры.

— Посмотри, можно ли это печатать? — спросил я его.

Он тоже читал повесть три дня. Вердикт он выносил, вальяжно развалившись в кресле. Тыча пальцем в наиболее откровенные места в тексте, говорил о строгой ответственности, к которой следует привлечь автора за вот эту фразу и за эту.

— Смотри, вот паренек раздевает девушку. В девятом классе! Это невозможно!

— А ты считаешь, в каком классе это возможно?

— В каком? — на его лице блуждала улыбка. Он что-то натужно вспоминал.

— В десятом! На двадцать третье февраля, — радостно заявил он.

— А я тоже на двадцать третье, — чуть не воскликнул я, — только в восьмом.

Но тут я осознал, что мой знакомый зациклился, так же как учительница, только на своем. Разговора, увы, не получилось.

Тогда я вспомнил, что есть человек с совершенно свежим восприятием жизни.

Только маленький.

Недавно мою трехлетнюю племянницу спросили: "Ксюша, какой фильм тебе больше всего понравился? Из тех, что ты смотрела по видику?" "Про то, как дяденька с тетенькой лежали голенькие на диване, и он ее целовал и гладил" — ответила девчушка.

Вот оно.

Ребенок не знает, что он уже умеет бить ниже пояса.

По догмам.

Не мордобой разнузданных боевиков, не пальба в бесконечных детективах. И даже не мультяшки. И если потребуется, то пусть маленькая Ксюша будем защитником моих подростков.

А еще лучше — судьей.

Остальные рассказы Олега Болтогаева Вы можете найти здесь.