Шёл дождь. Вторые сутки, не переставая, шёл нудный, беспробудно-тоскливый осенний дождь. В накуренном кабинете какие-то серые люди толкались и заглядывали в лицо. И спрашивали, спрашивали: От спёртого воздуха кружилась голова. Тусклый свет лампочки окрашивал окружающий мир в мутный, грязно-жёлтый цвет, который, казалось, проникал всюду. Он впитывался в стены и медленно отравлял своим ядом угасающий за окном день.
Ты сидел напротив, прямой и бледный, в своём любимом свитере и джинсах, одетый точно также как в тот, самый первый раз. Только тогда на твоих руках не было наручников. Ты сидел и молчал. И просто смотрел мне в лицо. Я никогда не забуду этого взгляда. Вокруг, слово сквозь толстый слой ваты, шумели неразборчивые голоса, чьи-то руки прикасались ко мне, кто-то звал меня по имени: Hо я видел только твои глаза. Почему я никогда раньше не замечал, что они у тебя такие тёмные. Мне всегда казалось, что каре-зелёный — это светлый цвет. Светлый…
Лишь однажды ты смотрел на меня так. Прошлым летом. Помнишь? Когда ты, захлопывая дверь машины, случайно прищемил мне палец. Ох, как я тогда разревелся. И ведь было не очень больно, просто совсем неожиданно и обидно почему-то, хотя обижаться было уж совершенно глупо. Hо когда я увидел твой взгляд, наполненный такой нечеловеческой тоской и болью, виноватый и страдающий, то разревелся ещё сильнее и бросился к тебе, уткнувшись лицом в знакомый и добрый запах шерстяного свитера. Я до сих пор помню твои губы на своём лице и виноватое-виноватое "прости" шёпотом на ухо: Мне было тогда только одиннадцать.
Что они хотят от меня, эти люди? Они задают столько непонятных вопросов: И почему мне нельзя подойти к тебе? Я ведь только хотел поправить воротничок рубашки. Он так смешно выглядывает из-под выреза свитера. Я смотрел на твоё лицо, но почему-то никак не мог до конца разглядеть его. Мне казалось, что я смотрю сквозь стекло, по которому струйками стекают капли того самого осеннего дождя за окном. Hаверное, я плакал. И кто-то чужой совал в лицо грязный стакан с водой, а невысокая женщина в форме неумело гладила мои волосы: "Бедный ребёнок:". Про кого это они? Я ведь не бедный: Я твой.
Знаешь, а я вчера убрал твою квартиру. Пропылесосил палас и вынес мусорное ведро. Я ждал тебя. Ждал, что как обычно ты, звякнув ключами, тихонько приоткроешь дверь и осторожно боком войдёшь, затаскивая пакеты с едой и всякой всячиной. А я выскочу из комнаты и, повиснув у тебя на шее, начну взахлеб рассказывать все свои новости. И ты, как всегда, неторопливо раздеваясь, будешь с улыбкой слушать мою болтовню до тех пор, пока я не схвачу пакеты и не поволоку их на кухню, успевая на ходу выронить батон хлеба или пакет с молоком.
Только ты не пришёл. Вместо тебя пришли какие-то люди и сказали, что они из милиции, что ты задержан и что они позаботятся обо мне. Зачем обо мне заботиться? Мне ведь уже почти тринадцать и в конце концов у меня есть ты. И что за непонятное гадкое слово "задержан"? Они начали рыться в твоём столе, книжном шкафу, а соседка, тетя Лида, держала меня за плечи и, поджав губы, молча качала головой.
Я не хотел ночевать у неё. Тем более, что с её внучком — худющим и ехидным Вовкой я совсем недавно сцепился во дворе из-за какого-то поганого футбольного мяча и мы немного подрались, а ведь раньше мы были с ним почти друзьями. Я даже под страшным секретом рассказал ему немного о нас: совсем немного. Hо он нормальный пацан. Он не болтун…
Ты продолжал смотреть на меня и мне казалось, что вот-вот это всё закончится. Исчезнет затхлый запах прокуренного кабинета, улетучатся назойливые голоса. Ты подойдёшь ко мне и снова прижмёшься губами к моей раздвоенной макушке. Говорят, что такой знак к двум свадьбам. А я не верю. Я пытался найти и у тебя две макушки, помнишь, когда ты повёз меня в начале осени на море и мы пошли ночью купаться. Луна светила так ярко, что было светло как днём. Мы бегали голышом по пустынному пляжу, а потом упав на ещё не успевший остыть песок, лежали рядом и твоя рука крепко сжимала мою ладошку. Улыбаясь, ты тогда ещё сказал, что родился однолюбом…
Кассеты: Зачем ты купил тогда эту проклятую камеру?.. Ты говорил, что это для истории и весело смеялся, когда я заворожено смотрел в маленький глазок, нажатием кнопки приближая и удаляя прохожих в окошке, словно маленький волшебник. Что? Да, я знаю эти кассеты. Вон ту, вторую сверху, с отбитым уголком я сам нечаянно уронил, когда спрыгнув с дивана и шлёпая босиком по полу, решил поменять её, на другую только что купленную, чтобы не вставать потом. Потом: А ты лежал на этом широком раскладном диване, старом и скрипучем и строил мне весёлые рожицы.
А вот теперь они стопкой сложены на обшарпанном канцелярском столе и я не могу смотреть на них. Они голые, без обычных картонных коробочек, слишком чужие и слишком чёрные в грязно- тусклом свете уходящего дня. Только зачем они им?.. Ведь на этих кассетах только мы с тобой… Только ты и я… Зачем они им?
Голова кружилась всё сильнее и сильнее. Голоса вокруг сливались в сплошной заунывный гул и только твои глаза были в центре этого нелепого хоровода. Всепрощающие, наполненные болью и тоской. Только за что? Что я натворил? Если это насчёт разбитого окна в соседнем доме, то никто не знает, что это я. И случайно это вышло. Просто рогатку испытывал. Вовка, скажи! Что ты там сидишь у стола и киваешь головой? Даже не смотришь в мою сторону. Чего ж такого интересного этот мужик в погонах у тебя спрашивает? Тётя Лида, о чем Вовку спрашивают? О чём? О ЧЁМ ВОВКУ СПРАШИВАЮТ?!