Сегодня мне уже больше 30, но я до сих пор не могу (да и не хочу) отвыкнуть от этого режима. В 7-15 и в 16-15 я должна оказаться рядом с туалетом, во что бы то ни стало. Как-то, когда я уже училась в институте, со мной случилась неприятная история. После лекции я заболталась с подружками, и оказалась в автобусе только около четырех часов. Ехать было не так уж и далеко — всего около получаса, но посреди маршрута я ощутила неудержимые позывы к опорожнению. Кое-как, покраснев и зажавшись, опасаясь прилюдно оконфузиться, я дотерпела до своей остановки. Жила я тогда с родителями в центре города, все в той же однокомнатной квартире, и выскочить из автобуса по пути и присесть "по нужде" в укромном месте было просто невозможно. Кое-как, словно паралитик, не сгибая ноги, я доковыляла до дома и взобралась на пятый этаж. Трясущимися руками вставила ключ в замочную скважину и услышала мамин голос "Где же Жанночка, ей уже давно пора быть дома! Ей уже полчаса как пора какать, а в ее возрасте следить за стулом так важно!". Из прихожей я увидела маму и двух ее давних подруг, которые пили чай у нас в гостях. И в этот момент, как это ни горько, я убедилась в маминой правоте: неловкое движение, и мой сфинктер подвел меня. Словно заигравшийся малыш я почувствовала, как мои трусики тяжелеют и наполняются теплым влажным грузом. Светлая узкая юбка тут же увлажнилась, и сзади выпучился явный коричневый бугорок. От растерянности и шока я не смогла контролировать и мочевой пузырь, и описалась на глазах у дам, прямо стоя в прихожей. С этого дня маме уже никогда не приходилось напоминать мне о необходимости следить за собой; нет ничего, что заставило бы меня забыть о железной необходимость посетить туалет в привычное время.
Надо сказать, мама меня никогда не била. В приснопамятной книге 37го года ясно говорилось, что "битье детей — пережиток капитализма". Вместо этого предлагалось прибегнуть к воздействию авторитета коллектива — пусть пионерская и комсомольская организации осуждают дурные поступки своего члена, желательно на общем собрании. Мама свято верила, что если посвятить в мои проблемы как можно больше людей, я постараюсь, в дальнейшем, избежать такой огласки. Впрочем, хвалила она меня тоже публично. Поэтому все знакомые, соседи, сослуживцы, и все мои одноклассницы, заглядывавшие в наш дом, получали подробный отчет о моей успеваемости, поведении, и, разумеется, о физиологичеких особенностях. Одинаково мучительно было слышать, как мама жаловалась соседке, что "Жанночка сегодня опять не какала сама, пришлось делать клизмочку" , или звонила подруге, что бы сказать, что я уже третью ночь подряд сама просыпаюсь ночью на горшочек. В конце слушателям предлагалось принять активное участие в разговоре, меня подзывали к телефону, или к столу, где мама поила соседку чаем, что бы я услышала назидательное "что же ты Жанночка, разве можно расстраивать маму, как же ты получила тройку за диктант! Да и какать надо уже самой, ты же большая девочка!".
Папа меньше верил в благотворное влияние коллективного разума, и за провинности и шалости ставил меня в угол без трусов. "Угол" находился в самом проходном месте, в открытой нише, которая в "хрущевках" служила проходом из прихожей в кухню, и одновременно была открыта и доступна обозрению с любой точки комнаты. Вне зависимости от того, были ли мы дома одни, или у родителей были гости, или даже у меня в гостях были друзья, если имелась какая-то провинность, я должна была по первому папиному слову спускать трусики, подходить к нему, и подробно докладывать, как и где я проштрафилась. Далее я должна была раскаяться, попросить прощения, пообещать никогда больше не вести себя подобным образом, и с задранным халатиком и спущенными трусиками отправиться "выстаивать" в угол позора.
Я не задумывалась, зачем, собственно, требовалось снимать трусики — логики в действиях отца, по сути, не было никакой. Все встало на свои места в третьем классе, когда я получила двойку, а что бы скрыть "преступление" — выдрала страницу из дневника. Правда, разумеется, вскоре всплыла наружу, и когда я, с зажатыми между колен трусиками и руками, вытянутыми по швам, докладывала об этом папе, у меня нехорошо сосало под ложечкой. Однако дальше последовало то, чего я никак не ожидала — папа сел на стул, уложил меня на колени, попой кверху, и коротко и резко отшлепал ладонью. Хныча, я отправилась в угол с горящей, красной попкой, но испытала при этом неожиданное облегчение; было совершенно очевидно, что после такого экстраординарного наказания я прощена и все забыто. После этого стояние в углу без трусиков обрело для меня новый смысл — теперь я понимала, что подразумевалось, что я была "условно отшлепана".