Некоторые считали его идиотом. Некоторые себе на уме. Всем остальным не было до него никакого дела. Порой самому себе он казался отвратителен. К счастью, подобное случалось не часто. Самокопание не входило в сферу его интересов. Ученику полагается совсем иное, расписанное в правилах поведения, методических пособиях и прочей макулатуре, которая для него вообще представлялась досадным недоразумением. Как и все остальное, что не имело отношения к Ней, влекущей, страшной, волшебной и прекрасной, той, из-за которой любая вздорная женщина с жеманной линией жестов и походки, каждая любая глупая баба с хриплыми базарными интонациями прокуренного баритона, любая стерва, умница, "синий чулок" или "спящая красавица" и даже совсем еще бессознательная девочка с наивной глазурью во взгляде, — все они превращались для него в тайну за семью печатями. Все они обладали одним бесценным и ни с чем несравнимым даром, который сближал и объединял их. Дар этот невидимый в обыденной жизни для досужих взоров представлялся Ученику перлом природы и был смертельно — так ему казалось — запретным и смертельно — особенно для него — волнующим. Конечно, он знал, что это всего лишь анатомическая часть тела, выполняющая несколько достаточно интимных функций, но в его перепутанных змеиным клубком мыслях женский половой орган обладал колдовской силой, распространявшейся, как он подозревал, в большей или меньшей степени на все мужское окружение. Но ни на ком чары вагины не сказывались таким губительным образом, как на нем, на Ученике.
Однажды ему рассказали анекдот о каком-то несчастном, который только о Ней и думал. Анекдот не показался ему смешным. Он тоже думал только о Ней, не решаясь при этом даже про себя, шепотом, произнести общепринятое в народе ее название. К женскому интимному органу он относился с трепетом идолопоклонства, и любое его наименование, произнесенное вслух — хоть нецензурное, хоть вычурное сказочно-арабское, хоть по-пушкински поэтическое, — представлялось ему святотатством. Требовалось новое оригинальное наименование, но все попытки разбивались о непреступный утес однозначности слов, и лучше, чем просто "Она" выдумать ничего не удавалось.
Она отличалась шаловливостью, прячась сразу под юбочным многоцветьем подолов; несмотря на превеликое множество подолов, Она оставалась в царственной единственности. И в этом заключалась одна из ее странных загадок. Другой загадкой был ее непрекращающийся зов, наподобие того, каким сирены приманивали аргонавтов. Сколько Ученик себя помнил, Она всегда влекла его, и чем дальше, тем сильнее.
С недавних пор ее зов стал просто непереносим. Ученик думал о ней и промозглым утром, отправляясь на школьную пытку, и днем, с тупым упорством отмалчиваясь у доски и пропуская мимо ушей даже те вопросы, на которые знал ответы, и вечером, когда строчки учебников превращались в нечто вроде рябоватой поверхности воды, под слоем которой угадывалась Она, трепетно зовущая и, одновременно, опасная, как острая бритва. Перед сном невесомые сладкие образы ее кружились над его головой, он пытался погрузить ее в цвет и свет своих самых радужных снов. Иногда это получалось. Он засыпал, с застывшим стоном восторга на губах. И все равно, утром просыпался в холодном поту от кошмарного ощущения того, что огромная, мохнатая и склизкая Она покрывала его тело целиком и плотоядно старалась всосать в свою темную глубину.
Самое обидное заключалось в том, что все знания Ученика о Ней сводились к теории. Научные книги и схематические рисунки, стилизованные иллюстрации и смазанные порно-фото с едва угадываемыми контурами не столько удовлетворяли тягу к знанию, сколько распаляли.
Представительницы женского пола сами по себе в отрыве от своего чудесного органа интересовали Ученика мало. Одноклассницы оставляли его равнодушным. Ничего замечательного не находил он в этих, щебечущих без умолку, созданиях, чьи пустопорожние разговоры могли просто-напросто свести с ума. Большинство педагогов-женщин он люто ненавидел за их приверженность к душераздирающей скуке уроков, дисциплине и мерзким голубым панталонам, в период затяжных морозов иногда видных из-под платья, если их хозяйка тянулась к высоко подвешенному учебному плакату.
Совсем по-иному он относился к самой женской плоти. Все эти соблазнительные мягкие и упругие, конусовидные и шарообразные структуры тел одноклассниц Ученик достаточно быстро изучил, пользуясь любой толчеей — в школе с этим не было недостатка. Лучшие попки напоминают резиновые детские мячики, лучшие груди — антоновские яблоки, вкусные даже на ощупь, — решил он про себя, и если продолжал безнаказанно гладить в толпе девичьи ягодицы, то только по привычке и инстинктивной деятельности рук. Но Она ускользала от прикосновений.
В тихие минуты урока он мог цепким взглядом поймать случайно приоткрывшуюся полоску белых трусиков соученицы. Природа трусиков не имела ничего общего с голубыми панталонами. Ученик тут же мысленно пытался снять их с девушки. Фантазия, уцепившись за белую полоску и подхватив Ученика, уносилась в теплый оазис сексуального возбуждения. Он не сопротивлялся. Пусть удовольствие от подобной забавы полностью уравновешивалось неудобством, которое естественно ощущает воспитанный мужчина, сраженный в публичном месте неожиданной эрекцией. Пусть вибрирующий член бился в брюках, как раненая кобра, приковывая к стулу и лишая возможности двигаться, вставать по приказу педагога, отчего росла цепь обидных недоразумений. Пусть школьные предписания летели ко всем чертям черной стаей окриков, двоек и записей в дневнике. Пусть думать о том, что же скрывается под натянутой белой тканью трусиков было до одури мучительно, отказ от услуг фантазии не то чтобы казался ему неуместным, возможности отказа просто не существовало.
Тем более что поздним вечером на скамейке в дальнем конце пустынного бульвара фантазия без всякого удержа пришпоривала своих диких коней, и белая ткань трусиков одноклассницы уже не представляла никакой преграды — она рвалась и растворялась, открывая невообразимо чудесный мир, которым теперь он властвовал безгранично. Вдохнув порцию морозного мартовского воздуха, он без задержки взбегал по ступенькам сладострастия, подобно речной стремнине или ветру забавляясь так и этак с Ней, только что бывшей такой неуловимой, такой дразняще недоступной. Смутные образы — отпечатки дурных фотографий в его мозгу — лишний раз подхлестывали воображение. Зрение могло обмануть, по-настоящему использовать обоняние он еще не научился, чуткость его осязательных ощущений еще ждала своего звездного часа, от ответственной миссии вкусовых рецепторов Ученик и не догадывался, слух здесь вообще был ни при чем. Но воображение, полнокровное, да что там — переполненное соками жизни, служило Ученику верой и правдой.
Ночь крепла. Ночь росла и шумела вокруг заколдованным садом. Блистающие огни плясали вокруг Ученика в чарующем хороводе, исполненном замысловатых линий и фигур. И с трудом уже можно было различить какие из них просто отсветы фонарей в остекленевших мартовских лужах, какие — глаза небесных тел, а какие — рожденные в пылающей бесконечности сознания тот самый перл природы, начавший в какой-то момент множиться и делиться в неисчислимых количествах, как в детской игрушке-мозаике.
Наслаждение! Если Ученик когда-нибудь после, уже, не будучи учеником, испытывал что-либо отдаленно напоминающее загадочную силу, с которой он играл в предвесенние жмурки на заброшенной скамье, в глухом уголке озябшего бульвара, на самом краю вселенной, то ему становилось страшно. Даже не сама сила, а лишь слабое её эхо касалось струн его естества, но дикой и страшной казалась ее природа, не имевшая ничего общего, никаких точек соприкосновения с миром реальным, здравомыслящим и законопослушным.
Но в те дни необъяснимость и чудовищность — с точки зрения постороннего — игры, растворявшей, как желудок хищника, ничтожный комок его трепещущей похоти в ослепительном море нездешнего, ничуть не смущали ни сознания, ни совести. Ученику хотелось игры, и охота была пуще неволи.
* * *
…Не ведающий страха, погруженный в сон наяву, он потерял чувство времени. Его щуплая фигурка в черном демисезонном пальто, съежившаяся на темном краю скамьи, почти сливалась с мраком. Редкие прохожие, забредавшие в дикий час на бульвар, не обращали на него никакого внимания. Даже бригада шпаны, пару раз продефилировавшая мимо, дымя дешевыми сигаретами и изрыгая ругань, его не заметила. Одиночество, дарованное свыше, не имело не единой червоточинки.
Защищенный одиночеством как броней, увлеченный восхитительной игрой фантазии, Ученик не сразу заметил, что пространство вокруг него, состоящее из мертвого мира ночи, перестало дышать одним только холодом. В бодрящем дыхании ветра появились незнакомые раздражающие запахи, заставившие Ученика вернуть распыленные по мирозданию частички самого себя к шершавым брусьям покосившейся скамьи. Прикрыв глаза, он сосредоточился и попытался понять, что же происходит. После некоторых размышлений ему удалось уловить природу раздражающих запахов: вино, сигареты и что-то еще, приторно удушливое и вызывающее. Это последнее раздражало более всего.
Какое-то время в нем теплилась надежда на возвращение и игре, но запахи-оккупанты решительно захватывали пространство, подавляя своей мощью хрупкую структуру грез, изнеженных теплом и уютом гнезда под черепной коробкой.
Наконец его озарило: так до одури вызывающе могли пахнуть только не слишком дорогие дамские духи. Не так давно облако подобного запаха едва не заставило его стошнить на школьной лестнице, где он столкнулся с известной всему подростковому отряду сексуально озабоченных искателей любовных приключений начинающей местной гетерой. Она носила белые колготки и бант того же цвета, слухи, между тем, о ней ходили самые жаркие. Дошли они и до Ученика, разбередили любопытство, подталкиваемый которым он пошел на перехват юной куртизанки, не сознавая, правда, ни ясной цели, ни внятной задачи своих исследований. Якобы случайно, впопыхах обычной школьной суеты, словно на мотоцикле в стог сена, он въехал лицом в пышущий самодовольством бюст, чрезвычайно переспелый для юного возраста его обладательницы, и это было все, что Ученик успел оценить до того, как удушливая, почти слезоточивая пелена накрыла его с головой. Запах безвкусицы и плебейского воспитания оказался для Ученика тем же, что и блеск костра — для короля джунглей; отвратителен ровно настолько, насколько и ужасен. Никакое любопытство не могло справиться с ним. Впрочем, то было первое знакомство Ученика с выдающимися способностями своих нюхательных рецепторов. Знакомство весьма поверхностное. Но теперь оно напомнило о себе.
*****
Запах духов, исходивший от той, которая сидела на другом конце скамейки, не обладал столь одаряющий действием, видимо, из-за присутствия других не менее сильных запахов. И хотя промелькнувшая мысль о том, что нежданная соседка та самая гетерочка, сразу же испарилась, не оставив и следа, поначалу трудно было избавиться от неприязненного чувства к незнакомке, не по причине бесцеремонности ее вторжения, а от того, что она вызывающе пахла.
Безмерно циничный запах — так ему показалось вначале. Ученик рассердился, он негодовал, он рвал и метал, оставаясь внешне совершенно тем же: нахохленная фигурка в пальто с поднятым воротником, вжавшаяся в параболоид скамьи. Он жаждал только одного: чтобы эта пьяная женщина поскорее ушла. Должна же она была когда-нибудь уйти, оставить его в покое. Тогда он мог бы ее все-таки как-то простить.
Но дама не спешила. Наоборот, будто издеваясь, она приняла ту же позу, что и Ученик, позу явного расположения к длительному отдыху. Укутавшись в шубу, замерла, втянув непокрытую голову в плечи, изредка то ли вздыхая, то ли всхлипывая. Над высоким воротником смиренно колыхались взъерошенные локоны, осторожно поглаживаемые дыханием ночи.
Ученик не собирался ее прощать, но успокоился быстро: ночь не последняя, а несчастная женщина не предполагала, в какие тонкие сферы вторглось её хмельное, насквозь материальное тело. Тем более, что, быстро став незаметным запах из смеси алкоголя, сигаретного дыма и духов, утратил свою пугающую враждебность.
Идти домой так беспросветно рано Ученику не хотелось. Он просто и свободно дышал воздухом, следуя мудрому наставлению взрослых о необходимости поддерживать мозговую деятельность регулярной порцией кислорода. Деятельности, между тем, в мозгах не происходило никакой.
Попытка составить пару стихотворных строк о ночи абстрактного восторга и любви не привела ровным счетом ни к чему, мысли о завтрашнем тягуче-занудном дне вяли сами по себе чахлыми цветами. Другие мысли бродили в голове далекой и однообразной массой, и ни одна из них не обретала законченной формы. От всей этой бессмысленной без-мыслицы появилась даже легкая досада.
Воспользовавшись временным затишьем, из норы, приютившейся на дне души, из своего ночного убежища, показала уродливую змеиную головку дневная страсть Ученика — любопытство. О! он был страшно любопытен при дневном светиле, когда фантазии не разрешалось ни то, что гордо парить в мироздании, ни то что взмахивать крылами, ну разве что чистить перышки. Живой, примитивный материальный мир составлял предмет его дневных забав, несравнимых, конечно, с ночными волшебствами. В нем просыпалась чуткая хищная тварь, прижимавшая в охотничьем азарте уши к изящному черепу. Иногда ему самому казалось, что сквозь радужную оболочку его глаз, из нутра на волю рвется сноп диких зеленых кошачьих искр. Сколько бы было крику вокруг, если бы однажды какая-нибудь из жертв его охоты приметила эти искры. Но он вел себя крайне осторожно. Поэтому прихотливый мир дамских туалетов, раздевалок для девочек, душевых и бань, которые посещались женским населением, хотя и оставались запретными, но покровы его таинственности исчезали раз за разом. И надо признать, что первоначальная лихорадка подглядывания, начавшаяся почти одновременно с полетами в сексуальные грезы и отметившая окончательный уход Ученика из-под власти детской невинности, вскоре уступила место ленивой внимательности: слишком уж скучным и тусклым оказался запретный плод по сравнению с привольем фантазии, неподвластной внешним вторжениям. Видимая в замочную скважину прыщеватость обнаженных ягодиц одноклассниц или пугающе густые заросли под внушительными жировыми складками животов голых распаренных теток за запотевшими окнами, — всё это никак не напоминало вызывающие позы и откровенные взгляды обольстительниц из порно-журналов. Не подозревающие, о том, что за ними наблюдают, женщины спокойно, без всякой интриги и драматургии скидывали с себя одежду, навевая скуку вместо возбуждения. Так же скучна, наверное, была Галатея пока Пигмалион не вдохнул в нее жизнь. Фантазия могла раздеть любое заинтересовавшее Ученика женское тело и наградить его всеми прелестями из сокровищницы Его Величества Соблазна, усиленное в несколько раз Ей, точнее её гипотетическим видом — распахнутой влажной и трепещущей от вожделения. О, эти нежные складки! Эти лабиринты прихотливых линий, игра полутеней меж ними! О, эта щекочущая нервы возможность в любой момент мгновенно скрыть Её красоты за сдвинутыми в резком клинче бёдер. Но в едва различимых среди полумрака душевых и бань женских телах происходило нечто чудовищно обратное: женское тело теряло свою колдовскую силу. Также в серых актерских лицах, с которых смыты яркие краски грима, едва угадывается недавнее вдохновение и водоворот эмоций: за притягательным фасадом — в лучшем случае унылый пейзаж, в худшем — выжженная пустыня. В противостоянии действительности и выдумки всегда выигрывала последняя.
Но сейчас, когда у воображения оказалось сбитым дыхание, змея любопытства могла действовать в полную силу. И Ученик не стал ей противиться.
Он с удивившей самого себя развязностью резко повернулся в сторону соседки, ожидая реакции. Женщина не пошевелилась, не заметив его движения. Тогда он совершил еще несколько смелых жестов, что-то вроде потягиваний для разминки затекших конечностей, — никакого результата! Осмелев окончательно, он принялся ее разглядывать, не рассмотрев, впрочем, ничего, кроме средней ценности короткой шубки, броских, но не слишком изящных сапожек, круглых коленей, отсвечивающих неестественным блеском материала колготок и белеющего в темноте кончика носа. Любопытство требовало подсесть и рассмотреть все как следует поближе. Взвесив все "за" и "против", он так и поступил, решительным, но выверенным движением подсев поближе. Она даже не шелохнулась. Ученик перевел дыхание.
Он сидел почти вплотную к незнакомой женщине, достаточно взрослой, чтобы, будучи под шафе, выйти на улицу без провожатых, да еще и задремать на бульварной скамейке. Это была опытная женщина, ни какая-нибудь едва вылупившаяся гетерочка. И эта взрослая женщина сейчас находилась в полной власти щуплого подростка, нелюдимого и нелюбимого никем. Ошеломленного такими обстоятельствами и все тем же одуряющим запахом, который вблизи, оказывается, не утратил ни своей насыщенности, ни нагловатой навязчивости, Ученика до сердцебиения волновало возможное пробуждение незнакомки. Ничего более несуразного нельзя было и представить. Ситуация приобрела бы вид невыносимо пошлый. Отказаться от роли хищника, вступить в бессодержательный разговор Ученик не мог и, значит, пришлось бы молчать, сгорая от стыда и немоты.
Но ночь и судьба сегодня благоволили ему. Скупой свет фонаря тоже встал на его сторону, бросая трепещущий круг призрачного света именно на женщину, оставляя Ученика принадлежностью мрака.
Он обратил внимание сначала на ее судорожно сцепленные пальцы. Лак на ногтях кое-где облупился, оставив светлые белые точки среди ярко красных полянок, ни дать, ни взять — стая божьих коровок. Пальцы, пожалуй, коротковаты для того, чтобы именоваться аристократическими, как-то автоматически отметил про себя Ученик, но нельзя же всерьез рассчитывать на знакомство с принцессой крови посреди заброшенного и Богом, и людьми бульвара.
Лицо интересовало сильнее, и все-таки более одного мимолетного взгляда Ученик себе не позволил. Что-то подсказывало: огонь, рвущийся наружу из самого центра его естества, рвущийся сквозь глаза, — он уже ощущал тупую боль под веками — мог развеять дремоту незнакомки. Обязательно. Но и мимолетного взгляда ему оказалось достаточно: центр огня, до той поры бушевавший в глубине, подступил к горлу. Безобидное и по-детски наивное любопытство сменилось неведомым доселе тягуче влажным взрослым чувством — желанием.
Красавица? О нет! Ученик никогда не опускался до банальных определений, тем более не опустился и сейчас, когда никакие определения не объясняли ничего. Её несомненно считали милой, симпатичной и даже, должно быть, сексапильной в той компании, благодаря которой сегодня со следами слез на щеках, размазанной косметикой, захмелевшей и обессилившей она оказалась на заброшенной скамье. Но ни один из привычных эпитетов не шел сейчас к этому бледному лицу с блуждающим выражением обиды и изумления, которое не покидало его даже в дремотном оцепенении. Мягкое матово-бледное сияние окружало его. Такое же или очень похожее сияние исходило от скромной стеклянной вазы, виденной недавно Учеником.
Не далее как нынешним днем, когда школа ходила ходуном в предпраздничном головокружении, когда то тут, то там вспыхивали карликовыми фейерверками пучки желтых цветов ранней весны, Ученик по какому-то делу вошел в пустую — по причине общешкольной линейки — классную комнату и увидел примостившуюся на уголке учительского стола прозрачную голубую вазу с жалкой веточкой мимозы, будто насильно навязанной ее совершенству. Простое, но изумительно тонкое стекло вазы пронизывали острые солнечные лучи, отчего она казалась парящей над зеркальной поверхностью стола, и только уродливая желтая ветка не давала ей взлететь. Ученик безотчетно потянулся к ветке мимозы, выбросил ее в форточку и, сразу забыв, о происшедшем, поспешил на всешкольное мероприятие.