У мичмана Дольского не получалось командовать людьми. Он служил на борту императорского судна "Амфитрида" уже восьмой месяц. Но с каждым днем отношение к нему матросов становилось только хуже. А он даже не мог понять, в чём был виноват.
Михаил Дольский был всего лишь сыном купца, но воспитывался в дворянской семье. Настоящая фамилия его была Соснин, но семья Дольских его усыновила. Когда-то давно (Мише было только пять лет) его отец, купец второй гильдии Григорий Соснин, отвозил небольшую партию солода и патоки в имение небогатых дворян Дольских. Мать Миши умерла при родах, и оставить его было не на кого, а посему отец вынужден был взять мальчика с собой. По дороге купец сильно заболел, а когда доехали до дворянской усадьбы, он уже не в состоянии был держаться на ногах. Добрые Дольские приютили заболевшего Соснина и его пятилетнего сынишку. Через несколько дней Мишу позвал к себе Кирилл Львович — глава семейства — и печально сообщил мальчику, что отец его ночью умер. Схоронили купца Соснина на местном кладбище, а маленький Миша остался в доме Дольских. Эти добрые люди вырастили его, как родного сына. Он носил их фамилию. И всё же не мог забыть, что в этом доме он всего лишь приживалка, как и того, что по рождению он не дворянин. Старался, как мог, отплатить за добро своим хорошим поведением, старался не причинять никому неудобств, даже прислуге, и вырос, пожалуй, чересчур скромным. Мальчик получил хорошее образование, а когда подошло время, сам попросился в морское училище. Ему нравилось море.
— Эй, мичман, — окликнул его один из матросов, — тебя капитан зовёт, давай, двигай.
"Давай, двигай", да ещё и на ты… Дольский вздохнул. Увы, такое обращение стало для него уже привычным. Положенное "ваше благородие" или хотя бы "Михаил Кирилыч" он слышал только в присутствии капитана или боцмана — при них матросы не позволяли себе лишнего.
Посетив капитанскую каюту, мичман вернулся к матросам своего отделения с новым поручением: приказано было переместить груз в трюме, поскольку после вчерашнего небольшого шторма он передвинулся, и судно дало малый крен.
Турбоход "Амфитрида" являлся не военным, а торговым судном. Но предназначен он был для перевозки особо ценных грузов, а посему имел трехдюймовую броню и постоянную военную охрану. На борту было две артиллерийские башни, одной из которых и командовал мичман Дольский. Только вот свои прямые обязанности мичману и его подчиненным исполнять почти не приходилось из-за отсутствия нападений. И по негласной традиции военные отделения на судне использовали для различных подсобных работ. Так было и сейчас.
— Панин и Шестаков, пойдём в трюм, груз поправить надо, — сказал Дольский, подойдя к своему отделению.
— А чё мы-то сразу? — недовольно протянул Шестаков.
— Вот именно! — поддержал его Панин. — Вон Борзунов кверху брюхом валяется — пусть он пойдет. Или Скалкин — он сегодня с самого утра дурака валяет.
— Ребята, пожалуйста, — поёжился Дольский, — пошли. А Борзунов и Скалкин в следующий раз пойдут.
— Угу, как же, дождешься от них… А может, ты сам, мичман? — заржал в ответ Панин.
— Точно, — покатился со смеху Шестаков, — тебе же мышцы наращивать надо. А то смотри какой щуплый — ногтём перешибить можно. А грузы потаскаешь — хоть на человека будешь похож!
— Ну, ребята, пошли. Сейчас капитан выйдет, неудобно, — продолжал уговаривать Дольский.
— Ну, ладно, пошли, — Шестаков хлопнул мичмана по плечу и направился к трюму. Вздохнув, Панин пошел за ним. Они спустились в трюм, Дольский дал указания насчёт размещения груза, а сам вновь поднялся на палубу. Ему не нравилось находиться рядом с Шестаковым — тому, видимо, доставляло особое удовольствие осыпать мичмана оскорбительными шуточками. Он бы и вовсе сейчас не вызвал его, но Шестаков был самым сильным в отделении, да, пожалуй, и на всём судне. Это даже странно, поскольку внешне он не казался таким уж великаном. Да, крупный мужик, только были в команде и поздоровее него. Но крепкое тело этого матроса словно бы всё состояло из одних только стальных мускулов, и тяжелые бочки с мазутом, которые другие еле ворочали, он подкидывал, словно пушинки.
Оказавшись на палубе, Дольский с облегчением подставил лицо морскому ветру. Ему нравилось море. Еще в бытность свою гардемарином он несколько раз ходил в небольшие рейсы на маленьком торговом судне, куда его взяли юнгой. И всё ему тогда казалось прекрасным. Поэтому он не ожидал, что будет так трудно. Михаил не учёл, что быть юнгой и быть мичманом — это разные вещи. Дольский был закомплексованным и неуверенным в себе человеком, и совершенно не умел командовать людьми.
Появившись на судне, юный мичман сразу сделал большую ошибку: он попытался сдружиться с матросами. Ему следовало бы держаться своего офицерского круга. А он стал вести себя с матросами как с ровней. Это было здорово, когда он служил юнгой. Но не сейчас. Дольский не понял этого вовремя. А потом было уже поздно.
Матросы не понимали его поведения. Сначала его сторонились. Потом начали презирать. Человек, чье положение настолько выше и который должен ими командовать, вдруг предпринимает какие-то жалкие попытки сблизиться с подчиненными, хотя должен держаться с ними свысока. Он улыбался, когда они обращались к нему фамильярно. Он терпел шутки в свой адрес, и даже смеялся над ними. Мичман пытался добиться их дружбы, но добился прямо противоположного: полного отсутствия уважения. И как следствие — его перестали слушаться.
Через полчаса Дольский спустился в трюм, чтобы проконтролировать, как идёт работа. Но по пути столкнулся нос к носу с Семёном Паниным, возвращавшимся на верхнюю палубу.
— Что, уже закончили? — рассеяно спросил мичман.
— Шестаков один доделает, — лениво буркнул Панин, проходя мимо.
— То есть, как один?
— А так. Мне надоело тюки таскать. У него силы, как у медведя, девать некуда, вот пущай его и… — окончания фразы Дольский уже не услышал, поскольку Панин поднялся по трапу и скрылся из глаз, не удостоив своего начальника объяснениями, на каком основании он бросил порученную ему работу.
Следовало вернуть его, накричать, отправить обратно в трюм. Но Дольский лишь снова вздохнул. Не умел он кричать на людей. И грубых слов Миша никому никогда не говорил. Ничего не оставалось, как спуститься в трюм, где еще, слава богу, работал Шестаков.