Героический человек был, смелый. Тебе тогда было года три или четыре. Вот так дело и пошло, что довольно быстро твоя мама утёрла слёзы, потому что жизнь молодой красивой женщины с маленьким ребёнком должна обязательно продолжаться. И однажды в Третьяковке мы с ней и познакомились: около картины Пукирева "Неравный брак"…
Меня будто обдало ледяным душем, и моё сердце учащённо забилось.
— Так и получилось, что все втроём — я, твоя мама и ты — стали жить да поживать в этой квартире. Мы с твоей мамой оженились, она меня прописала: я не москвич тогда был: а вот усыновить тебя не дала. У Костика, сказала, есть геройский отец и пусть он останется одним единственным, хотя Костик и не должен знать о его гибели, "не надо травмировать ребёнка" , а ты, Юрий Семёныч, будь ему просто добрым и ласковым дядей. А наш Костик, постоянно видя Юрия Семёныча, возьми и назови его папой. Так и пошло: папа, а потом отец. А уж после болезни и смерти твоей мамы слово "отец" приклеилось ко мне намертво. Вот так. Хочешь вещдоки?
— Естественно… — монотонно ответил я словно пришибленный.
— Пожалуйста, они есть у меня. Но прежде — одно совпадение, которое бывает очень редко, но метко. Мы даже с твоей мамой хотели письмо написать товарищу Капице в его программу "Очевидное невероятное" — один человек погиб и появился второй точно такой же: твой отец — Ларионов Юрий Семёныч. Видал, как чёртова жизнь крутит? Я ещё помню, когда в детстве болел свинкой, мой лечащий врач был тоже Юрий Семёныч только не Ларионовым, правда:
— Мне эмоции не нужны! Доказательства! — я будто очнулся.
— Прошу. Правая секция с номерами моих скульптурных коллекций, дверца тридцать пятая, — и он кивнул на маленький шкаф, — откроешь, вытянешь узкий ящик, в глубине ящика лежат документы.
— Почему раньше не показывал?!
— Чтил слова твоей покойной мамы: "Костик не должен знать о его гибели, не надо травмировать ребёнка, а ты, Юрий Семёныч, будь ему добрым дядей!".
Я ничего не ответил и направился к шкафу, где была дверца под номером тридцать пять, открыл её, выдвинул узкий ящик с разноцветными мелками и достал документы, завёрнутые в лёгкий прозрачный целлофан. Я поспешно раскрутил его, взял первую верхнюю бумагу, развернул и прочитал про себя:
*****
МОСКОВСКИЙ АВТОЗАВОД ИМЕНИ И. А. ЛИХАЧЁВА
МОСКОВСКИЙ СОБЕС "АЛЕКСЕЕВСКИЙ"
Ларионовой Надежде Александровне
УВЕДОМЛЕНИЕ О СМЕРТИ
Уважаемая Надежда Александровна!
С огромным прискорбием сообщаем Вам, что Ваш муж Ларионов Юрий Семёнович скоропостижно скончался во время испытания грузовой машины ЗИЛ на трассе Тула-Новомосковск в результате автоматических неполадок конструкции машины. Выполняя приказ государственной важности, Юрий Семёнович оставался до конца верен любимому заводу и отечественной продукции машин, выходящих с его конвейеров.
Его имя навсегда останется в сердцах заводчан и будет навечно занесено в книгу ПАМЯТИ!
Мы верим, что сын Юрия Семёновича — Ларионов Константин Юрьевич — будет достойным продолжателем отцовского мужества, стойкости и верности своему делу, которое он изберёт в будущем!
Все затраты на похороны в обязательном порядке берёт на себя Московский автозавод имени И. А. Лихачёва и Московский собес "Алексеевский". Необходимая денежная ссуда по смерти кормильца будет Вам незамедлительно предоставлена.
Потом шли подписи, печати, и я быстро свернул обратно эту невесёлую бумагу. В целлофановом пакете лежало письмо в конверте, справка с кучей разных штампов и три слегка пожелтевших фотографии. На одной из них был запечатлён пейзаж незнакомого мне двора со старыми качелями, покосившейся лавкой и кургузым подъездом дома. На другом фото средним планом — молодая мама рядом с молодым мужчиной, моим отцом. У отца была забавная причёска "ёжик" , черты лица — приятные, даже миловидные, но смотрел он сурово и строго, словно хотел мне что-то высказать не очень лестное. На третьей фотографии — один отец в шоферской спецовке, а на голове лежала кепка с повёрнутым на бок козырьком, здесь он слегка улыбался.
Я собрал документы, положил в карман рубахи и поглядел на "своих несчастных".
Ольга тихо стонала в забытьи и что-то шептала с полузакрытыми глазами.
Юрий Семёныч холодным волчьим взглядом смотрел на меня.
— Ну, что? — протянул он, — мой паспорт, надеюсь, не нужен? Там другой Юрий Семёныч, чужой тебе человек который подвергся сейчас страшному истязанию вместе со своей женщиной, что повлекло за собой физические и моральные травмы. Ты понял, о чём я?
— Да пошёл ты вместе со своей…
— Я-то пойду и прямо в милицию! — снова заорал и задёргался он. — Я тебе не отец, она тебе ещё не жена, подумаешь — они заявление подали, ну и что?!
ЖИЗНЬ взяла и плюнула на это заявление, распорядилась по-другому, и Ольга полюбила меня, для этого в наших ЗАГСАХ испытательный срок и даётся! И таких случаев среди людей масса, так что же теперь пытки устраивать, самосуды?! Ты что, совсем сбрендил?! А ну, быстро развязал меня, если не хочешь осложнений!
— Сам себя развяжешь, и пусть это будет заключительный аттракцион нашего шоу! — я достал из кармана нож, вытянул лезвие, кинул к его жбану, выскочил из комнаты, захлопнул за собой дверь и почему-то сильно заволновался.
— Садист!!! Фашист!!! — долетел во след истерический бас. — Вернись и развяжи!!!
Наталья сидела в коридоре, обхватив голову руками, и полоумными глазами глядела на меня:
— Что же теперь будет, Костик? . . — прошептала она. — Ведь он отчасти прав…
— Быстро уходим, я должен успеть на САПСАН, мне в Петербург надо! Что ты расселась?! Собирай костюмы!
Я влетел в свою комнату и начал сам запихивать костюмы в большой целлофановый пакет.
— Какой САПСАН? — вбежала удивлённая Наталья. — Какой Петербург? Зачем? Ты же ничего не говорил.
— Быстро! — мои руки тряслись, а сердце неуёмно бухало тяжёлым молотом. — Хватай костюмы, чёрт тебя побери! Я же опоздаю! — мой нервный голос предательски срывался на противный фальцет.
— Подожди, Костик, я прекрасно понимаю — тебя потрясло, что он не твой отец, но успокойся, подожди: может их правда развязать? . .
— Что-о-о-о! — меня закрутило по комнате. — Всё, я тебя освобождаю от себя! Держи свой мобильник и езжай куда хочешь! На, возьми! А мне надо на САПСАН! — и вдруг вспомнил. — Чёрт! Я же забыл чай для этих мразей! Чай! Чай! Чай!
Как угорелый я ворвался на кухню, достал со шкафа заветный свёрток, разорвал, вынул две пачки отравленного "Индийского чая" из утренней росы и поставил на видное место рядом с чашками…
Во дворе я никак не мог отцепить Наталью от распахнутой дверцы своей машины.
— Я с тобой!!! — визжала она. — Ты какой-то бешеный, мне страшно за тебя!!! Пусти!!! — и успела швырнуть пакет на заднее сиденье.
Мне ничего не оставалось, как только ударить её по руке и сильно оттолкнуть.
Наталья споткнулась о ближайший куст, перевернулась и упала.
— Извини, но ты ничего не понимаешь! — я нырнул в машину и дал по газам.
Наталья вскочила, еле удержалась на склизкой земле и отчаянно кинулась к жёлтому такси.
— Стой! Стой! — во всю мощь закричала она и пустилась наперерез машине, отъезжавшей от подъезда дома. — Шеф, стой!
Такси притормозило, дверь приоткрылась, Наталья пулей влетела на переднее сиденье и приказала:
— Вперёд, за той Хондой! Скорей, плачу сполна!
— Сполна я люблю, барышня! — усмехнулся водитель лет пятидесяти и спросил. — А как "вперёд" , преследуем, или остановить?
— Преследуем!
— Понял! . .