Утром с похмелья никак не мог сообразить: почему рядом с ним лежит голая девица Ольга и мягкой частью в его, Никиты живот упирается? Почему его рука на Ольгиной титьке покоится?
— Ты чего ко мне под бок залезла! — столкнул меня с лавки, уставился пятно крови на рубахе. — Так ты что, девушкой была?
Я стою голая и поникшая около лавки, кривлю губы, а в глазах слезы — хорошо играю…
— Да… мне тебя жалко стало… — Сама думаю: только бы не переиграть.
Но Никита полон гнева. Он не хотел, эта хитрая девка его провела!
— Неси розги!
Вот, опять мою попу требуют на расправу.
— Сейчас, Никитушка!
Мечусь по избе, мелькаю перед ним белым задом и лобком с короткими, еще не отросшими волосиками. Выскочила в сени, босыми ногами по ледяному полу, достала в потаенном месте пучок ивовых прутьев. Бегом в избу, положила прутья в долбленое корытце. Они промерзшие, сломаются от первого удара, потому достаю из печи ведерный горшок с горячей водой. Когда поднимаю тяжелый горшок ухватом, мои ягодицы перекатываются от напряжения. Смотри, любуйся, Никитушка! В печи всю ночь тлели угли и вода горячая. Заливаю ей прутья. Теперь к лавке, убрать с нее лишнее и застелить чистой рядниной.
И вот я лежу бесстыже голая или невинно нагая, положив на свою попку запаренные прутья… Никита взял розги, коснулся ягодиц кончиком прута… Замираю от ожидания. Я не смею даже шевельнуться, хотя сладкой заныло у меня в низу живота. Мне хочется немножко (ну совсем чуть-чуть!) раздвинуть плотно сжатые ляжки…
— М-м-м… — Это я шепчу про себя, совсем про себя, а вовсе не в ответ на короткий свист розги, стегнувшей попу.
— М-м-м, о-о-о… — Шепчу чуть громче, ощущая "на холмах моего голого зада" новый укус тонкой лозинки.
Только с третьей розги, когда прутик хлестко прочертил на бедрах красную полоску, я длинно выдохнула и позволила себе высоко поднять откровенно зовущую попку.
— О-о-о! …
Мокрый прут взлетал и падал со свистом, ягодицы и бедра принимают его поцелуи коротким рывком. Пальцы рук сплелись, напряженно сжались ноги. Это больно и так приятно! Еще бы, ведь меня сечет не кто-нибудь, а Никита.
— О-о-о! … Секи меня, любимый!
Моя попа и бедра живут своей жизнью, сжимаются, вскидываются, увиливают в сторону и тут же возвращаются на место. Играет мое тело под розгами.
— О-о-о! …
На сбившейся ряднине все откровеннее и призывнее мечется молодое красивое тело. Белое тело на серой ряднине, постеленной на широкую лавку. Я сжимаю губы и до каменной твердости стискиваю свои нижние полушария, чтобы снова и снова встретить розгу и не дать, непослушным ляжкам раздвинуться и раньше времени показать, как я ХОЧУ ЕГО!
— О-о-о! …
При каждом укусе вскидываю голову, подпрыгивает попа, из самой души стон "О-о"! Непослушные мне ноги сами раздвигаются в стороны… шире… еще шире…
Никита отбросил прутья и перевернул меня на спину. Я зажмурила глаза и приоткрыла губы. Губы слились с его губами, а ЕГО руки, раздвигают мои бедра. Дрожь ожидания. И сладкая судорога, когда его твердый богатырь прошелся по складочке между больших губок, остановился и… вошел в мою мокрую глубину. Расслабленно лежу под ним, покорная толчкам его богатыря в моем лоне, в моей женской глубине. Переживаю накатившееся счастье. А он, не вынимая из меня члена, целует и шепчет:
— Лада моя, ладушка милая!
Так и не могу вспомнить, сколько раз Никита поимел меня в этот день. Мы очнулись от сексуального угара только к обеду. Поели остатки вчерашнего ужина, и Никита сказал:
— Идем в церковь, греховодница.