— Как бы не надула, шельма. Они хитрющие, одно слово каторжная кровь, хоть и мала по годочкам, а власть над мужчиной чувствует. Все они тут варнаки, норовят украсть чего или объегорить — мелькало в мыслях, курил без остановки одну папироску за другой.
Сладкие размышления были прерваны гомоном пьяных рабочих пришедших. Когда они ушли, попытался было вернуть утраченное настроение, но, оно было испорчено, посему Федюша и завалился спать.
Проснулся, когда стемнело. Поднявшись, Федор Максимович зажег лампу, закрыл ставни, заправил спиртовку и стал кипятить воду на чай. Дневное приключение понемногу теряло свою остроту. Осторожный стук в задребезжавшее оконце вернул его на грешную землю.
— Настенка? Ты что ли? — не веря себе, негромко спросил конторщик.
— Ну…
— Пришла, не обманула — ахнул про себя и пошел скорехонько открывать дверь. Еще в темных и сырых сенях привлек к себе, в нетерпении крепко поцеловал, в засос, аж дыхание перехватило. И ничего не осталось вокруг, все исчезло, растворилось, ничего на свете, кроме податливых обветренных губ, хрупкого тела девичьего и тяжелого дыхания. Он целовал Настенку как взрослую бабу, крепко, жадно, понимая, что теперь будет все, все до конца
*****
Суетливо потирая руки, запер на засов дверь, вернулся к девице. Подняв ее, легкую как пушинку, на руки, понес в комнату, находившуюся рядом. Нащупав в темноте кровать, подтолкнул девку, принуждая ее лечь, сам сел возле. Настенка легла ничком, и ни звука. Конторщик принялся торопливо ее раздевать, она слабо отталкивала его, но скоро осталась в одной рубашонке. Он и с себя снял все, улегшись рядом, принялся целовать и щупать девку.
— Любишь хоть, это дело?
— Люблю…
— А дозволишь ?
— Чего?..
— Дурой-то не прикидывайся, ежели уж дала раз, так давай и вдругорядь. Раздвинь ноги, вот чего. Я ведь не задарма, денюжек припас. Ты мне угоди, а я и отблагодарю:
— Нет, батюшка, нет, не надо… Больно поди будет…
— Разве боишься?
— Да… Не надо.
— Но ведь все так делают и не боятся.
— Ну, и пускай делают. А мне больно, будто ножом кто раскаленным меж ног ткнул… Никак не прошло, как вы там все сбрушили
— Больно только в первый раз. Знаешь ведь?
— Знаю… Да все равно боюсь.
— А ты для сугреву, потрогай меня за причинное место-то… Как днем… Вон как ловко получилось, будто учил кто. А может соврала , видно с парнями-то баловалась? "Солоба"-то натирала на посиделках? Честно скажи так али нет?
Не дождавшись ответа, Федор Максимович взял ее руку и начал водить по члену. Она послушно подхватила предложенный ритм, мастурбируя с кроткой покорностью.
— Ты не молчи, ты говори…
— А что говорить-то?
— Ну, скажи, к примеру, нравится за место причинное рукой тереть?
— Не знаю, не разобрала ишшо. Только так- то способнее будет, чем ежели в меня наяривать возьметесь. Ведь просто ужас как больно, никакого терпежу нет. Ежели б не у вас была, в полный голос орать принялась, так больно было… А так, ежели, рукой, то ничего, ндравится…
Ощутив готовность телесную, все еще лежа на спине, конторщик схватил девочку и потащил на себя.
— Ой, боюсь! — забарахталась Настенка.
— Я же ничего…Ты просто лежи!
— А он… Он тыкает в живот мне…
Усмехнувшись, Федор Максимович ловко перевернулся и оказался сверху. Девица сжала ноги, конторщик дышал горячо ей прямо в ухо.
— Ой, не надо так!.. Ой, матушки, щекотки боюся… Хо… Хотите… Я сделаю вам… Как днем…
— Мне уж мало этого… Понимаешь? Ты раздвинь ноги-то… Раздвинь… Я только гладить буду…
— Рукой?..
— Нет, ногой, дура иль притворяешься? Головкой… Одно слово дура девка…
— Ой, боюся. Опять больно будет…
— Нет, ты раздвинь только ноги… А там и сладимся, не бойся, я с понятием, легонечко…
Уговоры и ласки сделали свое дело. Скоро Федор Максимович лежал между раскрытыми бедрами девочки и с наслаждением, задыхаясь от похоти, натирал головкой раскрывшийся девкин "пирожок". Та боязливо вздрагивала под ним, слегка отталкивала, но молчала… Долголи, коротко, да через какое-то время Федор Максимович почувствовал, что Настенка взмокла снизу… Дыхание участилось… Двигал головкой в щелке легонько, как и обещал, но страсть приперла и природа взяла свое, обняв девочку, сильно нажал… Раз, другой, а там и третий…
На третий раз Настенка взвизгнула, вытянулась и забилась под ним, пытаясь вырваться.
Да только конторщик крепко ее удерживал, выжидая, пока девица успокоится.
— Ну, пустите! Пустите!
— Полежи так… Уже все. Больше не будет больно…
— Нет, обманываете… Болит… Все время болит… Слезьте…
— Ты полежи так… Тихонько… Перестанет болеть-то.
Как не сдерживался Федор Максимович, но член нетерпеливо вздрагивал в тугом колечке влагалища девкиного.
— Ой!.. Ой больно! Больно, на самом деле… Ой! Маменька! Как пешней пробило, горит в нутрях все!
Федор Максимович уже не мог больше сдерживаться и дал наконец волю похоти. Продлить наслаждение, однако, не удалось… Семя брызнуло помимо желания и воли, девка, охнув, вывернулась и сперма опять пролилась мимо, на этот раз обильно оросив смятые простыни.
— Ну, да ничего, ничего — подумал, отдуваясь, конторщик, — в другой раз сделаю все как следует… Всю ночь буду держать под собой!
Рассуждая таким образом и поцеловав Настенку, Федор Максимович встал, зажег лампу, привел себя в порядок, помог девице одеть ветхую кацавейку. Прошел в другую комнату, сложил в мешочек немного муки, сахара, соли, подумав, положил пару сладких коврижек.
— Настена! Домой пойдешь, захвати гостинцы кое-какие, я припас.
Она приходила к конторщику еще и еще, дела у них заладились, что и говорить, радости в семье рудокопа-пьяницы Шаповалова не было предела.
— Вон как дело-то ловко обернулось, глядишь зиму-то и переживем,- думала радостно Аграфена Шаповалова, рассовывая по углам землянки принесенную дочкой провизию…