И тогда, папка чуть присел, и с каким то громким "Ха" всадил свою драгоценность в жаждущие губы маминого влагалища. Она громко охнула и уже не замолкала ни на минуту. Мне показалось, что от этого могучего движения мамины ноги оторвались от пола, но только показалось, она просто приподнялась на цыпочки. А папка красиво и сноровисто накачивал свою ненаглядную, не меняя позы. Он делал частые и короткие движения и вдруг погружался очень медленно и глубоко. Иногда он приникал к ее спине, и тогда двигалась только его крепкая задница. Время от времени он отстранялся от нее, не прекращая движений, удерживая ее за бедра, как бы любуясь деянием, чуть не сказала рук своих. Любовался производимым эффектом. Потом добирался до ее сисочек и покручивая вызывал новые стоны и крики. Затем начинал наносить коварные удары не прямо, а из стороны в сторону как бы вкручивая в нее свой крестец. То хватал ее за плечи и целовал, покусывал шею и ушко, тягуче погружаясь в ее глубину, запуская руку к низу ее живота и совершая непонятные, но видимо, очень сладкие движения.
Приглушенные Охи и Ахи, стоны и вскрики, доносившиеся сквозь толстые стекла банного окна производили на меня одуряющий эффект. Я уже давно содрала мокрые насквозь трусики и швырнула их, куда то на грядки. Моя неумелая рука терзала бедную киску, и я перестала удивляться чего она такая мокрая. Я истекала любовью и нетерпением. Я переключилась на груди и поняла, что тискать там и там одновременно — вдесятеро приятнее. Казалось, я умирала вместе с моей стонущей родительницей.
Что там Анютка с ее утренне- вечерним чириканьем в любовном экстазе. Порой мне казалось, что из бани неслась любовная песня льва и львицы, и вся саванна содрогается от ужаса и зависти. Это были мои Па и Ма, они любили друг друга сумасшедше, неистово, а я любила их! Я так их любила!
Из всех этих воплей и стонов я расслышала лишь одно "Кончай! Ну, кончай же!". И тут папка прижался к ее спине, стиснув руками сисочки, изо всех сил всадил в нее содрогаясь, не только ягодицами, но и всем телом. И оба забились в сладких судорогах, более походящих на агонию.
*****
— А что, лобком думают?
Потом, когда впервые меня повезли в цирк, услышала такой же дружный, заразительный хохот всего зала.
Мама не упала со скамейки только потому, что сзади был полок. Папа пришел в себя намного раньше и спас ребенка от чего то неминуемого…
— Точно, некоторые думают только этим местом.
— Папа шутит, дочка. Это, наверное, потому, то похоже на лоб.
В голосе мамы была напускная строгость. Я не нашла никакой схожести, но дипломатично промолчала. Однако разбуженное любопытство требовало выхода, и я упрямо продолжила.
— А если не думают, зачем там волосы?
Бог дал терпения моим предкам и я услышала вполне приемлемый ответ.
— Когда ты станешь большой, у тебя вырастут такие же красивые волосы, как у мамы.
— А это тоже вырастет?
Подобный вопрос сразил бы любого мудреца, но не моего папу. Мне показалось, что сейчас он заплачет, потому что в уголках его глаз показались слезинки.
— Это бывает только у мальчиков, — сказал он, мужественно справившись с приступом смеха, — сначала так же как у тебя, он без волосиков, а потом вокруг вырастают волосы. Этим мальчики и отличаются от девочек.
Эти ответы настроили меня на прекрасный лад. Я шлепала папу и маму по попе веником, когда они так хорошо лежали рядышком на полке, потом шлепали меня. Злобно шипел пар. Но я нисколько его не боялась. Это не мыло. Потом меня окатили водой из тазика и я счастливая и распаренная обхватила горячие мамины ноги и, прижавшись носом к этому самому лобку, потерлась носом о влажные волосики призналась…
— Мамочка, я так люблю тебя. И твои волосики.
А когда, папка нес меня, закутанную, домой я чмокнула его в щеку и сказала.
— Я тебя тоже очень, очень люблю. Но маму больше, потому что она красивая и у нее такие волосики…
И почувствовала, что засыпаю… А наверху качались в такт папкиным шагам большие, с горошину звезды. Качались, качались, качались…
А вчера тоже были звезды. Крупные, отборные. Теплый сентябрь — бабье лето. Ненавижу слово бабье. Бабье, это когда сплетни, а лето тут не причем. Но я на них не смотрела, на звезды. Ну, взглянула бы разок и домой. Все в порядке чего еще. А я смотрела…
Мы вместе не мылись уже года два, а может больше. В смысле всей семьей. А все волосики. Они и вправду стали расти. Не обманули меня мои мамочка с папочкой. И грудь тоже стала расти. И мне стало стыдно. Я никому не болтала, что моюсь с мамой и папкой, но почему-то стала стыдиться. Даже подумывала срезать эти растущие внизу живота волосы. А груди куда? Я не могла поднять головы, когда мылась, а прикосновения папкиных рук, такие желанные когда то, стали пыткой. Казалось, меня пронзают электрические разряды. Он то не изменился- папка и папка. А я жутко стеснялась. Как то раз я сообщила им, что уже помылась, до них. Предки переглянулись и ничего. Раз и навсегда заведенный порядок изменился…
И вот теперь я видела их заново. Как говорят в новом свете.
Папка сидел поперек лавки, широко расставив крепкие, волосатые ноги по обе стороны, а мама. Я даже не сразу узнала ее в женщине сидящей у него на коленях и обхватившей его ногами. Она вытворяла нечто невообразимое, извиваясь в его объятиях. Они целовались как безумные. Целовали все подвернувшееся уши, щеки шею, глаза. А потом, словно найдя друг друга, просто впивались друг другу в рот.
На меня точно столбняк напал. Не то чтобы мои предки должны быть монахами, но представить, что родители могут заниматься Этим, я в то время не могла! Как то не готова была. Мне даже казалось, что мама меня рожала как-то особенно. Например, отрезали у нее кусочек мяса с попки, это там, где у нее маленький шрамчик был, положили в стеклянную колбу и я выросла.
Когда Анютка рожала, все было ясно.
Леха ее еще до свадьбы объездил, и в загсе она уже с животом стояла. Так то Леха. У него и ноги как у слона и бугор под ширинкой никаким галифе не прикроешь. Точно — жеребец. Производитель, одним словом. Откровенно наплевав на деревенских, после свадьбы Леха занимался сексом не только поздно вечером, но и утром. С петухами. А когда еще поднимается лучший механизатор.
Но, похоже, что у него поднимался еще раньше. Потому, что петухи еще прочищали горло, а Анюточка уже выводила свою стонущую со всхлипами песню, потом раздавался торжествующий львиный рык, в который вплеталось прерывистое с переливами Анюткино "А-й-а-а-а-а. А-аа. А-аа".
В этом и выражалось открытое наплевательство Лехи на деревенские обычаи, когда аналогичное действо происходит втихаря, после обильного возлияния и под звуконипроницаемым, стеганым одеялом.
Замешкавшиеся петухи, еще какое то время решали, что лучше, воспеть приход зари или сразу бежать топтать кур, которые поаппетитней. И поэтому дежурное кукареку было каким то смятым — невыразительным. Наконец, неуверенные соло деревенских будильников сливалось в слаженных хор. И, под его пение, из ворот лехиного дома выплывала буренка. У калитки вырисовывалась возбужденно- розовощекая Анютка и проходящий по обочине Кириллыч как то сразу подбирал живот, лихо щелкал кнутом и обязательно подкручивал совсем побелевший ус, мол могем!
Но красовалась Анюточка совсем не для него и уж тем более не для баб провожающих стадо. С высокого крыльца сходил хозяин дома, то есть Леха, степенно шагал к калитке, протискивался в нее. Причем ему обязательно мешали груди Анюточки, о которые он терся могучем торсом, чего то ворчал ей на ухо и шлепнув для порядка по аккуратной попочке благоверной выходил на широкий фарватер улицы. И САМОЕ НЕВЕРОЯТНОЕ заключалось в том, что самые злые кобели деревни, завидев его, молчали!
Леха, Анютка тут все понятно. Конечно меня мама не в капусте нашла. Но рассудок отказывался верить, что я вылезала трудно и больно. Выдавливалась, как паста из тюбика, из моей мамы. Уж лучше аист. А тем более папка такой уравновешенный и совсем домашний мог "петрушить" маму, как этот бык производитель Леха свою Анютку. И потом, раз детей у них не было, значит, они этим больше не занимались! Или я чего-то не понимала.
Глава 2.
Я смотрела в окошко бани, и мне казалось, что это все-таки Леха с Анюткой. Нет же, нет. Я как назло и окошко помыла. Мне хорошо было видно, что моя Ма сидит совсем не на коленях. Господи, не в воздухе же она висит. Она же… Это проклятое "то, что есть у мальчиков" не давало ей опуститься попочкой на скамью перед папкой. То, что я трогала в детстве без всякой задней мысли, намыливала даже не задумываясь о предназначении, ох…
Они как то медленно и осторожно едва касались сосочками грудей друг друга, а руками ласкались, где попало. Временами мамуля вдруг начинала содрогаться в его руках, безвольно запрокидывая голову назад, и тогда папка поддерживал рукой ее затылок, приникал к губам вбирая в себя не то крик, не то стон своей ненаглядной.
Нет, убежать я уже не могла. Ноги словно пустили корни, а в голове вилась успокоительная мыслишка — они же на свету, а я в темноте. Значит, не видят, не видят. Вот и имей пятерку по физике. Эта мыслишка напрочь забивала робкие позывы совести. Не хорошо же так, непорядочно.
Отвяжись! И робкая совесть скользнула в темноту, чтобы вернуться потом и грызть мое и без того разбитое сердце. Свято место пусто не бывает и подкатила едучая ревность. Вот он какой папка, а меня и в щечку целовать перестал, гоняет с утра до вечера по дому как унтер. Но ревность, она как-то не удержалась, сгинула, а накатила похоть. Проклятые книжки. Не успевало что то такое произойти, а я уже знала как оно называется, и от этого мучалась вдвойне. Похоть это было уже плохо и стыдно. Тем более действо за стеклом продолжало раскручиваться, набирая обороты.
Папка легко поднялся и поддерживая мамулю за попочку принялся тихонько покачивать задом, потом задергался. Русалка у него на руках еще сильнее обхватила его ногами и вцепившись пальцами в его спину, издала сдавленный вопль. Победное рычание самца было не менее впечатляющим. И эта похоть достала меня вконец. Внизу живота, давно сделалось горячо, уши, щеки, я вся, изнутри и снаружи пылала. Я лихорадочно облизывала губы ставшие невероятно сухими и совершенно не замечала ожогов крапивы безнаказанно кусающей мои икры.
Чтобы утихомирить пожар разгорающийся внизу живота, я схватилась руками за промежность, даже не задаваясь вопросом отчего такие мокрые трусики. И тут со мной свершилось нечто. Мое, такое послушное, тело вдруг принялось жить отдельной от меня, оно вдруг задергалось в нижней своей части. Горячие волны рождались, где-то внутри него, и проносились с безжалостностью татарской конницы…
Я очухалась только припечатав жопой наглую крапиву. "Что это было, как это называется?!" -часто вопрошал один из героев Соболева, которого так любил мой Николенька. Не успев, как следует озлиться на крапиву, я снова приникла к окну.
Лежат голубки обнялись на полке и лежат. А задница пылает как нефтепромыслы в Баку. Почему в Баку. А хрен знает раз есть нефтепромыслы, значит пылают иногда. Как моя проклятая жопа!
Я послюнявила пальцы и осторожно помазала место ожога. То есть почти всю задницу. Слюны надо было много. Я плевала и мазала. Говорят, мыло хорошо помогает, но мне было не до него. Чтобы уйти за мылом…
Мамочка моя! Мамочка, мамочка, про мамочку и речь. В общем мамуля играла с этим самым. Если бы не у папки так я бы знала, как назвать, а сказать "взяла папку за хуй" у меня под страхом четвертования язык не повернется. В общем, это не помещалось в двух ее кулачках, и мамочке пришлось взять его головку в рот. Точнее она целовала его. Целовала с такой восторженной нежностью, какой у нее раньше и не замечалось! Она ласкала этот корень перевитый тугими жилами как самое драгоценное в мире, едва касаясь пальцами. Она даже опустилась на колени и умоляюще посмотрела на папку. Он погладил ее по голове, ласково улыбнулся и похоже согласился, потому что Ма просто расцвела. А дальше…
Я вцепилась руками в трусы и совершенно забыла, про попочку ошпаренную крапивой, про то, что подглядывать…
*****
Вот те на. Правы французы, говоря, что оргазм это маленькая смерть.
И что окончательно меня добило, так это вид стоящего на коленях папочки облизывающего с внутренней поверхности маминых ляжек мокрые полосы чего-то такого, что истекало из ее широко растворенной устрицы, мамочка сосущая его мокрые губы и влажный, блестящий корень, опять превратившийся в сосиску.
Не совсем помню, что было дальше, потому что я очухалась стоя на карачках. И так же на четвереньках двинулась от бани, наплевав на крапиву и оставляя за собой следы на грядках. Я уже сообразила, что сейчас они двинутся из бани и на этот случай лучше быть, где ни будь в сторонке.
И вдруг так захотелось писать. Ну, прямо невмочь. Не раздумывая, я задрала изрядно замызганный подол сарафана и облегченно зажурчала прямо в борозду. Какой это был кайф. Я словно возрождалась как птица феникс. Это незамысловатое действо примиряло меня с жизнью. Вот так, сидя на корточках, я отходила от пережитого потрясения.
Может быть "Все нэ так было, нэ так…" как сказал однажды великий вождь и великий тиран. Может быть и не так грандиозно. Но это было великое потрясение. Гибель моей целомудренной Помпепи. Даже сейчас, роясь в памяти, и находя черепки воспоминаний я вздрагиваю от сладкого ужаса познания запретного…
Глава 3.
Дверь предбанника распахнулась, прожектором высвечивая дорожку к дому. Но я уже была в спасительной тени кустов. Папка нес ЕЕ на руках завернутую в простыню. Запрокинув голову, она безвольно прильнула к его груди, и я знала, что глаза ее были широко раскрыты.
А в них двоились и плыли звезды. Бездонные звезды августа.
И уж совсем неромантично я подумала — "Бедненькая, после такого и идти не может"! Следуя моей элементарной логике, после такого — нормальная женщина должна была напрочь потерять способность к самостоятельному передвижению на веки вечные.
Дождавшись, когда они скроются в сенях, я тенью скользнула в баню и только заскочив на полок, поняла, что не разделась. Сорвала с себя перепачканный землей сарафан, лифчик и швырнула их к дверям. Где-то там, в морковке, сиротливо лежали трусики, но мне было плевать. Озноб сотрясал меня сверху донизу. Казалось, что на дворе не теплая летняя ночь, а слякотный ноябрь.
Вот он ковшик. Вот он миленький. Заревел, зарычал заждавшийся пар. Ага предочки, да вы и не парились вовсе. Хорошо, что хоть веник запарили конспираторы. Вот тебе, вот…
И я принялась лупцевать свое предательское тело, словно вымещая на нем минуты пережитого унижения. Ковшик. Еще, еще… Кажется, что трещат волосы и пар выдирает ногти. Вот тебе, вот тебе! Я лупила свои бедра, спину, сиськи и все сто подворачивалось под руку, повизгивая от боли. Вот тебе! Не могу-у-у!
Хряснув дверью предбанника, в три прыжка добралась до озерца.
Уф-ф! Только не надо так визжать среди ночи. А то еще подумают, что кто то свиней режет. Уф-ф-ф! Как хорошо.
Опять на полок. Опять ковшик. Надо бы рукавицы одеть. А пускай… Вот вам папочки — мамочки. Веник подозрительно быстро лысеет, и кончики больно секут кожу. Вот тебе за папу, вот тебе за маму! Опять в темную воду. Звезды разбегаются по воде в испуге. Уф-ф-ф!
Как уютно на полке и тысячи иголочек мечутся по радостному телу. Это — приятно и привычно. А еще лучше в снег. Конечно лучше. С шумом и криком. Без крика не тот кайф. И поваляться.
Когда-то мы бегали по снегу втроем обсыпали себя пушистой лавиной, горами снега. Одна, я только валяюсь, но все равно люблю покричать перед первым прыжком, как индеец — "Уулю-лю-лю-у!"
И надо же лежа на горячем полке, я опять вспомнила как…
Как, как. Вот так. Выныриваю из снега а передо мной Витька Сало-Масло. Это кличка у него такая, за глаза, вместо фамилии, а так -Витька. На год младше, в седьмом…
Смотрю челюсть отвисла, глаза по полтиннику. Чуть не завизжала, по новому. От неожиданности и стыдно ведь… Ага, ему еще стыднее, тогда и прикрываться не буду, только снежка на плечи и на грудь. А он заледенелой варежкой попытался вытереть сопли и отвел глаза.
— Лыжа вот… Я напрямки, вот…
— Ага… Ситуация уморительная, глаза Витьку не слушаются, и чем ниже он опускает голову тем чаще они зыркают по любопытным местам.
— Лыжа вот…
— Ага…
— Лыжа… И чего он зациклился на этой лыже. Щас скажет "вот".
— Сломалась, вот…
— Ага… Похоже и меня заклинило.
— Пойдем погреемся… Вот дура то.
— Не могу, ма-амка заругает. Я в шесть обещал. Опять швыркает носом.
Похоже, он не уйдет первым. Ни за что. Да и ступни у меня совсем заколели. Поворачиваюсь и ухожу. Шесть шагов, их еще пройти надо. Вот теперь стыдно. Он точно, на попочку пялится во все глаза. А я чувствую, как она предательски начинает вилять. Точно у манекенщиц на подиуме. Последние шаги делаю как солдат, старательно сдерживая свое женское естество. Уф-ф! Спряталась на полке. Смотрю в оконце, Витка тоже побрел к своему дому, напрямик, прямо по челку. О последствиях демонстрации летних мод в рязанском снежном лесу я не задумывалась. Чего — чего, а Витька был не трепло.
А потом быстро пришла весна. И пришел Витька с букетом первых подснежников. Он краснел как рак, и, похоже, совсем не дышал. Пока смог достать руку с маленьким букетиком из-за спины. Он с усилием протянул ее вперед и вдруг выпалил…
— Ты красивая Шурка. Ты сам-мая красивая на свете! Похоже что краска залила его с головы до ног. Он пылал как саламандр!
И тогда я царственным жестом приняла дар и чмокнула его в лоб.
— Витька, ты мой самый большой друг. Самый, самый…
Не знаю, были ли мы самыми, самыми друзьями, но зацикливались на одних и тех же словах. И еще, я приобрела верного пажа. И ангела хранителя. Где бы я не шлялась, я, почему то, всегда чувствовала за спиной тень Витьки Сало-Масло.
Вспомнив Витьку, я как-то окончательно успокоилась. Сделала еще пару заходов, то есть хорошенько поддала на каменку. Пришлось сменить веник. Новый тяжелел на глазах. Кожа стала бело-красно-пятнистой. "Как у кунгуру" — шутил в таких случаях папка. Кое-как ополоснулась и совершенно невесомая поплелась домой. Меня бы кто унес на ручках!…
Мои невероятные предположения не оправдались. Мамуля не только переставляла ноги, но и весело порхала по кухне собирая на стол.
На ее приглашение покушать, я только вяло махнула рукой и побрела в свою светелку. Упарилась.
Я валилась в сон как в пропасть, а звезды улетали вверх подмигивая и двоясь, закручиваясь в спираль черной августовской ночи…
(Может быть, кому-то это и понравится, кому-то нет… Мне хотелось рассказать о просто счастливых людях, с которыми однажды познакомился. Мои герои давно живут своей жизнью, наплевав на строгую линию сюжета, когда-то нарисованную для них. Все это писалось примерно год назад и даже готов ЭПИЛОГ, но… Многое надо просто привести в порядок, и это зависит от моих читателей. Если Вы скажете ДА, то мне придется еще поработать.
Ваш Иван Басев.)