Я постояла, посмотрела и, пятясь, вышла из комнаты. Никто из взрослых не шелохнулся; все трое дышали глубоко, в унисон. Что это было? Что я увидела? Мне захотелось вернуться и посмотреть снова, так, чтобы видение исчезло, или, наоборот, смотреть долго-долго, пока не пойму.
Боли в животе как не бывало. Я юркнула в свою постель и взглянула на Лиззи и Гизелу, маленькие девчачьи копии двух только что виденных мною мужчин. Они просто спали, подумала я. Взрослые просто спали. Может, у господина Декуэрво сломалась кровать, провалилась, как наши два года назад? Или его кровать промокла от дождя? Наверно, я уже никогда не засну… Но дальше помнится уже утро, снова дождь, и Лиззи с Гизелой упрашивают маму отвезти нас в город, в кино. И мы отправились смотреть "Звуки музыки", которые крутили в соседнем городке десять лет подряд.
Больше в то лето ничего примечательного не произошло, все в моей памяти сливается в сплошную ленту: купанье, рыбалка, путешествия на лодке в открытое озеро. Когда Декуэрво уезжали, я обняла Гизелу, а его обнимать не хотела, но он шепнул мне на ухо:
— В будущем году мы привезем моторную лодку и я научу тебя кататься на водных лыжах — Тогда я обняла его крепко-крепко, а мама положила ладонь мне на голову, точно благословляла. Следующим летом я провела весь июль в лагере и разминулась с Декуэрво, хотя они приезжали. Потом они пропустили пару лет подряд. Потом Гизелу и Лиззи отправили со мной в лагерь в Нью-Гэмпшир, и взрослые недельку пожили на даче вчетвером, без детей. Папа после этого сказал, что больше не вынесет жизни под одной крышей с Эльвирой Декуэрво: либо она его доконает, либо он ее попросту убьет. А мама примиряюще сказала, что Эльвира не так уж плоха.
С той поры мы встречались реже. Господин Декуэрво с Гизелой приезжали ко мне на выпускной вечер, на открытие маминой бостонской выставки, на папино пятидесятилетие и на выпускной вечер к Лиззи. Когда маме случалось быть в Нью-Йорке, она обычно ужинала со всем семейством. А если ее планы вдруг менялись, приходилось заменять ужин обедом. На похороны Гизела приехать не смогла. Она этот год жила в Аргентине и работала в архитектурной фирме, которую основал ее дед…
Когда все соболезнователи покинули дом, господин Декуэрво передал нам очень добрую записку от Гизелы. Внутри был мамин портрет, выполненный пером и тушью. Потом мужчины уселись в гостиной с двумя рюмками и бутылкой шотландского виски. О нас с сестрой они словно забыли: поставили пластинку Билли Холидей и под звуки ее бархатного голоса принялись пить и горевать всерьез. Мы с Лиззи пошли на кухню и решили съесть все сладости, которые натащили гости: домашние пирожки, струдель, орешки, сладкий картофельный пирог и шоколадный торт миссис Эллис с начинкой из шоколадного суфле. Мы поставили две тарелки, налили две кружки молока и приступили.
— Знаешь, — проговорила Лиззи с набитым ртом, — когда я приезжала домой в апреле, он звонил каждый день. — Она мотнула головой в сторону гостиной.
Было непонятно, одобряет она или осуждает. Я своего мнения на этот счет тоже не имела.
— Она называла его Боливар.
— Что? Она же всегда называла его Гаучо! И мы поэтому не называли его никак.
— Знаю. Но весной она называла его Боливар. Эл, она говорила с ним каждый божий день и называла его Боливар…
По лицу Лиззи бежали слезы. Как же нам не хватало сейчас мамы: она бы погладила ее мягкие, пушистые волосы, она бы не позволила ей сидеть и захлебываться слезами. Я потянулась через стол, взяла Лиззи за руку. В другой руке я по-прежнему держала вилку. Мне вдруг показалось, что мама смотрит на меня — с улыбкой и легким прищуром. Она всегда так смотрела, когда я упрямилась и не желала что-нибудь делать. Я отложила вилку, обошла стол и обняла Лиззи. Сестра прильнула ко мне, точно обессилев, точно в ее теле не осталось ни единой кости.
— После третьего звонка я спросила ее прямо, — произнесла Лиззи, уткнувшись мне в плечо.
— Что она сказала? — Я чуть отстранила Лиззи, чтобы услышать ответ.
— Она сказала: "Ну конечно, он всегда звонит в полдень. Он знает, что в это время у меня больше сил". А я объяснила, что спрашиваю не об этом: я не знала, что они так близки.
— Прямо так и бухнула?
— Да. А она сказала: "Дорогая, никто не любит меня так, как Боливар". Тут я вовсе не нашлась, просто сидела и думала: хочу ли я вообще про это слушать? Потом она заснула.
— Ну и что ты думаешь?
— Не знаю. Я собиралась спросить ее снова…
— Ну, Лиззи, ты даешь! — не выдержала я. Она действительно потрясающая, моя сестра. Тихоня, но умеет встревать в такие ситуации и разговоры, в которых я себя просто не представляю.
— Мне даже спрашивать не пришлось, потому что она сама завела разговор на следующий день, сразу после его звонка. Положила трубку — такая изможденная, вся потная от усилия. Но улыбалась. Она посмотрела на карликовые яблони в саду и произнесла: "Когда я познакомилась с Боливаром, яблони были в цвету, он же хотел поставить в саду, как раз на их месте, большую скульптуру и предложил попросту выкорчевать деревья. Я заметила, что соревноваться с природой по меньшей мере самонадеянно. Тогда он предложил пересадить яблони. Я в конце концов согласилась, а он спросил: "Неужели самонадеянность это так плохо?" Когда он познакомился с папой, они выпили виски и сели смотреть футбол, а я готовила ужин. Потом они вместе мыли посуду, как — помнишь? — на даче. Когда оба они со мной и вы обе рядом, я точно знаю, что пребываю в блаженстве".
— Так и сказала "в блаженстве"? Это точные мамины слова?
— Да, Эллен. Боже, неужели ты считаешь, что я приписываю ей интересные заявления на смертном одре?! — Лиззи терпеть не может, когда ее кто-нибудь прерывает. Особенно я.
— Прости, продолжай.
— Короче, мы разговаривали, и я… решила уточнить, о чем, собственно, речь. Ну, просто о близких друзьях или об очень тесной дружбе. А мама засмеялась. И посмотрела, как в детстве, помнишь, когда мы врали, что идем в гости к подруге, а сами отправлялись пробовать какой-нибудь адский напиток или рыться в песчаном карьере? Так вот, она посмотрела точь-в-точь, как тогда. И взяла меня за руку. Рука у нее была легкая, точно перышко. Эл, она сказала, что они, все трое, любят друг друга, каждый по-своему, что оба мужчины — потрясающие люди, каждый в своем роде, и каждый заслуживает любви и хорош тем, каков есть. Она сказала, что папа — самый лучший муж, о котором женщина может только мечтать, и она счастлива, что он — наш отец. А я спросила, как она может любить обоих сразу и как они сами это выдерживают. И она ответила: "Дорогая, любовь — не пирог и на части не режется. Я люблю и тебя и Эллен, и для каждой у меня целая и очень разная любовь, потому что сами вы очень разные люди, чудесные, но совсем разные. И я рядом с каждой из вас становлюсь совсем разной. Я не выделяю ни одну из вас, не выбираю между вами. Точно так же с папой и Боливаром. Считается, что так не бывает. На самом деле бывает. Просто надо найти таких людей". Она произнесла это, закрыла глаза и не открывала их до конца дня. Ну, ты-то что глаза вытаращила?
*****
— Господи, значит, так и есть. Я ведь знала…
— Ты знала? И ничего мне не сказала?
— Лиззи, тебе же было восемь лет, от силы девять! Что я могла сказать? Я и сама тогда толком не понимала, что я, собственно, знаю.
— Так что ты знала? — сурово спросила Лиззи. Я нарушила незыблемое правило: мы всегда перетряхивали родительское грязное белье на пару, особенно мамино. Мы ведь всю жизнь пытались подобрать к ней ключик.
Как же рассказать, что я застала их втроем? Куда проще было представить, что у мамы был роман с господином Декуэрво с папиного ведома. Какие слова подобрать? Я растерялась. А потом просто сказала:
— Я однажды видела, как мама целовалась с господином Декуэрво. Вечером, когда мы легли спать.
— Правда? А где был папа?
— Не знаю. Но где бы он ни был, он, разумеется, знал, что происходит. Мама ведь об этом тебе говорила, правда? Ну, что папа знал и не возражал…
— Да, конечно. Господи…
Я снова уселась. Мы уже почти покончили со струделем, когда появились мужчины. Изрядно выпившие, но вполне вменяемые. Просто чуть-чуть не в себе. Да и мы наверняка были не в себе — с красными, вспухшими от слез глазами, за столом, заваленным остатками еды.
— Какие красавицы! — сказал отцу господин Декуэрво, когда они, чуть покачиваясь, замерли на пороге.
— Конечно красавицы. И умницы. Умнее не найдешь. Отец пустился в пространные рассуждения о нашем незаурядном уме. Мы с Лиззи, смущенные, но и немало польщенные, только переглядывались.
— У Эллен Лайлин рот, — сказал господин Декуэрво. — У тебя рот в точности как у твоей мамы: правый уголок чуть выше левого. Само совершенство.
Отец согласно кивал, точно никто и никогда доселе не изрекал столь несомненных истин. Потом он повернулся к Лиззи:
— А у тебя мамины глаза. В день, когда ты родилась, я заглянул в них и подумал: бог мой, у нее Лайлины глаза, только не голубые, а зеленые.
Господин Декуэрво, разумеется, кивал. Я приготовилась, что они сейчас перекинутся с наружных органов на внутренние и проведут полное вскрытие. Но они не стали. Папа подошел к столу, положил руки нам на плечи.
— Девочки, вы сделали вашу маму бесконечно счастливой. Ни одним из своих творений она не гордилась так, как вами. Ни одному так не радовалась. И она считала, что вы обе совершенно особенные… — Он заплакал. Господин Декуэрво обнял его и перехватил эстафетную палочку:
— …особенные и неповторимые. И в студии у нее висели только ваши портреты и ничего больше. Поверьте, она знала, что все мы будем горевать, но хотела, чтобы вы не забывали и о радостях. Чтобы радовались всему: вкусной еде, вину, каждому рассвету, каждому поцелую… — Он тоже заплакал.
— Девочки, мы сейчас приляжем. А попозже, когда встанем, отведем вас куда-нибудь поужинать. — Отец ткнулся в наши щеки мокрым ртом, и оба они протопали по коридору к спальне.
Мы с Лиззи переглянулись.
— Хочешь, напьемся? — предложила я.
— Нет, пожалуй, нет. Я бы тоже прилегла, если ты не против побыть одна. — Вид у сестры был, точно она вот-вот заснет, прямо стоя. Я не возражала. Все равно надо позвонить Джону.
Лиззи подошла, обняла меня крепко-крепко, и я тоже обняла ее и смахнула с ее волос шоколадные крошки. Я сидела на кухне одна и думала о Джоне, о том, как расскажу ему о маме, о ее любви, о том, как она лежала между ними в супружеской постели и они, наверное, храпели. И я явственно представила, как Джон промолчит и подумает, что отец на самом деле не любил маму, раз позволил ей спать с другим мужчиной, а моя мать была настоящей сукой, раз вынудила отца терпеть этот разврат "под собственной крышей". Джон наверняка так подумает, а может, даже скажет вслух. Нет, надо все-таки позвонить, пока я вконец не разозлилась на него за слова, которых он не произносил. А то Лиззи, как всегда, решит, что я завожусь на пустом месте.
Я набрала номер. Джон был очень мил, спросил, как я себя чувствую, как прошла панихида, как держится отец. Я ответила на все вопросы и поняла, что остальное рассказать не могу. И не могу выйти замуж за человека, которому не могу рассказать остальное.
— Эллен, милая, — произнес он, — я так тебе сочувствую. Тебе, должно быть, очень тяжело. Такой печальный день.
Конечно, он выбрал совершенно уместные, подходящие случаю слова. Правильные слова. Только мне они резали ухо. Я была родом из неправильной семьи, я не готова была жить по правилам.
Мне страшно не хотелось обижать Джона, но я не могла выйти за него замуж только из боязни его обидеть. Поэтому я сказала:
— Это не самое печальное, Джон. Я не могу стать твоей женой. Правда не могу. Знаю, тяжело выслушивать это по телефону, но…
— Я не знала, что говорить дальше.
— Эллен, давай все обсудим, когда ты вернешься в Бостон. Тебе сейчас тяжело, у тебя такое горе. И я подозреваю, что вы не вполне поладили с моей матушкой. Но ты скоро вернешься, и мы все исправим.
— Я знаю, ты считаешь, что я передумала из-за маминой смерти. Так оно и есть, но… не потому… Ты не поймешь. Джон, я не могу за тебя выйти. Я не могу надеть платье твоей матери и не могу за тебя выйти. Прости.
Он долго молчал, а потом сказал:
— Эллен, это невозможно. Мы заказали приглашения!
Теперь я знала: я права. Скажи он: "Черт побери, я выезжаю, буду к вечеру" или на худой конец: "Да о чем ты? Я все равно хочу на тебе жениться", — я бы, может, и передумала. Но он сказал именно то, что сказал, и я, тихонечко попрощавшись, повесила трубку.
Словно вторые похороны за день. Я сидела и ножом выкалывала из торта маленькие высокие ломтики, а потом кончиком ножа заваливала их набок. Мама наверняка послала бы меня прогуляться. Я начала убирать со стола, и тут появились папа и господин Декуэрво. На вид слегка посвежевшие.
— Эл, как насчет стаканчика джина с ромом? — спросил папа.
— Если ты не против, — добавил господин Декуэрво.
— Не против. Я только что порвала с Джоном Уэскоттом.
— Да? — Не знаю, кто из них произнес это вежливое "да?".
— Я сказала, что мы, как мне кажется, не принесем друг другу счастья. Именно это я и намеревалась сказать. Папа обнял меня.
— Родная, это нелегко, я знаю. Но ты все сделала правильно. — Потом он повернулся к господину Декуэрво идобавил: — Лайла как в воду глядела. Твоя мать была уверена, что ты не выйдешь замуж за этого типа.
— Дэнни, она почти всегда оказывалась права, — сказал господин Декуэрво.
— Почти, — подчеркнул папа, и они засмеялись чему-то своему, понятному только им двоим, и пожали друг другу руки, как старые боксеры. Папа откинулся на спинку стула.
— Ладно, твоя очередь сдавать.
— Играем пенни — очко, — сказал господин Декуэрво.