— Да, точно, — сказал я и исчез в ночи.
Часть 7. Монастырские забавы
Довольно скоро, двигаясь на свет тусклой лампочки, я добрался до сокровищницы Али-бабы и сорока разбойников и, сунув волшебную двадцатку в узкую щель бронированного киоска, стал счастливым обладателем двух бутылок шампанского, коробки конфет, и сникерсов на сдачу.
К моему приходу Таня приготовилась основательно: вытащила с балкона раскладной столик, включила телевизор и уютно устроилась на диване номер два, который мало чем отличался от дивана, приютившего утром Романа.
— Ну что, купил? — спросила Таня, увидев меня в дверном проеме.
— Да… я вот только не знал, какое ты любишь, красное или белое, поэтому купил и того и другого, — я начал выставлять из пакета бутылки на столик перед диваном.
— О! Класс! — обрадовалась Таня. — Я как раз люблю смешивать красное и белое. Классный коктейль получается.
— Ни разу не пробовал.
— Я тебя сейчас угощу, садись, — и она хлопнула ладонью по мягкой подушке дивана рядом с собой.
Такого поворота событий я не ожидал. Для меня, человека старомодного и витиеватого как бабушкин комод, процесс обольщения предполагал наличие красивой девушки и свободного времени. Я довольно потирал член, если в этом нелегком деле мне помогали весенний вечер, бутылка шампанского, коробка конфет и как апофеоз — горящие свечи, но никак не телевизор. Но это был не мой монастырь и я решил подчиниться местному уставу и не напрашиваться на губу, всякий раз презрительно выпячиваемую Таней, когда ей что-нибудь не нравилось.
Диван номер два был таким же узким как и Романский, но стоял у стенки, противоположной телевизору, и наблюдать за страданиями цветных картинок с него было намного удобнее, во всяком случае, для этого не требовалось насиловать организм в поисках подходящей позы — достаточно просто сидеть. Тем не менее, я сидел, касаясь бедром Таниного халата, скованный как могильная оградка, и совершенно не представлял с чего начать ухаживание.
Последний раз я охмурял Олю Петренко, амбициозную женщину хирурга, сломавшую ногу возле щиколотки, и начало разговора вилось вокруг ноги как бинт вокруг мумии. В той партии, сыгранной почти год назад, вместо конфет и шампанского я в качестве дебюта использовал чай и персики и уложил Олю на лопатки после третьего хода. Впрочем, Оля была опытным игроком и разыгрывала сразу несколько партий. После четырех месяцев напряженных шахматных баталий на клетчатом одеяле, когда выяснилось, что победителю турнира светит пожизненное заключение брака, я отказался продолжать соревнование, сославшись на слабое здоровье. . К тому же у нее был припрятан ферзь — пятилетняя дочка и слон — бульдог по кличке Альба: И чего меня все время тянет на женщин с детьми? Патология, что ли?
"Надо выпить, — решил я, — а там будет видно".
Я открыл шампанское, но наливать не стал, предоставив Тане право первой рюмки. Тем временем Таня вставила кассету в видеомагнитофон и, садясь на диван, анонсировала просмотр фильма следующими словами:
— Улетная комедия! Сейчас потащимся.
Мы выпили то ли за здоровье, то ли за здоровых и я в ожидании воздействия алкоголя сделал вид, что смотрю на экран, продолжая краем глаза наблюдать за Таней.
"Черт!.. какая она красивая!.." — до этого я всегда смотрел на красивых девушек очень спокойно и получал от этого чисто эстетическое удовлетворение, мудро предоставляя возможность ломать копья и головы в надежде на благосклонность писаных красавиц другим мужчинам. А тут замкнуло конкретно, как просроченный рубильник:
Прошлой весной Бухырин, побывав на очередной экскурсии в Арабских Эмиратах, привез специальную подсветку для ступенек в танцзале. На этот раз им руководили благие намерения снижения травматизма среди подвыпивших клиентов. После этого мы шесть дней возились с монтажом. Для того чтобы спрятать провода, пришлось снять почти всю обшивку с когда-то металлической лестницы, кроме того, пришлось помогать Роману протягивать гирлянду, состоящую из семи разноцветных проводов. Краска, которой были покрыты провода, выполняла роль изоляции и при протягивании трескалась и отлетала в самых неподходящих местах. Иногда гирлянда запутывалась и приходилось все начинать с начала, но нам удалось закончить монтаж до открытия клуба. Только одна мелочь не давала насладиться плодами свершенного труда. Лампочки не горели. Пять дней подряд мы снимали обшивку, Роман вытягивал гирлянды лампочек, проверял их. Оказавшись на свободе, лампочки радостно мигали согласно заданной программе. Роман вставлял их назад, вечером мы зашивали лестницу, а с утра все повторялось снова.
На четвертый день Валера, уже готовый сдавать нормативы по сборке-разборке обшивки лестницы в слепую, не выдержал и спросил: — Роман, когда ты перестанешь е:ть нам мозги своей подсветкой?! Никаких нервов не хватит собирать-разбирать эти ступеньки каждый день. Когда ты найдешь поломку? Ты хоть знаешь в чем тут дело?
Между тем лицо Романа было озарено знанием истины, он воздел указующий перст к звездному небу, сотворенному в третий месяц работы клуба, остановил свой взор между созвездиями "В" и "Д", прищурился и сказал, — Да!.. это "Кэ-Зэ"!
— Чего?
— Короткое замыкание!
— Знаешь, Роман, — сказал Валера, откручивая предпоследний шуруп, — я хоть и не электрик, но, кажется, знаю, где это самое КЗ.
— Где? — заинтересовался Роман и подошел поближе.
— Вот здесь, — ответил Валера и похлопал Романа по голове:
Сидя рядом с Таней, я медленно проходил все стадии КЗ, а шампанское только усугубляло положение. Но Таня, казалось, этого не замечала. Увлекшись приключениями туристов-неудачников, она толкала меня в плечо и со смехом повторяла понравившуюся ей фразу или ситуацию.
— Ой! я не могу! — каждый раз добавляла она. От слишком усердного смеха у нее на глазах выступили слезы.
Никакого мало-мальски удачного плана наступления на Танину независимость я так и не придумал, в голове было пусто как у студента после сессии. "Ладно, врага нужно бить его же оружием", — решил я и тоже начал смеяться.
Лучше бы я этого не делал. Смех у меня специфический. В период полового созревания, когда я смеялся часто и густо, немногие из слышавших это повизгивание койота удерживались от протирания указательным пальцем височных впадин. Кроме того, смех требовал больших физических затрат, от которых я за последнее время отвык.
Через полчаса Таня почувствовала неладное. Глотнув шампанского, она подозрительно взглянула на меня, поставила бокал и сказала, что, пожалуй, пойдет полежит. Я понял, что благоприятный момент упущен и сегодня ничего более умного, чем хрипы астматика, я из себя не выдавлю. Я поднял брови, что на обычном языке означало: "конечно, какие могут быть базары" и развел руками. Таня улеглась на Романском диване, сложившись ей одной известным способом, и продолжила культурный просмотр телевизора, чувствуя себя вполне комфортно. Мне тоже захотелось получить хоть какое-нибудь удовольствие от этого дурацкого вечера и я решил целиком посвятить себя шампанскому.
К полуночи я допил вторую бутылку, но решимости так и не прибавилось. Вечно у меня с этим проблема: для того, чтобы смело сказать то, что хочу, мне нужно выпить как минимум полторы бутылки водки, а способность членораздельно говорить обычно тонет в пятой стопке и, для того чтобы внятно излить свои чувства, мне всегда не хватает двухсот граммов.
Я молча сидел, смотрел на Танину макушку и чувствовал себя полным тонтон-макутом. К исходу второго фильма я устал бороться с двусмысленностью своего положения и решил, наконец, расставить все указатели между пунктами "А" и "Б". Я присел на корточки возле Романского дивана и стал нежно гладить ее черные волосы своим дыханием.
Тане такая экзотическая прелюдия понравилась не сильно, она привстала, повернула ко мне голову, посмотрела мне в глаза и удивленно спросила. — Ты чего?
— Ничего. Не волнуйся, лежи.
Таня отвела взгляд в сторону телевизора и опять легла.
— В средние века жил один монах:- я замолчал, вспоминая имя. В голове витали Фома Аквинский и Дионисий Лаэртский, восседавшие на облаке винных испарений, и я не знал на ком остановить свой выбор. Поразмыслив, я решил сохранить имя монаха в тайне. — Так вот, этот монах искушал свою плоть. Каждую ночь к нему в келью приходили две молодые симпатичные монашки. После вечерней молитвы они раздевались, забирались к монаху в постель и разными способами пытались ввести его во искушение. Так продолжалось много лет, но вера монаха оставалась твердой.
— Ну и что?
— Ничего, просто я — не монах и мне трудно бороться с искушением.
— А я причем? — поинтересовалась Таня.
— Очень уж ты красивая… влюбился я в тебя… по самые помидоры, — наконец признался я.
— Как вы, мужики, достали! Все одинаковые. Давай без этого обойдемся?!
Я облегченно вздохнул. Туман неопределенности рассеялся, не смотря на остаточные пары шампанского и Таниного дезодоранта. Теперь можно спокойно идти спать.
Я все-таки решился сыграть в эту лотерею вопреки своему морально-процессуальному кодексу. И пусть я опять вытащил несчастливый билет и завтра задетое самомнение будет доставать своими жалобами, зато я не буду мучаться от неопределенности до конца ремонта.
Часть 8. Оптимистическая
В воскресенье я проснулся часов в 12-ть. Тани не было и я, не спеша, продолжил ремонт. Из-за непрямоугольной формы обшивки стояка мне пришлось изрядно попотеть, стачивая грани плиток. Чувствовал я себя хреново. Шампанское и Танин отказ не прошли даром. Но к вечеру я надеялся воспрянуть духом. И, действительно когда Таня с подругой вернулась с пляжа, вдоволь позагоравши и раздразнив мужиков своей аппетитной задницей, я был почти в норме и даже рассказал историю о строптивой кафельной плитке, на обработку которой я потратил два часа, после чего плитка сказала: "как вы, мужики, достали!" и обломалась.
*****
Мерно покачиваясь на резких поворотах покрытой туманом дороги, я вспомнил стихотворение, написанное мной в конце восьмидесятых в гараже Егора Коромыслина под сладкий лепет гитары Марка Нофлера. Мы провели славный вечер в городе и, перед тем как расходиться по домам, на полчаса задержались в гараже: обсудить перспективы светлого будущего наступающей половой зрелости, покурить и послушать музыку. Мне было 23 года, я, не спеша, грыз гранит науки в строительном институте и все свободное время и стипендию тратил на девушек. Тогда казалось, что это только бледное начало и дальше жизнь пойдет еще ярче. На меня снизошла благодать и я разрешился следующими строками:
Я сидел в машине, которая никуда не ехала.
Я слушал музыку, слов которой не понимал.
Я смотрел вперед, но видел лишь стену.
Но я был счастлив.
Стихотворение мне понравилось и я лепил его к месту и не к месту, а года через два, пытаясь произвести хорошее впечатление на Маришу Стеценко — будущую учительницу литературы, я вставил еще одну строчку сразу за стеной:
Я встретил девушку, которая никогда не будет моей.
После этого стихотворение обрело не до конца понятный мне аллегорический смысл и логическую завершенность. Я любил декламировать его своим женщинам после бурных постельных сцен, таким образом прозрачно намекая на свою свободу и независимость.
Напоровшись на стену Таниного безразличия, я начал подозревать, что если хорошо порыться, то в этих строках можно откопать еще и другой смысл. Я рассказал ей это стихотворение, которое подходило всем девушкам как библия — грешникам.
— Хорошее стихотворение, — серьезно сказала Таня и посмотрела мне в лицо.
— Да. Только не очень складное, — мнение Тани как литературного критика меня не интересовало. Мне просто хотелось высказаться. — Подвези меня к реке, хочу побыть один.
Таня не стала возражать и молча довезла меня до моста, где, несмотря на столь поздний час, было светло и шумно от бригады рабочих, восстанавливающих разрушенное ограждение. По отремонтированному пути медленно скользили полупустые трамваи, яростно трезвоня мешающим рабочим. На прощанье Таня пожелала мне спокойной ночи, еще раз извинилась за сложившиеся обстоятельства и, выкинув недокуренную сигарету, уехала на поиски "одного человека".
Я отошел подальше от шумного моста, спустился к воде, поставил на бетонный берег сумку и, поудобнее на ней усевшись, закурил сигарету. По всем законам жанра мне следовало утопиться, оставив прощальную записку с леденящим кровь содержанием: "вы наверно будете смеяться, но я решил покончить жизнь самоубийством из-за несчастной любви". Я, не спеша, курил и размышлял о том, что вряд ли подобный поступок мог выжать хотя бы слезу жалости из Таниных глаз. Тут пошел дождь и мысль о водных процедурах окончательно растворилась в его каплях. Выбросив промокшую сигарету и отбиваясь сумкой от дождя, я отправился домой.
*****
История Тане понравилась, она бросила на меня лукавый взгляд и спросила: — Обломалась, говоришь. Ну так, небось, не последняя. Может, со следующей получится?
— М-м-может быть… — я не стал спорить и задумался над возможным скрытым смыслом этого предположения.
В восемь часов Таня отвезла меня домой и, прощаясь, выразила надежду в скором времени увидеть меня снова.
Часть 9. Прощальный вальс Михельсона
В понедельник я пришел на работу разбитый, как старухино корыто. Владелец клуба Зданович отправился на поиски дешевого кегельбана и прихватил с собой Бухырина. Это евангелие быстро распространилось по клубу и к полудню клуб действительно стал напоминать место для отдыха. Большую часть дня я просидел на баре, слушая веселые байки Вити Клименко. В обычные дни Витя работал начальником смены охранников и вел себя довольно сдержанно, но сегодня, услышав благую весть, решил расслабиться и немного поменять профориентацию. Бармена на рабочем месте не было, его с успехом заменял Витя, предлагая всем желающим несложные коктейли из водки с ромом и супницы, до краев наполненные кофе. Все предлагаемые напитки Витя, будучи барменом-любителем, дегустировал лично. Когда меня начало немного мутить от дармового кофе и пирожных, я предложил Валере сходить в стриптиз-бар и для разнообразия немного поработать. Валере идея понравилась и он сказал, что мы обязательно так и сделаем, только надо сходить в бытовку — взять газету с кроссвордами.
— Я вам помогу, — сказал Витя, которого в этот день явно тянуло в самые неожиданные области творческой деятельности. — Вы без меня не закончите. Второй год уже возитесь. Так и состариться можно без стриптиза.
— Не гони, Витя. Каждый день девки в зале сиськами трясут. Тебе что, мало? — поинтересовался я.
— А-а… в зале не интересно. Темно, народу много: Хочется в стриптиз-баре на них посмотреть. Вы там, говорят, и воду проводите, чтоб на них сверху лилась.
— А как же! Все как в лучших домах. Только не спеши, Витек! К Новому году закончим, тогда и посмотришь, — утешил его Валера и ушел в бытовку за кроссвордом.
В пять часов за мной заехала Таня и, не дав разгадать слово из десяти букв, которым в былые времена называли женщин свободного поведения, увезла меня в ночное.
Поужинав и выпив шестую за день чашку кофе, я выразил глубокое соболезнование по поводу начала рабочей недели. Эту неделю Таня работала и в семь часов уже должна была быть в клубе и ругать официантов, отлынивающих от уборки.
— Не говори, — вздохнула Таня. — Задолбала эта работа: одна радость — Бух уехал.
— Да. Прямо праздник какой-то, — подтвердил я, хотя от мысли, что Таня сейчас уедет и сегодня я ее больше не увижу, мне было совсем не весело. Я уже успел привыкнуть к ее не очень светскому обществу и больше всего на свете хотел, чтобы эта неделя, наконец, закончилась и наступила следующая, когда Таня будет отдыхать.
В половине седьмого, пожелав мне удачи и изложив Наде основные принципы хорошего поведения, Таня уехала на работу.
Оставшись один, я включил приемник и продолжил кафельные работы. Иногда на кухню выходила Надя и предлагала широкий выбор блюд для второго ужина. Но мне не хотелось ни семечек, ни орешков и я, поблагодарив Надю за беспокойство, отказывался.
В десять часов в ежечасном выпуске новостей объявили о гибели 18-ти человек, отправившихся в свой последний путь на обычном городском трамвае номер три. Трамвай, ведомый бесстрашным водителем, чудом оставшимся в живых, при въезде на мост сошел с рельс и пошел на таран реки. Сообщение о трагедии заканчивалось стандартными словами о назначении государственной комиссии для расследования происшествия и объявлении двухдневного траура со следующего дня. После выпуска новостей приемник замолчал. Я прошерстил весь FM-диапазон, но ничего веселее заторможенной морзянки не нашел. Странное дело, когда в мирно прозябающей стране в результате несчастного случая гибнет десять-двадцать человек — по всей стране обычно объявляют на пару дней траур. А если страна ведет войну, в ходе которой вполне закономерно гибнут сотни и тысячи ни в чем не повинных людей, то для поддержания боевого духа по всей стране разъезжают артисты и писатели, веселя и развлекая народ ежедневными концертами, прямо как перед президентскими выборами.
Я незлобно выругался и продолжил работу. К часу ночи я положил еще четыре плитки и, взглянув на стояк, наполовину обложенный плиткой, понял, что сегодня мне закончить не удастся. Рабочий день Тани оканчивался в шесть утра и ждать ее возращения не имело смысла. Я, на всякий случай, тщательно вымылся и пошел спать.
Вторник мало чем отличался от понедельника. В клубе по-прежнему царила атмосфера расслабленности и вседозволенности. И, если не считать разбитой витрины переносного магазина, на которую рабочие, занятые прорубкой двери в будущий кегельбан, по неосторожности уронили железобетонную перемычку, все было тихо и спокойно. Только Вячеслав Николаевич, сменивший Витю Клименко, никак не мог успокоиться и заставлял охранников снова и снова перебирать кучу битого стекла в поисках зубной щетки из бритвенного набора. Зубная щетка представляла собой сменную насадку размером с фильтр от сигареты и вместе с ручкой и бритвенной насадкой стоила 286 гривен — половину зарплаты рядового охранника. Иногда Вячеслав Николаевич поднимался в стриптиз-бар еще раз убедиться в том, что ни я, ни Валера не видели злополучную щетку, когда убирали остатки витрины. Клятвенных заверений в том, что ничего постороннего кроме железобетонной перемычки мы не видели, хватало Вячеславу Николаевичу не больше чем на час. Печать траура сковывала обычно живое и подвижное лицо Вячеслава Николаевича. По безвременно канувшей в мусор зубной щетке он скорбел сильнее, чем президент страны по утонувшим пассажирам трамвая.
Таня забрала меня, как обычно, в пять, и, накормив остатками воскресного супа, уехала в клуб. Приемник по-прежнему молчал. Нади дома не было и бороться с траурной тишиной мне помогала только керамическая плитка, со скрипом поддававшаяся обработке. Я елозил плиткой по наждаку, каждую минуту проверяя угол скоса, курил сигарету за сигаретой и размышлял о превратностях судьбы. Несмотря на тотальный траур, настроение у меня было приподнятым. Обычно в дни траура клуб, как и остальные увеселительные заведения, не работал и сотрудников распускали по домам. Что ж, гибель 18-ти человек нельзя назвать бессмысленной, они, хотя бы, подарили мне надежду на дополнительную встречу:
Тут зазвонил телефон и я, отложив в сторону плитку и светлые мысли, пошел в зал. Абонент, услышав партию "алло!.. я Вас слушаю!.." в моем исполнении, полминуты усиленно дышал в трубку. Телефонная трубка не стетоскоп и поэтому поставить точный диагноз я затруднялся. То ли пациент ошибся номером палаты, то ли не ожидал, что прием по личным вопросам буду проводить я.
— Говорите! — подбодрил я робкого абонента и услышал в ответ короткие гудки.
Я вернулся на кухню обтачивать плитку и обсасывать сладкую мысль о скором возвращении Тани. Через пять минут прозвенел второй звонок и я пошел в зал исполнять свою партию на бис. Абонент опять, не говоря ни слова, повесил трубку и мне это не понравилось.
Когда телефон зазвонил в третий раз, я решил изменить стиль общения и попробовать себя в новой роли автоответчика.
— Алло! — сказал я и после небольшой паузы, вполне достаточной для нормального человека, чтобы издать хоть какие-нибудь звуки, добавил, противно растягивая слова. — Это квартира Тани Крюковой, сейчас ее нет дома, она на работе и вернется не скоро:
— А кто это говорит? — спросил удивленный мужской голос.
— Это говорит Денис Балдахинов, — не стал врать я.
— А-а-а… спасибо, — поблагодарил меня тенор и повесил трубку.
В десять часов мои надежды сбылись и приехала Таня. Когда я увидел ее, то понял, наконец, как выглядит счастье. Мне захотелось выразить это словами. Но, как всегда при приближении Тани, оголенные провода страсти замкнулись, в голове что-то заискрило и я спросил:
— А что? Клуб сегодня работать не будет?
— Нет. Бух позвонил, сказал, чтоб сделали большую уборку и расходились. А у тебя как дела?
— Нормально. Да! Тебе звонил какой-то парень.
— А что он хотел?
— Не знаю. Мне он ничего не сказал и еще кто-то звонил, но, услышав мой голос, повесил трубку.
— Вот Денис!.. Всех моих женихов распугал! — сказала, нежно на меня посмотрев, Таня и доброжелательно улыбнулась.
Приободренный такой похвалой я уже собирался соорудить какой-нибудь замысловатый комплимент по поводу ее как всегда неописуемо красивой внешности, но Таня разрушила мои планы.
— Ты не мог бы сейчас закончить? — спросила она.
— А что случилось?
— Ничего не случилось… просто мне нужно встретиться с одним человеком… Домой я тебя отвезти не смогу, ты уж извини, а до клуба подброшу.
— Хорошо сказал я, — проникаясь всеобщим трауром.
Когда мы сели в машину, Таня первым делом включила магнитофон. Из динамиков полились громкие стоны Шуфутинского, мотающего 45-й срок и очень скучающего по маме. Туманная ночь спустилась на город и разогнала людей по домам. Изредка туман прорезали фары встречных машин и, ослепив меня своим светом, растворялись в темноте. Возле поворота на аэропорт Таня обогнала припозднившегося бегуна в светоотражающей куртке и рабочих штанах, бодро семенящего по правой стороне дороги.
— Во! Видал идиота?! — Таня ткнула пальцем в сторону шального бегуна.
— Не скажи, — мне расхотелось во всем соглашаться с Таней, дурацкого смеха в субботу вполне достаточно. — Мужик все правильно делает. Бег — самый полезный вид спорта: после гребли.
— После чего? — спросила Таня, стараясь перекричать очередную серенаду Шуфутинского.
— После гребли! — уже громче повторил я.
— А-а-а!.. А то мне послышалось:
— Тебе все правильно послышалось, — перебил я детский восторг Тани, так и не решившись назвать вещи своими именами. Несмотря на современные нравы, мне по-прежнему тяжело ругаться в присутствии женщин и плоды эмансипации, покрытые несвежей словесной кожурой, я перевариваю с трудом. — Сделай звук потише.