Сиплый не мог уже ничего ответить, или просто не хотел, и он кивнул своей избитой головой. Палач даже удивился его сообразительности, размахнулся и кинул свой железный прут, упавший в грязную дождевую лужу.
— Чтоб как собака взял, пастью, и живо сюда на корячках припрёшься, и попробуй только убежать! Ну, Сиплый, давай, принесу палку, ну молодец, молодец, пошёл!
Сиплый пополз как собака, когда он подошёл к той луже, в которой где-то лежала палка, он сначала боязно потрогал лапой воду, и как он и ожидал, она оказалась холодной, он осторожно ступил в леденящую бездну и принялся долго возиться в этой луже, в поисках трофея, собачьего обоняния ведь у него всё равно не было, и он долго нарезал круги, пока не упёрся лапами во что-то твёрдое, сразу сообразил, что это ему и надо принести хозяину, постарался как можно больше не дышать, и опустил голову в лужу за добычей.
Воды в луже было около 20 сантиметров, но своим собачьим умом он чувствовал, что палка находится у него прямо под лапами. Ударившись мордой о холодное дно он открыл свою пасть, схватил зубами железный предмет и как стрела, но только на корячках, выскочи из лужи. В его хавальник успело набежать много холодной воды, он положил возле себя палку и начал кашлять, как всю жизнь курящий человек, так он старался избавиться из своих лёгких от лишнего количества влаги. И тут его позвали, он заново схватил зубами палку и побежал на зов:
— Давай, молодец Сиплый, умничка, неси маме палочку, у ты мой хорошенький, быстрее, быстрее, молодец, молодец, хорошая собака, неси, мама тебя погладит,- звала его девушка палача. Она была довольная от того, что всё так получилось, весело и энергично хлопая в ладоши продолжала ласково подзывать к себе их четвероногого друга. Сиплый уже потбегал к зовущей его "мамочке", но дорогу ему преградил палач, он взял у него палку, грязно выругался и зашвырнул её ещё дальше, со словами:
— Почему не вижу радости, собака приносит палку и ей приятно от этого, она гордится собой.
У тебя же этого нет. Ты должен радоваться, вилять хвостом и прыгать тут вокруг меня, чтоб я поскорее кинул её ещё раз, понятно. А теперь принеси, ну, пошёл, быстро принеси. И Сиплый снова побежал. Он бежал как собака, потому что из пасти его вывалился язык, поливающий слюной траекторию побега, а уши развивались на ветру, то плавно поднимаясь, то плавно опускаясь. Он изрезал себе все руки, так как на пути его встречалось много стёкол, и он напарывался на них, он ободрал себе все колени, так как на пути его встречалось много мелких камней, и он сдирал с себя кожу, когда наступал на них. В морду его встречным потоком воздуха больно хлестали летящие осы и стрекозы, но он всё равно добежал до палки, схватил её больными от соприкосновения с ржавым железом зубами и понёс. В его голове было сейчас только одно желание, когда же наконец его мучители насытятся, попробуют на вкус его неудачи и жалость, и оставят его, оставят его одного, чтоб он больше не был собакой, собрался с силами и пошёл бы домой, как человек, человек, прямо ходящий на двух ногах.
— Какого хуя ты там возишься, сучонок. Сюда неси, быстрее, быстрее,- палач его громко звал, он успел ещё больше опьянеть от жестокости и чувства безнаказанности.
Сиплый бежал им навстречу, переполняемый радостью и счастьем, от игры с человеком. В пасти у него торчал железный прут, он старался бежать как весёлая собака. Он такого обращения с ним, у него окончательно заклинило башню, он полностью вошёл в роль собаки, и поэтому, как делают обычно собаки, с разбегу напрыгнул на палача, его тело виляло, словно он машет хвостом, своими передними лапами он упёрся в грудь палача, оставляя на ней свои кровавые собачьи следы, и в морде он держал палку, и тёрся своей мордой о лицо палача, брызгая на него слюной.
Палач не ожидал такого, он пошатнулся назад, упёрся спиной в металлическую стену гаража, выхватил палку из сиплой морды и начал хуярить ей Сиплого по всем местам. Сиплый же только закрывался руками от тяжёлых железных побоев, кровь лилась потоком из всего собачьего тела, на котором уже оставались красно-синие отметины от прута, рёбра наверное тоже были поломаны, ведь дышать ему становилось с каждым ударом всё труднее и труднее. А палач с неимоверной жестокостью продолжал избивать его, избивать палкой и ногами куда попадёт:
— Ты чё скотина делаешь, я тебе не говорил так делать. А ты себе хули позволяешь, псина облезлая, забыл кто из нас кто, запомни, ты псина, я хозяин, понял, я хозяин,- орал на него палач, продолжая избиение.
От побоев Сиплый лежал почти без движения, весь окровавленный и уставший, похожий на кусок мяса, отрезанный от животного после долгой бойни. Палач оставил его на некоторое время, чтобы немного отдохнуть, набраться сил для дальнейшего избиения, для дальнейшего освобождения земли от всякой падали.
— Дима, у тебя на груди осталась его звериная кровь, это раз, а во-вторых, когда он опёрся о тебя, а ты подался назад, то наступил на говно, и у тебя сейчас правая нога, весь ботинок в говне,- стервозно говорила ему девушка, которая хотела продолжения веселья.
Он посмотрел на свои ноги и охуел от увиденного. На правом ботинке действительно было размазано коричневое собачье дерьмо. На кровь на груди ему было всё равно, теперь уже абсолютно всё равно, но он не смог терпеть вида обгашенных ботинков. И он вновь пришёл в неописуемую ярость, он пнул Сиплого по морде этим ботинком, оставляя на его кровавом лице коричневую полосу от ушей до рта, как-будто пытаясь вытереть это о траву, и завопил:
— Блядь, ты чё сука, облизывай на хуй, не ебёт, облизывай, сука, тварь поганая!
И он ещё пару раз пнул его по морде, перед тем как Сиплый принялся вылизывать обувку своего хозяина от помёта своих сородичей. Палач стоял, а Сиплый облизывал, палач возвышался над ним и сверху плевал ему на спину, плевал на всю его сущность, на все его животные мировоззрения. Сиплый уже успел привыкнуть ко вкусу застывшего экскремента, он упорно и тщательно вылизывал ботинок своего хозяина, иногда в зубах у него застревало то, что когда-то ели его собратья и не до конца переварили своими желудками, тогда он поддевал это языком и проглатывал, продолжая вылизывать дальше, продолжая наводить чистоту, лишь бы его больше не били, ведь в душе своей он по прежнему желал скорейшего завершения надругательства, он не смел перечить своим мучителям, он всё делал правильно и выполнял бесприкословно.
Когда же палачу показалось, что его ботинок преобрёл свой первозданный вид, он, уже достаточно замученный и уставший сказал:
— Ну всё хватит, я уже тут с тобой заебался, три часа вожусь и всё без толку. Ставай на своих четырёх к гаражу, почти вплотную и стой там.
Сиплый бросил своё старое занятие и принялся выполнять новое. Он встал, как ему велели, почти стал одним единым с металлическим каркасом гаража, стал рядом. Затем он получил тяжёлый удар ногой по черепу. Голова его отскочила от ботинка и по инерции ударилась о гараж. Дальше Сиплый ничего не помнил, что делали с ним его мучители, потому что потерял сознание.
А помнить больше ничего и не надо было, потому что палач придумал новое, и последнее наказание.
Он обратился к девушке:
— Достань гандон и одень ему на голову, последний раз приколемся и пойдём, запарился уже.
Девушка открыла свою сумку, покопалась там, достала средство второй необходимости и принялась аккуратно, чтобы не порвать, натягивать его на голову Сиплому. Она натянула его до самого носа, рот у него был открытый и он по любому бы не задохнулся.
— Ты в туалет не хочешь? Сейчас я обоссу его и пойдём!, -подытожил палач.
Он достал из широких штанов свою шнягу и принялся поливать звериное ебало противника. Жидкость его барабанила по натянутой резине, попадая в рот, это было похоже на то, как дождь колотит о брезент. Когда палач закончил ссать, он потрёс своего дружка, избавился от последних капель, они поцеловались и пошли. День выдался для них хороший, столько всего произошло…
День подходил к концу. Незаметно наступила ночь. Сиплое тело продолжало лежать за гаражами, в нём ещё теплилась жизнь, хотя он и находился в бессознательном состоянии. Он лежал практически без движений и можно было бы подумать, что он давно уже труп, но лишь редкое движение диафрагмой не позволяло допустить такие мысли в головах окружающих, которые всё же временно захаживали в эти места. Они думали вероятно, что за жалкое человеческое подобие лежит здесь, пинали его, плевали, смеялись и уходили дальше по своим делам, работать на систему, ведь они по прежнему являлись её жалкими предатками.
Сиплый пришёл в себя поздней ночью от чьего-то прикосновения его лица, мягкого и приятного, словно это была его мать, ласкающая его перед сном, но он ошибся. Это была всего лишь свора голодных, бездомных собак, которая нашла его здесь, почувствовав в нём своего сородича и всячески пытаясь помочь ему и немного скрасить его существование. Сиплый проснулся от невыносимой лёгкости своего бытия и посмотрел по сторонам. Две небольшие собаки лежали по обе стороны от него, пытаясь согреть собой его коченеющее от летнего ветра тело. Они лежали тихо, не двигаясь. Другая собака вылизывала его застывшую кровь и говно с лица и тела Сиплого, она уже почти закончила, он был почти чист, но не заметил этого. Собачий кореш медленно встал, собаки, лежащие возле него как грелки, быстро отскочили, а собака, которая облизывала его, весело замахала хвостом и прыгала возле него, держа в зубах кусок чёрствого, заплесневевшего хлеба. От вида этого Сиплый сразу улыбнулся, на глазах его навернулись слёзы, слёзы преданности и дружбы, потому что он вспомнил, как недавно так же прыгал и извивался вокруг своего палача, пытаясь хоть на малость расплавить его холодное и злое сердце, но только вместо хлеба у него в зубах был железный прут. Он потрепал свою подругу нежно за ухом, отчего та заскулила, заскулила так, как обычно скулят суки, хотящие кобеля, но Сиплый упорно не замечал этого. И только сейчас он заметил, что вокруг царила ночь. От этого ему стало как-то по-особому приятно, ведь он мог дойти до дома спокойно, практически никем не замеченным, и он пошёл, пошёл, чтобы переждать в своей норе всю жизнь, и ждать конца мучений в виде ухода, ухода из жизни.
*****
Он шёл тёмными улицами, хромая и задыхаясь, всё так же оглядываясь по сторонам, всматриваясь в злые людские рыла и шарахаясь грозно ревущих машин, пытавшихся задавить его. Если бы не ноющая боль, то он давно был дома, но адская боль избитого тела постоянно напоминала о себе, и он вынужден был идти медленно. Всё же он дошёл до родных мест, остановился и посмотрел в окно, там горел свет, значит мама всё равно ждёт его, она ждёт и будет ждать, что бы с ним не сделали, ведь она любит его как никто. И Сиплый пошёл, поднялся по грязным лестницам на свой четвёртый этаж и позвонил в дверь. Дверь ему открыла мать, со слезами на глазах и замученным видом, будто как-бы не издевались над ним люди, ей тоже доставался каждыу удар, приходящийся для сына:
— Рома, сынок, где был, почему так поздно, времени много, мы же с отцом волнуемся. О Господи, что, что опять с тобой сделали, сволочи, ну когда же наконец они успокоятся, изверги проклятые, всё им неймётся.
На плачевные крики матери вышел из комнаты отец, он схватил жену за плечи и оттолкнул назад. Ему было трудно поверить в то, что у него такой сын, полная ему противоположность, он начал громко ругаться и брызгать слюной, вены на его шее повылазили наружу от ярости, и он кричал:
— Чё ты стал, чмошник, время знаешь сколько, быстро в комнату, маменькин сын!
— Как ты так смеешь говорить о ребёнке, это же твой сын!,- удивлялась мать.
— А тебя кто спрашивал, тоже мне, мать Тереза, ненавижу блядь вас всех, чтоб вы сдохли, — вопил отец в гневе, затем плюнул на пол и пошёл спать, не в силах больше выносить такое.
Мать отвела сына в комнату и закрыла дверь. Она ничего не хотела у него спрашивать, ведь всё и так было ясно, она только обняла его покрепче и плакала, изливая свою вселенную скорбь, а слёзы её солёные капали на Сиплого, капали на его раны и побои, заживляя их как никакое другое лекарство в мире. А Сиплый молчал и думал, думал о том, как он ненавидит своего отца, допустившее такое, ненавидит свою мать, чересчур опекающую его, ненавидит весь мир в целом, зачем он здесь и кому от него хорошо, кому он нужен такой. А мать продолжала висеть на нём, плача и удивляясь накопленной в людях жестокости. А в небе загорались звёзды, и Сиплому казалось, что с каждой новой появившейся звездой, в мире кто-то родился, кто-то, кто скоро так же будет мучить его и желать ему зла. И вдруг он удивился количеству звёзд на небесной глади, и он понял, насколько жесток этот мир, потому что звёзды всё продолжали и продолжали зажигаться, и скоро ему опять будет больно, и всё что он сейчас хочет, так это чтобы никогда не наступило утро. Так почему же его желания никогда никого не интересуют? Ведь если никому ничего не надо, некому тебе помочь, значит ты не хозяин своей судьбы, ты позволишь ей преследовать тебя на всём жизненном пути, доверяя ей всё, более или менее важное для тебя. Но нет, он не такой, он является полным хозяином своей судьбы и не позволит ей больше опрокидывать себя, потому что он устал от этого, ему надоело. Свежий девственный воздух гладил его раны через открытое окно, Сиплый встал, резко оттолкнул мать в стену и выпрыгнул в окно. Его мать, увидя такое, не могла кричать и плакать, она лишь схватилась рукой за сердце, громко охнула, и повалилась на пол, распластавшись на нём…
А падал Сиплый не долго, около двух секунд. Но за эти две секунды ему вспомнилось всё, что когда-то с ним делали. Перед ним прокрутилась вся его жизнь, полная избиений и унижений его звериной сущности. Его осенило, он понял, что все 17 лет его жизни ему вдалбливали, что он собака, тварь дрожащая и он стал это дрожащей тварью. Почему же он поддался влиянию окружающих, почему? Да потому, что его сломила система, на которую все надеялись и уповали, она пережевала его, а теперь выплюнула… на асфальт. Он больше ничего не успел подумать, к нему в голову не лезли больше никакие мысли, потому что время его полёта, его две секунды уже кончились, и его черепная коробка разлеталась на куски. Его размазало по детски красиво, он поджал под себя ногу, как-будто спит. Вот так и закончилась его жизнь, не давшая Роме
Перепёлкину ничего хорошего, ничем не радовавшая и не баловавшая его, давая позволение лишь на исполнение его последнего желания: чтоб никогда не наступило утро. Оно для нег уже не наступит, никогда.
…Отец проснулся утром, посмотрел на окружающую обстановку и ужаснулся, затем вспомнил свои слова, которые произнёс перед тем как пойти спать и сошёл с ума…