На этот раз я опешил:
— Да что о тебе можно написать-то?
— О тебе, алкаше, значит, есть что написать, а обо мне нечего? — искренне возмутилась Мадлен. — Да ты хоть знаешь, сколько у меня мужиков-то было?
— Да при чем тут кобели-то твои? — возмутился я. — В романе надо на историческое обобщение жизни индивидуума и общества выйти. Мысль какую-то важную до человечества донести. Идею ценную выдать! Смысл жизни читателям объяснить! Вот, ты скажи: какой смысл в твоей жизни? Зачем ты живешь?
— Жить, чтобы жить! — уверенно ответила Мадлен. — Смысл жизни в любви к ближнему своему и дальнему. И я живу для любви! А вот зачем ты живешь, Забродин, я не знаю. Что ты мне все зубы-то заговариваешь? О каким-то дурацком смысле жизни толкуешь! — она положила недоеденную картофелину на стол и кивнула на упаковку с презервативами. — Мы с тобой в любовь играть будем или нет? — Мадлен снова брала меня за рога.
Я задумался. Почесал голову и подумал о том, что Мадлен, пожалуй, в чем-то права. Жить надо для любви. Потому как мир без любви — холодный мир. Неуютный какой-то. Только такие кадры, как Мадлен, почему-то любовь с сексом путают. Я понимаю, что жизнь наша круто на сексе замешана. Но нельзя же, как Мадлен, только о нем и думать? Так и с ума сбрендить недолго. Да и кто бы мне толком объяснить мог: где любовь, а где секс ебучий?
— Лен, послушай, а давай я о тебе отдельный опус напишу, — неожиданно для себя предложил я, разливая в стаканы очередную дозу водки. — Расскажи какой-нибудь эпизод из своей жизни. Только ты что-то яркое вспомни, не стандартное, — вспомнил я о наставлениях Димки Агеева. — Чтобы за душу брало. Я, например, сейчас о детстве вспоминаю, о первой любви пишу. А ты мне можешь о своей первой любви рассказать?
Мадлен захлопала наштукатуренными ресницами. Казалось, она с трудом что-то соображала. Как будто у нее в мозгу какие-то винтики и шестеренки со скрипом завертелись. И этот внутренний скрип, к моему удивлению, не привел к вспышке гнева, а завершился вполне адекватным рассуждением.
— А что? Напиши обо мне, Забродин, — согласилась Мадлен после краткого умственного замыкания. — Обо мне еще никто не писал. Только ты о противном и гадком не пиши. Напиши обо мне что-нибудь красивое и элегантное…
Мы чокнулись.
— Ты не бойся, — стал я ее успокаивать. — Фамилию твое и имя я изменю.
Чтобы тебя не подставить, чтобы не узнал тебя никто.
— Нет! Ничего менять не надо! — воспротивилась Мадлен, закусывая недоеденной картофелиной. — Я хочу под своим именем оставаться. Чтобы все завидовали мне!
— Лен, тут не о зависти речь-то, — стал я ей объяснять свою задачу. — Зависть — чувство нехорошее. Ты пойми: я же не статью газетную о тебе писать собираюсь. Как ты план каждый день перевыполняешь, и твой портрет на доске Почета фабричной красуется. Димка Агеев говорит, что газета живет один день. Сегодня ее прочли, завтра вспомнили, а послезавтра забыли. Я тебя в роман вставить могу отдельной главой. А роман на века создается! Я умру, ты умрешь, лет сто или даже двести со дня нашей смерти пройдет, а о нас с тобой люди помнить будут.
— Забродин, я умирать не собираюсь, — решительно заявила Мадлен. — Я еще и не жила путем-то…
— Да это я к слову, — продолжал я развивать свою мысль. — Вот, ты роман об Анне Карениной читала, которая под паровоз от несчастной любви бросилась?
— Кино я про нее смотрела, — ответила Мадлен. — Самойлова там играла и Вася Лановой. Мне так Лановой нравится! Я бы тоже в него влюбилась! Классный мужчинка! А Каренина неправильно поступила, когда под поезд кинулась, — высказала Мадлен свою точку зрения. — Какой она в гробу после этого выглядеть будет? Она же обезображенная, перекособоченная вся будет…
— Ну, ей как-то все равно мертвой будет, — оправдывал я поступок Анны Карениной. — Понимаешь, не могла она больше существовать в этом подлом мире.
— Еще как могла! Я-то существую! А о сыне она подумала? — продолжала отстаивать свое мнение Мадлен. — О машинисте она подумала? Ему же срок за нее влепить могут! И потом, если каждая баба из-за несчастной любви под колеса поездов начнет кидаться, у нас ни работать, ни рожать будет некому. Подумаешь, бросил ее Вася Лановой. Меня сколько раз мужики бросали. Она бы могла себе другого кобеля найти, если бы захотела… Из-за вас еще жизни себя лишать? Много чести! Вот вам, фигушки! — Мадлен показала мне фигуру из трех пальцев.
Спорить с Мадлен я не собирался. Она смотрела на мир сквозь свою куцую примитивную призму. А что ее призма может не вполне точно преломлять те или иные события или, тем более, произведения литературы высокой, ей ведь не докажешь. Да и зачем?
— Вот кто бы об Анне Карениной узнал, если бы Лев Толстой роман о ней не отгрохал? — спросил я Мадлен, продолжая доводить до нее свою мысль. — О ней даже американцы фильм сняли, пленки не пожалели, не только мы. Представляешь: и о тебе кто-нибудь лет через сто прочтет и скажет: вот, мол, елки-палки, какая фря в конце двадцатого века в Ногинске обитала. А не сделать ли нам о ней фильм двухсерийный?
— Нет, кино не нужно про меня снимать, — не согласилась с движением моей мысли Мадлен. — Там все внимание актриса к себе притянет, которая роль мою исполнять будет. И слава ей вся достанется. А я хочу, чтобы люди именно на меня внимание обратили. Хочешь, я тебе фотографию свою принесу и подарю? Могу в обнаженном виде. Меня Аркашка много раз в разных позах щелкал. Ты можешь мою фотку в свой роман засунуть?
*****
— Про фотку не знаю, — честно признался я. — Роман-то не я буду писать, а Димка Агеев. Я для него только фактуру предоставляю — полуфабрикат, так сказать, из реальных жизненных событий и наблюдений.
— Ну, Бог с ней, с фоткой, — благосклонно согласилась Мадлен. — Я вот думаю: что бы мне такое тебе из жизни моей рассказать? О любви говоришь первой? — Мадлен задумалась. — Я в школе в преподавателя физкультуры была влюблена. У него, знаешь, какие мускулы на руках топорщились? Он ростом под метр восемьдесят. Огромный такой жлоб лобастый. Мастер спорта по вольной борьбе. Но у меня с ним ничего не было, — предупредила Мадлен. — Ты не подумай ничего такого. Он на меня и внимания никакого не обращал. Я же девчонкой сопливой в школе была. И одевалась скромненько. Мне после сестры старшей многие ее шмотки приходилось донашивать. Отец у меня шоферил, мать на Истомкинской ткацкой фабрике вкалывала. Мы не богато жили. А если что-то из одежды красивое покупали, то не мне, а Ирке. И я ей всегда завидовала. Она и красивее меня мордочкой удалась, и формы тела у нее такие округлые. Есть за что подержаться. За ней мальчишки и во дворе, и в школе всегда бегали. Прижимали ее, щупали, а на меня внимания никто не обращал. И мне до слез обидно было. Мама нас вместе иногда в ванной мыла и говорила: "Лен, чего ты у меня какая-то худущая. Вроде бы и кормлю я вас с Иркой одинаково. А ты глянь, какая у нее ладная фигурка-то. И спереди есть на что посмотреть, и сзади. А ты у меня какая-то уродина растешь: ни кожи, ни рожи… ". И мне обидно было. Я поскорее повзрослеть в детстве мечтала. Хотела, чтобы ребята на меня внимание обращать стали. Капусту соленую по совету матери ела, чтобы грудь у меня быстрее наливалась. И старалась с девчонками якшаться, которые постарше меня были. На танцы в городской парк с ними бегала с четырнадцати лет. Все ждала своего принца, а на меня по-прежнему никто внимания не обращал. Обидно мне было… Девчонки, с которыми я кучковалась, уже ребят имели, трахались с ними, хвастались и говорили об этом с таким восторгом, что я им завидовала. И мне хотелось такое же испытать. Чем я хуже их? И я мечтала о том, чтобы меня кто-нибудь поскорее трахнул. Я же еще девственницей была. А отец, змей, масла в огонь подливал. Он меня проституткой называл, когда я с танцев поздно домой возвращалась, а у меня еще никого не было. После восьми классов я в вечернюю школу пошла учиться, но какая тут учеба, если гормоны в тебе вовсю играют? Мама меня на фабрику работать с пятнадцати лет устроила. Я себя самостоятельной почувствовала, деньги какие-то стала зарабатывать, хоть и небольшие, но все-таки…