Может, минуту, а может быть, две минуты Андрей сладострастно мял Никиту, с нескрываемым наслаждением вдавливаясь в него всем телом, горячими губами он скользил по Никитиной шее, и все это время Никита, не убирая ладони с Андреевых ягодиц, лежал под Андреем с раздвинутыми, широко разведёнными врозь ногами, испытывая не просто удовольствие, а сладостью полыхающее во всём теле вполне конкретное — сексуальное! — наслаждение… он, Никита, не должен был это наслаждение испытывать, но оно было, оно наполняло всё его тело неизъяснимой сладостью — и что-либо сделать с этим, как-то этому воспротивиться он не мог… и не мог, и не хотел — это был кайф!
— Вот так, Никита… — Андрей, отрываясь от Никиты — вновь приподнимая голову, посмотрел Никите в глаза, и во взгляде Андрея Никита увидел что-то такое, жаром проникающее в душу, отчего у него, у Никиты, сладко дрогнуло сердце; секунду-другую они молча смотрели друг другу в глаза… наконец, улыбнувшись, Андрей весело и вместе с тем уверенно произнёс-проговорил: — Мне, Никита, такое нравится — мне это в кайф… и тебе это в кайф — тебе тоже по кайфу… ну, и какой из этого следует вывод?
Никита, не отвечая, смотрел Андрею в глаза, но взгляд Никиты был снова обращен во внутрь — в самого себя… да, ему, шестнадцатилетнему Никите, ученику одиннадцатого класса, никогда ни о чём таком не думавшему, было приятно… и не просто приятно, а было очень приятно — отрицать это было бессмысленно… отрицание было бы ложью, а ложь — убежище трусов, — он, Никита, трусом себя не считал… и "какой из этого следует вывод", Никита в общем и целом уже понимал — теперь, когда всё вдруг прояснилось: и почему он проснулся голым, и почему Андрей, только проснувшись, тут же полез его лапать… он по-прежнему не помнил, как и что они делали ночью, и потому, лёжа сейчас под Андреем, он не мог в деталях представить, как именно это может происходить, если вдруг сейчас будет происходить, но в общем и целом… в общем и целом Никите было понятно, что значит "орально" и "анально"… хоть "анально", хоть "в жопу — суть от этого не менялась! Непонятно Никите было другое: почему э т о приятно ему, Никите, никогда о таком не то чтобы не мечтавшему, а даже не думавшему — никогда о таком не помышлявшему?
— Эй! — шутливо окликнул Никиту Андрей; в общем и целом понимая, о чём парень, лежащий под ним, может думать-гадать в данный момент. — Ты на связи, Никита? Не отвлекайся… — Андрей рассмеялся, горячо вдавившись в Никитин пах напряженно твёрдым членом. — Проснись и пой!
Обрывая собственные мысли, Никита вновь переключил внимание на Андрея, и… странное чувство охватило Никиту, — Андрей смотрел Никите в глаза, и было во взгляде Андрея что-то такое необъяснимо манящее, тёплое и щедрое, искренне радостное, отчего Никита вдруг почувствовал в груди странное — сладостное — томление… всё было в кайф: и лежать под Андреем, чувствуя на себе горячую тяжесть его обнаженного тела, и ощущать вдавившуюся в пах горячую твёрдость напряженного Андреева члена, и видеть перед собой лицо Андрея, ставшее вдруг притягательно симпатичным… в кайф было всё, и это ощущение кайфа было всеохватывающим, но даже не это было странно, а странно было то, что сам вопрос, почему это приятно, неожиданно затушевался, скукожился, отступил на задний план — стал несущественным… вопросительно глядя Андрею в глаза, Никита непроизвольно сдавил ладонями Андреевы ягодицы, и ощущение их сочной упругости тут же отозвалось приятной ломотой в напряженном Никитином члене, — все было и странно, и непонятно, и вместе охуительно приятно… всё было в кайф!
Чутко всматриваясь в Никитино лицо, Андрей уловил перемену в настроении Никиты, — опираться на локоть левой руки, правой рукой Андрей скользнул вниз, одновременно перемещая своё тело влево — съезжая с тела Никиты в сторону… и — не успел Никита сообразить, что может значить это движение и что может за этим случиться-последовать, как тут же почувствовал на своём члене горячие пальцы Андрея, — вопрошающе глядя Никите в глаза, Андрей обхватил Никитин член ладонью, легонько сжал его, ещё больше сдвигая к основанию крайнюю плоть…
Конвульсивно стиснув мышцы сфинктера, Никита замер от удовольствия, не пытаясь освободиться, член у Никиты, школьника-одиннадцатиклассника, был ничуть не меньше, чем член у Андрея, студента-пятикурсника, — сжимая в ладони полыхающий жаром твёрдый ствол, Андрей приблизил своё лицо к лицу Никиты, и Никита снова ничего не успел сообразить, как губы Андрея, коснулись его, Никитиных, губ — и Андрей, продолжая сжимать член Никиты в ладони, накрыл Никитины губы своими, обволакивающе теплыми, умело вобрал его губы в рот, лаская их изнутри круговым движением языка… "писец!" — мелькнуло в голове Никиты одно-единственное, но совершенно универсальное, на все случаи жизни пригодное слово, и чего было больше в этом коротком слове — растерянности или удивления, неосознаваемой радости или невольного испуга — Никита не смог бы определить сам, — тиская ладонью липкий Никитин член, Андрей страстно, жадно сосал Никиту в губы, и это было не просто приятно, а это был кайф… настоящий кайф!
*****
Минуту… или две… или даже три минуты, если не все четыре, а то и пять, если не шесть, Андрей жарко целовал Никиту взасос — сосал его в губы, и всё это время Никита совершенно непроизвольно, не отдавая себе отсчёта, легонько тискал, гладил, мял ладонями Андреевы ягодицы… наконец, оторвавшись от губ Никиты, Андрей приподнял голову — и взгляд Никиты, вопрошающий и вместе с тем чуть осоловевший от наслаждения, встретился ликующе искрящимся, радостно счастливым взглядом Андрея — секунду-другую они смотрели друг другу в глаза, ничего друг другу не говоря; первым нарушил молчание Никита — спросил, облизывая чуть припухшие губы:
— Ты голубой?
Слово "голубой" прозвучало без слова "как"; вопрос был естественный — закономерный и неизбежный, в той или иной форме задаваемый всегда и везде, и, тем не менее, вопрос этот прозвучал неожиданно, и неожиданно он прозвучал, прежде всего, для самого Никиты — вопрос, в общем и целом предсказуемый, сорвался с губ Никиты спонтанно, совершенно непреднамеренно, сам собой, причём в интонации Никитиного голоса не было ничего такого, что могло бы придать двум прозвучавшим словам, обращенным к Андрею, хоть какое-то внятно значимое отношение к тому, о чём Никита прямолинейно — в лоб — спросил; "ты голубой?" — задал Никита вопрос Андрею, и в голосе его было одно любопытство, лишь любопытство, и не более того, как если бы он спросил у Андрея, любит ли Андрей бананы, никаким образом при этом не вкладывая в вопрос про бананы какого-либо сокровенно значимого смысла-значения.
Андрей уловил это естественно — не нарочито — спокойное отношение Никиты к теме голубизны, мысленно отметив про себя, что при такой абсолютной невовлечённости в тему не было ничего удивительного или странного в том, что Никита, сам голый, сам возбуждённый, лёжа под голым возбуждённым парнем, до последнего не мог понять, ч т о всё это может значить… и это при том, что ночью, будучи пьяным, он исполнял по полной программе — не просто в рот-зад перепихнулся, как это нередко бывает с парнями в состоянии опьянения, а трахался с полной самоотдачей… бывает же так! Вот и думай после этого, что такое голубизна, и кого можно к голубым отнести, а кого — нет… лёжа под Андреем, Никита смотрел Андрею в глаза — ждал ответ не заданный вопрос.
Андрей, невольно любуясь Никитой, улыбнулся — Никита нравился Андрею всё больше и больше… определённо нравился! И оттого, что Никита ему нравился, хотелось не только трахать его, не только дать ему оттрахать себя, как это было ночью, а хотелось… хотелось просто лежать с ним рядом — обнимать его, целовать, ласкать, разговаривать с ним, смотреть ему в глаза, выдыхая-шепча его имя: "Никита… "
— Никита… ты спрашиваешь меня, голубой ли я, — Андрей, продолжая улыбаться, сделал секундную паузу. — Скажи мне, Никита… если я сейчас отвечу тебе утвердительно — скажу тебе, что "да, я голубой", то… от этого что-то изменится?
— Не знаю — отозвался Никита, и по интонации его голоса и по взгляду, снизу вверх устремлённому на Андрея, было понятно, что он действительно не знает. — А что должно измениться?