— А?
— Тебя смутило упоминание о проделанной работе?
— Не-а. Я больше думаю о Бородинском сражении. Что, по-твоему, следовало бы изобразить в центральной части полотна.
— Ну конечно же вражеские укрепления, — обрадовался я, — чтобы наша артиллерия метко обстреливала их позиции.
При этих словах, там внизу моя собственная артиллерия начала разворачиваться в боевой порядок.
— Впрочем, — не унимался я, — если тебе больше нравятся французские пушки, то тогда там можно было бы расместить наши редуты.
— А что ты имел ввиду насчёт отчёта о проделанной работе? — Спросила Алёнка, устремив свой взгляд на мою, практически готовую к бою пушку. Услышав мои сбивчивые объяснения насчёт следов, оставшихся от страстных поцелуев, она выпалила, что гораздо более загадочный рисунок можно получить, если стегануть по попке веточкой. После чего вскочила на ноги, и смеясь побежала к воде.
Моя пушка чуть не разрядилась холостым выстрелом. В воду за Алёнкой я не пошёл. Нужно было время, чтобы привести артиллерию в походное состояние. А кроме этого необходимо найти место, где мы могли бы по-человечески провести оставшуюся ночь. Мой взгляд нашарил в толпе загорающих Петровича, моего напарника по домику. Эх, пора идти на разведку.
— Как спалось, Петрович.
— Нормально.
— Нет Петрович. Это не нормально, это аморально. Это абсолютно эгоистично с твоей стороны дрыхнуть две ночи подряд в гордом одиночестве на своей кровати. Короче, Петрович, сегодня моя очередь.
— Ну так я ж тебе мешать не буду.
— В том то и дело, что не мне, Петрович. Хотя… Ну конечно, именно мне ты и будешь мешать.
— Да отвернусь я к стенке, и дело с концом. — Пытался он острить.
— Нет, нет, Петрович. Так не получится. Вид твоей широкой спины может вызвать у нежного создания абсолютно непредсказуемую реакцию. От нервной истерики, до желания вонзить свои острые коготки в эту самую спину. Посуди сам, не можем же мы допустить травматизм на нашей территории. К тому же, Петрович, посмотри сколько томных женских взглядов скользит по водной глади. А ты знаешь, куда они перескакивают, как только ты в эту гладь начинаешь входить? Правильно думаешь, Петрович. Ну разве ночь под луной с одной из них не скрасит остатки твоего бесцельно прожигаемого здесь времени? Ну что, по рукам? Yes!
Вечер или уже ночь. Наконец-то все запасы продовольствия уничтожены, и поверхность озера вновь покрылась беззаботно бултыхающимися телами, норовящими продемонострировать Луне то, что ещё совсем недавно было спрятано от Солнца. Слегка располневшая после вчерашнего, Луна, весело взирала на всё это безобразие. Вдоволь наигравшись с Алёнкой в подводные дразнилки-хваталки, в надводные целовалки-кусалки, мы наконец-то распрощались с озером и медленно брели к ожидавшему нас пустынному домику. Алёнка начинала замерзать, и я как мог, согревал её холодные руки, влажные губы, тонкие плечи и, хоть и тёплую, но на всякий случай, чтобы не замёрзла, попу. Благо, что сегодняшняя юбка позволяла это делать лучше, чем вчерашний купальник. Впрочем, иногда Алёнка приходила своей юбке на помощь, стараять совместными усилиями защитить самую тёплую свою часть от ещё большего перегрева.
А вот и пустой домик. А вот и ключик от него. Щёлк, но дверь почему-то не открылась. Там, за дверью, что-то шевелится. Здесь, в душе, шевелится нечто другое. И оба эти шевеления меня никак не радуют. Сквозь приоткрытую дверь взъершенная голова Петровича в чём-то оправдывается, и что-то бормочет насчёт непредвиденного изменения в столь тщательно продуманном плане.
— Петрович… Я должен взять нечто из моей тумбочки. — Вру я отрешённым голосом. — И взять я это должен сам, лично.
Должен же я узнать, на кого мне теперь будет повод излить сладострастную месть. Я иду к своей тумбочке, внимательно разглядывая то, что, повернувшись с стенке, скрывается под тонкой простынёй на кровати Петровича. Ошибки быть не может. Именно то же самое я уже видел завёрнутым в тонкий Людочкин халатик. Я вдруг подумал, что имею полное моральное право смачно шлёпнуть то, что непременно должно быть Людочкиной попой. Думаю и она была бы непротив… Но перед Петровичем всё же неудобно, Хоть и ненадёжный, но как-никак — собрат по полу. Сука.
Небо. Разжиревшая до неприличия Луна строит мне сверху мерзкие рожи всеми своими кратерами. Мы с Алёнкой бредём в холодную пустоту. Из холодной пустоты доносятся пьяные голоса. Отчётливо раздаётся голос Витька… Мы с Алёнкой смотрим друг на друга. Что бы это значило? А это, конечно, значило то, что в Алёнкином домике сейчас находится только одна Наташка, а может быть даже и ни одной Наташки…
Знакомый щелчок ключа. Дверь отворяется. Из темноты доносятся девичьи всхлипывания. Бедная, бедная, уткнувшаяся в подушку Наташка. Мы вдвоём её утешаем. Из подушки уже доносятся приглушённые рыдания. Алёнка утешает Наташку за вздрагивающие плечи, а я за подёргивающуюся спинку, потом за то, что ниже. Почему-то мне подумалось, что именно здесь и должен находиться центр утешения. И действительно, рыдания скоро прекратились. Я продолжал утешать Наталью, стянув для большей утешительности защитную материю с удачно найденного центра утешения. Скоро слегка повеселевший из-под подушки голос сквозь всхлипывания сказал, что теперь с хвостиком от чёртика, наверное, ничего уже не получится.
— С каким-таким хвостиком от чёртика? — Надула губки Алёнка. — Кому хвостик, а кому и хворостинку? …
— Ну, допустим, насчёт хворостинки ты первая сказала. Я только пытался направить твои мысли в нужную сторону…
— Не ссорьтесь, — напоследок всхлипнув, сказала Наталья и добавила загадочным голосом. — Там в ящике есть фломастеры, а тут под кроватью лежит хворостинка…
*****
Алёнка старательно вырисовывала извивающийся хвостик на Наташкиной половинке. Потом мы с ней вместе долго зацеловывали розовый след от хворостинки… Три раза… Наташка томно постанывала и умоляюще просила ещё… Но мы решили не пергружать композицию…
Утро… Я осторожно выкорабкиваюсь из сплёвшихся в невероятную позу девушек, пытаясь не нарушить их сон. Жаль, что нет с собой фотокамеры? … Выйдя на воздух, я показываю средний палец изрядно опустившейся Луне, и она с досады насаживается на ёлку.