— У, какой славненький! — залепетала она, держа в руке горячий член Семена Петровича. Прикоснувшись к нему передом, она вложила его себе между ног.
Семен Петрович немного присел. Монахиня быстро задвигала передом, охватив руками его спину.
— Еще, еще… сильней, голубчик! — Внезапно член выскочил. Семен Петрович торопливо запахнул мантию.
— Что же вы, Семен Петрович? Еще, хоть немножко, голубчик мой. Сзади уже заодно. Сделайте милость… — И монахиня, подняв рубашку, обернулась к нему задом. Две упитанные половинки бело засветились в темноте.
— Ну, где же там? — прошептал Семен Петрович.
— Здесь, здесь вот… — монахиня, просунув руку между ляжек, дрожа, сунула в себя член. — Ох, хорошо! Вот так. Ой, как хорошо! — млея при быстром ерзании Семена Петровича по ее задней части и наслаждаясь минутой сладострастия, шептала она.
— Ну, довольно! — сказал Семен Петрович, застегивая брюки и закрываясь в мантию. Монахиня же, опустив подол и обняв Семена Петровича, покрыла его лицо поцелуями.
— Ну, будет! — сказал тот. И они пошли дальше…
… Мать Митрофания только что отпила чай. Отправив свою поверенную в сад повстречать и провести в покои Семена Петровича, она, неслышно шагая по мягкому ковру, подошла к зеркалу и стала снимать монашеское одеяние. Это была рослая брюнетка с едва заметной проседью. Греческий нос, тонкие брови и бархатистые черные глаза сохранили всю прелесть, несмотря на лета.
Она скинула с себя все платья и осталась в одной батистовой рубашке. Но вот и батист сполз с ее плеч и грудою упал у ног, обнажив роскошное тело. Налюбовавшись вдоволь своими чудесными формами, игуменья придвинула кресло и опустилась в него, слегка расставив ноги. Брызнув духами, она расчесала шелковистые волосы около губок и, откинувшись на спинку кресла, замерла, томясь ожиданием сладострастных минут.
В дверях раздался стук. Игуменья вздрогнула. Стук повторился четыре раза и чей-то голос произнес:
— Во имя Отца и Сына и Святого духа…
— Аминь! — ответила она.
Портьера раздвинулась, и на пороге показалась фигура Семена Петровича, закутанного в черную мантию.
— А, Семен Петрович! — расслабленным голосом произнесла игуменья, не изменив своего положения. — Здравствуйте! Что так поздно?
Семен Петрович подошел и поцеловал полную грудь игуменьи.
— Здравствуй, мать Митрофания! Задержали. Насилу выбрался.
— А кто задержал? — лукаво спросила она. — Уж не барынька ли какая? И тонкая усмешка пробежала по ее губам.
— О, нет. Брат приехал из Москвы, — ответил Семен Петрович, скидывая верхнюю одежду и оставаясь в одной рубашке.
— Смотрите у меня! — погрозила ему пальчиком игуменья. — Брат ли задержал-то? Ну, да подойди уж сюда, мой хороший. Да что уж ты… сними рубашку-то.
Семен Петрович скинул рубашку и подошел к игуменье.
— Хороший мой, славный. Ну, ляг тут, я расчешу тебе головку…
Говоря это, игуменья раздвинула ноги. Семен Петрович прилег на ковер и положил голову на густую растительность, обняв руками белоснежную ляжку матери Митрофании. Игуменья стала пальцами перебирать ему волосы.
Но вот игуменья оттолкнула от себя его голову. Он приподнялся. Игуменья переместилась на кушетку и позвонила. Вошла та инокиня, которую мы видели с Семеном Петровичем в саду.
— Кофе с коньячком! — приказала игуменья. Монахиня удалилась и тут же внесла серебряный поднос с кофейным прибором и хрустальным графинчиком коньяку.
Семен Петрович прилег около игуменьи. Она охватила его руками и стала горячо целовать. Затем закинула на него ногу и, взяв в руку член, провела головкой члена по алым губам.
Кровь ударила в голову игуменье. Она опрокинула Семена Петровича на себя, затем охватила спину его ногами и, задыхаясь, стала ерзать по кушетке.
— Крепче, голубчик, крепче! Вот так… а… а… ах! . . — слабым голосом вскрикивала она и, затрясшись всем телом, опрокинулась назад, на подушки.
Семен Петрович порывисто и страстно целовал пылающие груди, лицо и шею игуменьи. Она, закрывая глаза, лихорадочно сжимала его горячий член. Потом Семен Петрович лег спиной на груду подушек. Игуменья присела над ним и, наткнувшись на его горячий, крепкий член, вставила его куда нужно и начала ерзать во все стороны. Затем, прижавшись грудью к груди Семена Петровича, закачалась вперед и назад…
В тишине комнаты только и слышно было тяжелое, учащенное дыхание, да изредка вскрикивание: "Ах, как хорошо! О, как чудно! . . Вот так, так…"