– Полиция! – испуганно заорали Абрам и Исак, застегивая штаны. – Прощай, парень, мы найдем тебя! Твоя попка за нами.
С этими словами они тут же влезли в какое-то окно и умчались. Я остался на коленях, как раз испытывая пик своего удовольствия.
– А, русский, – сказал загорелый полицейский. – И сразу же начал!.. Ай-яй-яй! Турист!.. В каталажку его. К разному сброду. Он не должен общаться с настоящими мужчинами! Жаль, не успели поймать этих подонков!
На меня надели наручники и куда-то потащили меня. Я подумал, что вряд ли теперь увижу небоскреб. И все-таки мое настроение было прекрасным. Винтом!
4. НЕ ВЫНИМАЯ ИЗО РТА
– Ты должен, паскуда, соблюдать правила этой камеры! – заявил восьмияйцовый человек, вставший надо мной. – Я здесь главный! Когда я какаю, мое дерьмо делится на двадцать восемь частей и поедается всеми! Понятно??
– Пошел ты в дупло, отброс чешский! – сказал я поднимаясь. – Жри у себя сам!
– Ах ты… – начал чех разгневанный моей наглостью, но тут я вцепился зубами ему в елдык. Он завопил, начал бить меня руками, ногами, дергаться, но я не отпускал. Он взял какую-то острую ложку и занес надо мной, и тогда я окончательно разозлился. Я сильно сжал челюсти и откусил елдык. Чех упал на пол камеры и отключился. Я выплюнул елдык и громко сказал, что бы всем было слышно:
– Чех без елдыка – словак!
Всеобщий хохот был мне ответом. Подошла какая-то нанайка, вся состоящая из щелей, и пропищала:
– Теперь ты – наш командир! Мы теперь будем есть твое говно.
Все одобрительно закивали.
С этого момента моя жизнь стала замечательной. Я делал, что хотел. Поскольку это была тюрьма, и поскольку тут не было загорелых американцев, за нами никто не следил, и я испытал, наверное, все виды извращений по Шнобельшнейдеру. О, Иван Теберда! Как прекрасно, как чудно, как замечательно было все, что я испытывал! Но особенно меня любили две англичанки-близнецы, соединенные единым клитором. Они обычно подходили ко мне утром, когда я лежал в кровати и меня кто-нибудь услаждал, и говорили:
– О, повелитель, о, любимый, о, радость, о, смысл! Позволь пососать тебе, позволь!
– Еще не время, девчоночки, – говорил я. – Потерпите.
Посасывание я оттягивал на потом, боясь разочароваться в извращениях. А англичанки все подходили. Наконец, когда, как мне показалось, я исчерпал весь набор всего, что можно только получить от живой и мертвой человечинки (остатки трупов съедал наш бельгиец), я заявил:
– Хорошо. Я согласен. Я даю вам свое согласие. Я соглашаюсь! Сосите, милые, сосите!
Я отогнал всех. Они подошли ко мне, встали на колени, и каждая взяла мою мочку в рот. И тут… Уже одно только это начало пронзило меня, как стрелой в грудь. Они начали сосать, они сосали, а я испытывал то, что никогда не испытывал; я кричал, визжал, терял сознание, и наконец я понял, что не могу, что больше не выдержу; я выдавил из себя:
– Все… Стоп…
Но они не прекратили, и не вынули мои уши из своих ртов. Я начал дергаться, пытался встать, но тут же понял, что меня держат. Немцы, или кто-то еще держали меня за руки и за ноги, не давая мне возможности уйти от этого бешенства, от этой прелести, он этой смерти. Я цепенел; я стал биться как в припадке эпилепсии; и я понял тогда, что монолизу нельзя испытывать сосание столь долго; что это губительно, страшно, смертельно; и что вся камера знала это, и, ненавидя мои издевательства, решила расправиться со мной. Что ж! Что может быть лучше смерти от самого высшего наслаждения, которое только вообще возможно?! Я увидел, как влетаю в какой-то радужный, ласковый туннель; он обволакивает меня любовью, преданностью, величием; и когда вдруг вспыхнула вспышка, и я осознал, что пришла моя смерть, вся эта реальность исчезла.
*****
1. ПОЕЗДКА В АМЕРИКУ
Зовите меня Суюнов. Когда я смотрю на себя в зеркало, меня охватывает восторг, изумление и счастье. Я дотрагиваюсь до мочек своих ушей большими пальцами рук – и истома нежности пронзает меня, словно первые пять секунд от введения в канал пениса наркотика "кобзон". Я трогаю мочки ладонью и погружаюсь в сладкое, бесконечное умиротворение, напоминающее пик действия ХПЖСКУУКТ. Я подпрыгиваю, хватаю мочки указательным и большим пальцем, начинаю онанировать, то разжимая, то снова сжимая их, – и предчувствие великого, сильного, огромного оргазма обволакивает мою голову, повергая меня в трепет, блаженство и страсть; мочки как будто заполняют меня целиком; я весь преображаюсь, теряю свет в глазах, понимание и стыд; и бешеный конец затопляет меня всего, отзываясь пульсацией крови во всем теле, судорожным сердцебиением и изливанием семени внутрь. Мне кажется, я не забеременел; я думаю, что могу ощутить сам момент зачатия, самоосеменения; и я боюсь умереть от любви и счастья в этот миг, и мне страшно это; и все происходит как волшебство. О, Иван Теберда!
Сегодня было хорошо. Я припудрил уши, расчесал лобковую область и застегнул чемодан. Я решил полететь в Америку – страну педерастов. Я – монолиз. Монолизы составляют примерно половину русских и четверть украинцев. Мы трахаемся и беременеем через мастурбацию мочек ушей. Американцы – педерасты. Немцы – подмышкочесы, французы – говно. Австрийцы делятся на мужчин и женщин, папуасы различают двадцать девять полов. Теберда! Мне страшно думать о возможностях открытых перед ними. Но извращения запрещены. Родился монолизом – дрочи уши. Если педераст – поступай соответственно. Я боюсь законов, боюсь отрезания своих ушей. Они так прекрасны, что как только я смотрюсь в зеркало, я тут же возбуждаюсь, и тут же начинаю немножечко потрагивать мочки. И ели это случается в общественном мете, это ужасно. Мне уже не раз приходилось платить штраф. О, Теберда!
В детстве, когда я начинал это делать за столом, я тут же получал оглушительную пощечину от своего родителя.
– Люби в одиночестве! – выкрикивал он мне надоевшую общеизвестную фразу, написанную в каждом букваре. – Ты что, русский язык не понимаешь?!
– Я понимаю, – отвечал я в испуге.
– Так вот, иди в туалет, и там давай!
– Там воняет.
– Мне наплевать! – кричал человек произведший меня на свет.
– Ты должен вести себя прилично! Вот когда умру, ты останешься один в квартире, и хоть обдрочись!
– К тебе вчера две муженоски приходили сосать… – говорил я плача.
– Ах ты, гнида! – ярился мой гнусный отцемать. – Я тебе дам!
И он стегал меня ремнем по плечам. Когда он умирал от несварения мочи, я додушил его. Мне хотелось отрезать его мерзкие уши, зачавшие меня, которые были много меньше моих, но потом я решил, что это может вызвать подозрение у милиции. Наши милиционеры были дотошным народом. Они все были белорусы и имели по два влагалища на брата. Когда им нужно было делать "тю-тю", они обнимались, целовались, называли друг друга "машками" и засовывали каждый другому по два пальца обеих рук в эти влагалища. Так они могли стоять часами. И постоянно – поцелуи, "машки". Неудивительно, что их прозвали "машками". Я ненавидел их, а они называли нас "уховертками" и постоянно пытались поймать на нарушении закона о приличии. Один "машка" меня особенно невзлюбил.
– Эй, ты, уховертка! – кричал он мне. – Ты не за мочку ли схватился?
Он шел на меня, смердя своими гордо выставленными влагалищами, которые налились кровью, как глаза навыкате.
– Никак нет, мой дорогой приятель и друг! – нехотя отвечал я.
– Смотри, упэрэ!.. – говорил "машка" и степенно уходил.
О, Теберда! Сколько они могут издеваться надо мной!
Сегодня я решил лететь в Америку. Там педерасты, а я – турист. Да, я хочу извратиться. Да это стоит больших денег (американцам на все наплевать, кроме своих загорелых мужественных попок). Да, я заработал деньги у мерзких японцев, которые испражнялись мне в рот. Да, меня чуть на застукали с этим, и мне пришлось отвечать, что я ел у самого себя (как хорошо, что говно у всех одинакового вкуса!). Но я хочу испытать все то, что видел когда-то в детстве, подсматривая за своим родителем, который истратил все свои приличные довольно деньги, заработанные дедушкой, на разные забавы. Я хочу! И хотя и у нас можно найти любые удовольствия и радости, мне наплевать. Я просто хочу увидеть другую страну; посмотреть на небоскреб и прикоснуться к заднице Американской Мечты – главному их монументу, стоящему где-то там. И я полетел.
2. В САМОЛЕТЕ
Стюардесса с большим хуем на лбу спросила меня:
– Коньяк, изжолку, мочу, говно, воду?
– Я хочу кольнуться, – сказал я робко.
– Бой, ты дурак, шутишь?! – рассердилась она. – Иди-ка быстро в туалет, подожди.
Я встал, но тут самолет вошел в крутой вираж. Я упал на какого-то вьетнамца, напоминающего желе, и он тут же начал меня обволакивать, урча.
– Ты – ласковый, как груша в моей стране! – воскликнул он.
– Иди в дупло! – крикнул я. – Я – русский!
Он выделял какую-то пахучую вещь, напоминающую клей. Он был страшно похотлив.
– Ты летишь в Америку, муздрильник? – мурлыкал он. Я не мог отпутаться от этого липкого человеческого существа. – Там свобода, там все. Ты монолиз?!
– Да, – агрессивно отвечал я.