— Так прикольно крутит попой и пытается увернуться, — засмеялась Наташа.
Разумеется полностью открытый между ног, я никак не увернуться от травинок.
— Пись-пись-пись, — начала приговаривать девочка и я, не в силах больше терпеть острый позыв, пустил сильную струю.
— Вот это фонтан! — засмеялась Настя.
— Наконец-то! — донесся до меня мамин голос, — А как только что всех уверял, что не хочет по маленькому.
Взрослые дружно засмеялись. Я продолжал вовсю писать, слушая их снисходительное обсуждение моей струйки. Хотелось провалиться под землю от стыда.
— Все? — улыбнулась Наташа, когда я прекратил писать, — Сейчас проверим.
Пушистая травинка снова скользнула мне за яички и я, вздрогнув от нестерпимой щекотки, тут же пустил тонкую струйку.
— Надо пописять до конца, — сказала мне 12-летняя девочка, продолжая меня щекотать.
Наташа мучила меня щекоткой еще пару минут, заставляя брызгать из письки короткими струйками.
— Хватит! — сжалилась надо мной Настя, — Посмотри, ему уже нечем писать.
— Почему? До сих пор из писюльки брызгается, — возразила Наташа, тем не менее прекратив меня щекотать, — Правда по большому так и не сходил.
— Просто дразнить дырочку мало, — сказала Оксана, — Вот если б померила температуру…
— В попе? — уточнила Наташа
— А где еще? — улыбнулась Настя, — На Сережу действует безотказно. Правда, Оксан? Особенно если термометр намылить.
"Разумеется, сейчас и термометр найдется" — с тяжелым вздохом подумал я, но таинственная создательница моего мира решила меня пощадить.
После головокружения и темноты в глазах меня ждала новая обстановка и новый возраст. Так, от одной ситуации к другой, и приходилось мне жить в этом странном мире, населенном курносыми девушками и маленькими мальчиками. К головокружениям, темноте в глазах, и другим сопровождающим смену обстановки неприятным ощущениям я кое-как привык — но не к унизительным ситуациям, в которые меня постоянно ставила загадочная женщина-режиссер. Самое обидное, как только я начинал приспосабливаться к новой обстановке, она ее тут же меняла.
Напоминало все смену декораций во время спектакля: закрывается занавес, гаснет свет и в кромешной тьме слышна возня за сценой. Через полминуты открытие занавеса — и совершенно другая обстановка. Разумеется я вместо возни за сценой слышал загадочный голос "режиссера" — фразы типа "Кстати… " или "Ах да, совсем забыла, что… ". Приводили эти "кстати" и "ах да" к ситуациям, которых я ожидал меньше всего. И разумеется перезагруженным "воспоминаниям". Подсознательно я знал, что они были искусственными, но логически ничего объяснить не мог. Мое логическое мышление было на уровне моего нового — детсадовского возраста. Не говоря уже об эмоциях.
Постепенно я начал замечать, что мой возраст перестал меняться. И смены обстановки похоже закончились. "Режиссера", которой принадлежал загадочный голос "за кадром", явно удовлетворял конечный результат. Я решил провести инвентаризацию своих новых "воспоминаний", пытаясь понять мир, в котором мне предстояло жить. Мне было 7 лет. Маме — 25. Папы не было — возраст мужского пола был ограничен четвертым классом. Возраст женского был от 12ти до 35ти. Откуда брались дети, кто строил дома и пек хлеб, "режиссера" моего мира похоже не сильно волновало. Все это безусловно было, но где-то "за кадром".
Относились взрослые ко мне в семь лет, как к ясельному малышу: если ходить на горшок, то у всех на виду, подмывания и купания при посторонних — добровольных помощниц у мамы всегда хватало, на пляже только голышом… Не говоря уже, как со мной обращались детские врачи и медсестры в поликлиниках и больницах — для них вообще не существовало разницы между годовалыми и семилетними. И такие же бесцеремонные детсадовские воспитательницы с нянечками. Школьный персонал оказался ненамного лучше. Практически любая взрослая обитательница этого мира могла под благовидным предлогом раздеть меня догола. Разумеется 12-летние девчонки тоже считали себя "взрослыми".
— О чем задумался? — послышался мамин голос.
— Ни о чем! — раздраженно ответил я.
— Перестань мне грубить! — строго скала мама, — И почему молоко не пьешь? — мама кивнула на стоящую передо мной большую чашку с молоком, — Булочку сразу съел, а к молоку даже не притронулся.
— Там пенка! — пожаловался я.