В то же время я для неё — подходящий клиент. По всему видно, нежадный, опрятно одетый, в меру поддатый. Опять же, "… задница у тебя худая, и живот поджарый, Жеглов, значит — в любви будешь горячий! …" Это про меня. От неё же исходит горько-пряный аромат не знаю-чего- вообще. Хочется думать, что так пахнет её прохладная кожа. В том, что кожа прохладна, я уже успел убедиться несколько раз. Как? Да очень просто. Это дитя природы, в жизни ничего не слыхавшая про НЛП, действует как понаписанному. При разговоре смотрит в глаза, но не пристальным, а податливо-воспринимающим взглядом. Рассказывая об учебе в школе, хоровом пении в церкви и змеях в родных джунглях, она раз в полторы-две минуты кладет мне ладонь на безопасное место — между ремешком часов, и сгибом локтя левой руки. Не близко к чувствительному сгибу, так как мы знакомы всего лишь 15 минут, но и не трогает бесполезное запястье, загрубевшее от долгих лет работы в разных климатических условиях. Я мысленно аплодирую врожденному таланту пикапа Мишель, в то время как справа от меня неожиданно появляется другая соседка. Я не то, что не помню, я даже не знаю, как её зовут, хотя и покупал ей какие-то фруктовые салатики. Её номера телефона у меня нет — салат на такую расплату, очевидно, не тянет. Раскланиваемся с ней, она представляется французу, и я опять не слышу, как же её, блин, зовут. Становится вообще не скучно, но пить мы с куртуазным начальником благоразумно прекращаем. Зато девчонкам наоборот — подливаем!? Темные полстакана Мишель оказались прозаическим Гиннесом. Почему именно Гиннес, Мишель? Да я люблю всё горькое, you know? Конечно, я знаю, да я и сам люблю все горькое, Мишель, я уже и тебя люблю, Мишель, давай, выпей еще немного, и ты станешь еще горче, я же полюблю тебя еще сильнее, ma belle!
Положенные полчаса, и даже сорок минут приличных бесед ни о чем проходят быстро, Мишель уже рассказывает о том, как плохо в её стране с медикаментами, и как всё кругом дорого, политики продажны, а местные мужики — козлы и кретины, но тут же внезапно меняет тему, переключаясь на домашние лекарственные средства. Достает из сумочки какой-то сушеный фрукт, или овощ, размером с арахис-переросток. Обзывает его bitter cola (а как же!) , и говорит, что это — анестетик из леса, растет на деревьях, а женщины едят его во время менструаций. Он реально притупляет боль, не травя при этом почки-печень синтетическими компонентами. Рассказывая "о своем, о женском" , она ведёт по плоскому животу изящным пальчиком, объясняя, как именно, и как всегда не вовремя "вот здесь, и вот здесь" змейкой пробегает боль, иногда сверху вниз, а иногда и наоборот. Я проникаюсь её проблемами настолько, что уже готов не сходя с места дать обет переквалифицироваться в фармацевта, и прямо с завтрашнего утра начать работать над проблемой избавления всех на свете женщин от этой обидной неприятности, раз и навсегда. К счастью для меня, Мишель это не нужно, я вспоминаю о том, что же ей действительно необходимо, и начинаю составлять в уме несколько вариантов вежливого приглашения в гости. Тем временем, к своему удивлению, вижу встающих из-за игрового стола белого французского короля с местной черной королевой. Они явно успели за сорок минут наговориться, договориться, и определенно намереваются поиграть в поддавки на более мягкой поверхности. Почему в поддавки? А когда в истории шахмат король подминал под себя королеву, а?
Я удивлённо бормочу что-то навроде "Bon Noit" , они уходят.
Француженки, сидевшие в углу, кстати говоря, ретировались, поджав губы, еще раньше. Сразу после размена фигур "Паскаль — Мишель". Я успел заметить, и даже прочесть в их круглых глазах что-то навроде, — "… все вы кобели, на один манер! Лишь бы трахнуть что попроще, не напрягаясь…"
И тут я совершаю ошибку. Не психологическую, а чисто физиологическую. Я говорю, — "Мишель, как насчет того, чтобы взять еще по Гиннесу, подняться ко мне, и договорить недоговоренное? …" Ошибка происходит в тот момент, когда я предлагаю подгорчить не только Мишель, но и своё сладкое предвкушение темным ирландским портером. Между прочим, поверх всего того, что и так уже плещется в желудке. Она касается прохладной ладошкой моего места для заборов крови из вены:
— Ок, нет проблем…
В номере эта эбеновая фигурка первым делом ныряет в туалет (она же ванная) , через семь минут выходит оттуда в чем её доминиканская мама родила, и тихо прижимается ко мне.
Что же, я взрослый мальчик, и не первый раз в своей жизни вижу голенькую девочку, но тут же понимаю, что пульсомер на наручных Suunto начинает потихоньку уходить в тревожную зону. Сердце бьется так, как будто мне впервые в жизни выпадает счастье прикоснуться к обнаженной женщине, что, конечно, уже давно не так. И в то же время отмечаю безотрадный факт — железный Феликс молчит, он явно не собирается "проникать в массы" , а вот кожа лица стынет, и в голове начинает потихоньку раскручивать лопасти совсем не волшебный вертолет. И что же делаю я в этой Ремарковской ситуации? Правильно, совершенно противоестественную и необъяснимую с точки зрения здравого смысла вещь — отстраняюсь от Мишель и откупориваю два принесённых Гинесса. Вуаля, гори всё огнем, я русский, прорвемся!
Девчонку, между прочим, тоже нахлобучивает всё сильнее и сильнее. Она смеётся, если ей показать палец, смеётся, видя себя в гостиничном зеркале, надеюсь, она смеётся над всем, кроме меня с Феликсом, а последнего она не видела, я всё еще в джинсах.
Что же, горизонтальная диспозиция хороша, и она уже явно к ней готова, а вот я еще нет. Или даже совсем нет, ибо я знаю — мой вертолёт в голове хорошо летает вертикально, и даже долго, если вертикально, а вот если его наклонить, или положить — возможен инцидент. Прощай, дружба рас и народов!
Смешинка всё ещё во рту Мишель, но исконным женским чутьем она понимает, что "надо что-то делать, Глеб, надо что-то делать!" И её руки принимаются за пряжку моего ремня. Пьяная-поддатая, но ремень, и довольно узкие Левисы в мгновение ока оказываются на полу, ну а мне-то что, в номере не холодно! Тянет меня за руку на double bed, я поддаюсь, но не ложусь, а становлюсь на колени. Вертолет жешь…