Во-первых, этот мелкий пиздюк Сенька Борзиков ушёл домой и унёс с собой мяч. Во-вторых, и всё утро то не везло: во дворе крутилась одна мелкашня…
Гуля Калашникова с перекошенной недовольством гримаской на лице проводила взглядом исчезающего в подъезде Сеньку и предложила оставшейся мелочи играть в стоп-карикало на деньги. Малыши обрадовано засопели и полезли в карманы за вкладышами от жевачки "Your 1-st dollar".
И тут, в третьих, нарисовался откуда ни возьмись весь растрёпанный Воробей и сообщила запыхавшимся от стремительного продвижения по жизни в последние пять минут голосом: "Гулька, тама… опять пацаны нашу баньку по. . жгли… и два белобрысых каких-то ещё… "
* * *
Очередь к школьному кабинету биологии состояла из персон-носителей двух видов мировоззрения. Часть особей женского пола тринадцати лет от роду придерживалась той точки зрения, что колоть будут в руку и больно будет не очень. Другая часть была настроена не столь оптимистично и утверждала, что укол придётся всё же на задницу, и спокойно сидеть после этого можно будет лишь на унитазе…
Подошедшая к кабинету Танечка — обладательница батистово-голубого ковбойского галстука на шее и организатор внешкольного досуга учащихся школы — доступно объяснила, что уколов вообще не будет… и все очень обрадовались… а будет общепрофилактический медосмотр… и все очень встревожились…
Атмосфера слухов и внутренней паники охватила весь покоящийся в урочной тишине коридор. Утверждалось, что придётся снимать трусы перед теми дядьками и тётьками, которые сидели сейчас в кабинете и, наверняка, только прикидывались там врачами, а на самом деле всю жизнь мечтали увидеть кого-нибудь без трусов… При этом изначально склонная к пессимизму часть женского общества заявляла теперь, что придётся не только снимать трусы, но и расхаживать полностью голыми между столами с разными представителями медицинских профессий, словно на выставке топ-моделей… Несколько раз предлагалось всем дружно взбунтоваться и сбежать пока не поздно куда глаза глядят, к примеру в кино. Но на прошлой неделе один из девятых классов за поход в кино был морально растерзан объединёнными силами педагогов и родителей, в силу чего для остальных синематограф на данный момент утратил свою привлекательность и актуальность.
Гуле весь этот трёп был полностью до пизды — она стояла, облокотившись на стену, и читала "Дон Кихота" Сервантеса. Уколов она не боялась никогда, а пустую болтовню слегка презирала. Рядом извечно верным пажом её ошивалась Ириска Авицына, которая пыталась донести до подруги хоть осколки народного мнения и возникших дебатов.
"Гуль, а ты снимешь трусы, если скажут? . . А если там дядьки эти увидят? . . Гуль, по правде, скажи а! . . Я — боюсь… Снимешь, а? … ", доставала взволнованным шёпотом Ирча.
— Сниму, не мешай!
"Да ты чё, Гуль! . . А если увидят? . . А?"
— Пусть видят, Ириска, брысь — мне три страницы осталось…
"У тебя всегда три страницы! . . Гуль, а девчонки говорят, что там на онанизм будут всех проверять… "
— На какой ещё онанизм?
"На простой! Дрочишь ты или нет — сразу узнают! . . Олька Стасова рассказывала, что у неё старшая сестра пошла к гинекологу и там сразу все сразу узнали, что она онанистка и дрочит… и матери потом рассказали… и мать полдня за Олькиной сеструхой по району с авоськой моталась, кричала "Убью, прошмандовка!"… ну ты знаешь тёть Катю — у ней запросто… "
В это время открылась дверь в кабинет биологии, и мужчина с седыми висками объявил, что "проходим по пять человек, по алфавитному порядку фамилий, на входе и выходе не задерживаем себя и своих товарищей!".
Первая пятёрка, с которой исчезла и Ириска, скрылась в дверях, а Гуля Калашникова почувствовала дрожь каменной тёплой стены под плечом и строки книги уже минут пять не вмещались в её голову.
Дрожала, конечно, не стена. Изнутри чуть колотило бедную Гулю, которая наслышана была о всём вреде и жуткой порочности онанизма. Вот уже два месяца она отлично знала несколько вычитанных ею в медицинской энциклопедии научных и полунаучных синонимов для этого позорного сексуально-физиологического явления. И вот уже две учебные четверти она ежедневно предавалась "женской мастурбации" и "подростковому рукоблудию", каждый уик-энд давая себе самую страшную клятву в следующий же понедельник навсегда оставить недостойное и общественно-постыдное занятие. Трижды ей удавалось продержаться до вечера вторника; один раз — до утра среды… Гуля выкинула с балкона свой смешной пенал-карандаш и заставила младшего брата отвезти на дачу её старый бэг, в который были уложены все имевшиеся в доме шариковые дезодоранты. Никуда не удалось деть собственные пальцы, а время проводимое ею в одиночестве на даче стало особо приятным… Гуля не верила во весь этот девичий бред на пороге медосмотра, но даже самая зыбкая вероятность оказаться публично уличённой в кошмарном грехе была для неё подобна внутреннему низвержению в пропасть порока.
Когда через две на третью пятёрки пришла очередь Гули, она была максимально подобрана и немного бледна. Чтобы пальцы не вздрагивали, приходилось всё время поджимать их в кулаки. Гуля даже почти не запомнила, как снимала с себя школьную сумку и верхние вещи, как взвешивалась и приседала перед женщиной в больших округлых очках, как прошла ещё через несколько врачей в дальний угол… Очнулась она перед сверлящим взглядом мужчины с серебристо-седыми висками блуждающим от её пупка к глазам и обратно. Гуля стояла полностью голая, в спущенных до коленок трусах, и автоматически прикрывала обеими ладошками покрытый мягкою шёрсткой лобок…
— Гуля. Калашникова. Так, значит, да? А вы драчунья, оказывается, моя милая!!! — врач с едва заметной улыбкой поднял пристальный взгляд и на этот раз оставил его смотреть Гуле прямо в глаза. — Не ожидал, не ожидал…
— Я… нет… что вы… — Гулины смоляные зрачки стремительно забегали по сторонам, ища невесть откуда сочувствия и скорой помощи и, не найдя, рухнули вниз, вытеснив из-под нижних век две непрошенные слезы.
Густая краска стыда залила постепенно всё лицо Гули, спустилась на тонкую шейку и заалела на пунцовых от волнения вздёрнутых вверх сосках зажатых между предплечьями грудей…
— Вот что, Гулечка! — врач что-то писал в своих бумажках. — Зайдите-ка ко мне после уроков! Я буду в вашем школьном медкабинете. Мне необходимо поговорить с вами, перед тем как я буду разговаривать с вашими родителями…
Стоит ли говорить, что два последних урока Гуля Калашникова провела в состоянии тихого ужаса… "Но как?!", — билась сдерживаемыми с трудом слезами о внутреннюю поверхность глаз несчастная мысль, — "Он ведь даже не посмотрел… туда… ". А слова доктора о предстоящей беседе с родителями приводили Гулю просто в ступорный шок…
Он сидел за столом медкабинета, занимая место школьной медсестры Раечки, и спина его молчала вместе с замершей на пороге Гулей… "Не говорите, пожалуйста… ", молвила Гуля заготовленную загодя фразу, как выяснилось про себя…
— Не говорите, пожалуйста, родителям! . . Я больше не… буду! . . — повторила Гуля с трудом и уже вслух.
— Вы уверены? — спина обернулась, и строгие глаза доктора вновь упёрлись Гуле прямо в зрачки. — Вы и впрямь уверены, что этого не повторится?!
В голосе его звучала настолько жёсткая сталь, что Гуля поневоле вспомнила оброненный с балкона, а на следующее утро найденный в царапучих кустах шиповника пенал-карандаш. И ей стало до невозможного стыдно — уверенной быть за себя она, похоже, больше уже не могла…