Я позвонил Крысе и сказал, что выезжаю.
Когда стоял уже в коридоре, ключ заскребся в замке — Папик. Кому еще-то, Ма дома как всегда сидит. И точно, зашел, дверь притворил — и смотрит. Странно как-то. И пальто не снимает. Пьяный, что ли, думаю…
Тут Ма из кухни приплелась, тоже смотрит внимательно. Но это — обычное дело, она всегда на Папика так смотрит, сколько себя помню. Даже когда он ест, она тоже так смотрит. Как будто сама с собой поспорила — подавится или не подавится…
А меня будто нет. Стоят и смотрят друг на друга… Тут Папик вдруг всхлипнул как-то, потом улыбнулся и говорит:
— Хорошие новости…
— Неужели, — говорит Ма и напрягается. Прям вижу, как напрягается.
— Да, — говорит Папик. — Взяли.
— На испытательный? На месяц? — уточняет Ма.
— Нет. Сразу на год. Контракт.
— Поздравляю, — говорит Ма и улыбается. Хорошая такая улыбка, нежная, всех шуб в доме не хватит, чтобы от такой согреться. Да и шуб то у нас нет. В общем, стоим, мерзнем.
— Ах, милая моя… — говорит Папик и открывает портфель. Там — банка икры, кусок вырезки, бутылка вина и бутылка водки.
Я звоню Крысе и говорю, что приеду через часок. Давно с предками не выпивал. А тут чувствую — назревает. Крыса говорит, что потерпит, только, мол, не напивайся там без меня…
Ну, Ма — на кухню, я — к себе в закуток, Папик переоделся в домашнее — и ко мне. Давно не заходил, я даже обрадовался, но виду не подаю.
Он сел на кровать, глаза блестят. Чего слушаешь, спрашивает. Депеш мод, говорю. Он покривился, но лекцию про своих зепеллинов читать не стал. Прилег ко мне на кровать, смотрит в потолок.
— Как Крыса? — спрашивает.
— Крыса как Крыса, — говорю. — А ты, правда, работу нашел? Теперь бабки будут?
Это у нас — больной вопрос. Из-за Ма. Мне — по барабану, Папику тоже. Но Ма у нас просто зверь по этому делу. Когда неделю на гречневой каше просидели, она Папику такого наговорила, что я потом заснуть не мог. А ему что? Всплакнул, в сортире бутылкой звякнул — и поехал на "жигуленке" бомбить. А Ма, как всегда, смотрит на него и непонятно, то ли убить хочет, то ли обнять. Такой у нее хуевый характер.
— Будут, — говорит Папик. Потом вдруг добавляет: — Бабки — говно.
— Да, — говорю. И наушники снимаю. Я, честно, всегда рад с ним по душам поговорить.
— А что делать? — говорит он.
— Да ничего не делать, — говорю. — Прожили семнадцать лет без них, и еще сто проживем…
Тут он встает с кровати, ко мне подходит и кладет руку на голову. Гладит, типа. Странный у меня Папик, так посмотришь, вроде — дурак дураком, а друзья у него — крутые мужики, интересные. А у Ма друзей нет. Она такая, без друзей живет. Иногда и на меня так смотрит, будто жалеет, что аборт не сделала. Хотя — заботится, по врачам водит, сколько себя помню. Добрая она. Однажды бомжиху какую-то в дом притащила, дала отлежаться, накормила, денег сунула. Кто ее поймет, мою Ма… Люблю ее, конечно, хотя крута она с Папиком, ох как крута…
— Сто не проживем, — продолжает Папик. — А сорок-пятьдесят мож и отмотаем еще… А с бабками, может, и все двадцать…
Это он, типа, пошутил. Я показываю, что понял, улыбаюсь. А он все гладит меня по голове, странно это как-то, приятно, что ли. Все таки, Папик ведь, помню его таким большим, как приход от афганской травы, когда он надо мной нависает и со всех сторон как будто защитить норовит. Это когда мне было лет пять, раньше ничего не помню. А позже еще много чего помню.
Поплакать, что ли, думаю… И ком глотаю… Я рад, что Папик работу нашел. И Ма, наверное, рада… Еще бы. Она только об этом и думает. Только сам он, похоже, не больно рад… Ну да ладно. Такой он у меня, Папик. Несчастный по жизни…
Ма зовет с кухни, говорит, еда уже на столе. Мы поднимаемся и идем, по дороге звоню Крысе и говорю, что задержусь еще на часок.
Давно мы так не сидели. Стол ломится, ну и бутылки, ясное дело, его не портят. Папик наливает Ма вина, а нам с ним — водочки. Кристалловскую принес, молодец. Мясо дымится со сковороды, красота. Ма и салатик какой-то сотворить успела, в общем, сидим, как в ресторане.
Па говорит тост за то, чтобы все получилось. Он у меня такой, никогда без тостов не пьет. Они чокаются с Ма и со мной, потом мы едим, и Ма спрашивает у Папика, как прошли переговоры. Он какую-то пургу гонит про директора, как они там поладили, ну, не сразу, конечно, но нашлись какие-то общие знакомые, туда-сюда, в общем, работу получил.
Ма радуется. На нее вино всегда так действует, один глоток — и готова. Разрумянилась, глаза блестят, смотрит на Папика по-хорошему, так, что шубы уже не нужны. Давно так не смотрела. Да я на месте Папика по пять раз в месяц на работу устраивался бы, чтобы Крыса на меня так смотрела. Правда, она и так меня любит. По крайней мере, говорит… Позвать ее, что ли, думаю… Потом смотрю на предков и понимаю, что им не то, что Крыса, а и сам я — помеха.
Ну, нет, думаю. Еще по одной мы все-таки накатим. Только потом я вас, голубки, оставлю.
Папик разливает. Очередь тоста — за Ма. Она тосты говорить не умеет, тушуется, как корова в голубятне, бормочет что-то про деньги, конечно. Они выпивают, а мне приходится тянуться к ним, чтобы чокнуться. Забыли, сукины дети… Как по врачам водить — не забывают, а как посидеть по человечески — так им, вроде, никто и не нужен, начиная с меня…
И опять Папик начинает петь песню про своего директора, и как они там поладили. Ма ушки развесила, сидит румяная, видно — боится счастью поверить. Тоже мне, счастье, бля… Лучше бы со мной чокнулись нормально, по-взрослому.
Папик наливает по третьей, моя очередь тост говорить… Ну, думаю, сейчас я вам загну, голубки… И вспоминаю про все сразу. Тут тебе и первая ангина, и книжка на ночь, и песенка поутру, и зоопарк, и цирк, и планетарий, и то, как я потерялся в Сочи среди чьих-то ног, и первая двойка, и ночное страшилище, и Крыса, будь она неладна… Сейчас я им скажу…