И когда я засунул весь член полностью, по самые яйца, он облегченно выдохнул…
— Всё… теперь давай, жарь…
Но мне уже ничего не нужно было говорить — в шалаше было темно, душно, и я, чувствуя своим членом горячую обволакивающую глубину покорно лежащего подо мной Димкиного тела, с упоением начал ритмично двигать задом, стараясь вогнать как можно глубже…
Утром, конечно, мы проспали — проснулись, когда солнце было уже высоко в небе… Первым проснулся я. И только я приоткрыл глаза, как в то же мгновение вспомнил, что между нами произошло… и как мы разговаривали о бабах — как Димка расспрашивал меня, выясняя, сколько их у меня уже было, а я ему врал, отвечая, что три… и как он вдруг на меня навалился, совсем неожиданно лёг на меня, а я растерялся, не зная, как поступить, что делать… и как он засосал меня в губы… и как, оба голые, оба с напряжено торчащими членами, мы обнимались с ним, прижимаясь один к другому, лаская один другого… и как я тоже сосал Димку в губы, лапал его, трогал его член… а потом появился вазелин… Я невольно пощупал рукой свой член, словно не веря, что всё это было… Всё это было со мной… со мной… со мной… кто теперь я? "Пидарас"?..
Приподнявшись, я посмотрел на Димку. Он безмятежно и крепко спал, тихо посапывая во сне… и я, пользуясь тем, что он спит, стал жадно рассматривать его — уже совсем другими глазами, продолжая лихорадочно прокручивать в голове то, что было дальше… то, что было потом, казалось фантастикой… Димкина норка эластично обжимала мой член, я скользил им, нависая над Димкой, и это не шло ни в какое сравнение с суходрочкой — я ебал по-настоящему, и то, что это была не девчонка, а парень, не имело в тот момент ровным счетом никакого значения… а потом стало так приятно, так невыносимо приятно… неужели это всё было на самом деле — здесь? вчера? со мной?..
Я рассматривал спящего Димку со смешенным чувством любопытства и ещё чего-то такого, чему я не мог найти определения… губы, которые я целовал вчера, чуть заметно, неуловимо почти, смешно шевелились… Димка — "пидарас"… я его выебал в жопу… и, глядя на него, я поймал себя на мысли, что мне хочется прикоснуться к нему, прижаться, ощутить на лице своём его дыхание, — я почувствовал, как член мой в плавках наливается горячим напряжением… да, это был кайф! И Димкины руки, и его губы, и его шепот, и все его тело, послушное и горячее, и его норка, туго обтягивающая, — всё… всё доставило мне вчера ни с чем не сравнимое удовольствие!.. Я его выебал, он "пидарас"… а я? кто я?.. Димка тоже хотел мне вставить, но у него ничего не вышло… очко моё не разжималось, мне было больно… и, кроме того, кончив, я впал в какую-то апатию — мне уже ничего не хотелось, я словно выдохся… и Димка, предприняв несколько попыток вставить свой хуй в моё смазанное вазелином очко, но так и не добившись желаемого, сам себе сдрочил кулаком, — лежа рядом, слыша, как он сопит в темноте, я думал, что всё это, наверное, нехорошо…
Член мой стоял… глядя на спящего Димку, я совершенно неожиданно поймал себя на мысли, что, думая о вчерашнем — о том, что между нами произошло, я вновь начинаю ощущать всё возрастающее желание… Волосы у Димки во сне спутались, мочки ушей были розовые… как у девочки, — подумал я, чувствуя прилив жаркой нежности… сейчас он проснётся, и — как мы посмотрим в глаза друг другу? В голове моей всё смешалось… всёвозрастающее желание, это внезапно возникшая нежность, чувство неясной, смутной вины перед Димкой, что я не смог доставить ему того удовольствия, какое доставил он мне, почти физически ощущаемое воспоминание о вчерашнем удовольствии… и — чувство стыда, не дающая покоя мысль, что всё это запретно, ненормально, позорно… мы — "пидарасы"… "пидарасы", "пидарасы" — стучала в моей голове всё отравляющая мысль…
Димка пошевелился. Я торопливо откинулся в сторону, стремительно выдернув руку из своих плавок. Нежность исчезла, и в голове лихорадочно забились, запрыгали совсем другие мысли… вот он проснётся сейчас… он откроет глаза, и… что? как мне теперь вести себя с ним? кто мы теперь? как мы теперь вообще посмотрим в глаза друг другу?..
Димка, заёрзав, открыл глаза.
— А… ты проснулся уже, — он, посмотрев на меня, улыбнулся. — Клёв мы, конечно, с тобой проморгали?
— Да, — лаконично отозвался я.
— Ну, ничего… еще порыбачим…
Мы помолчали. Было видно, что Димке тоже немного не по себе… или он уловил моё напряжение и тоже замер, затаился, не зная, куда теперь всё повернётся?
— Пойдём искупаемся… — не то спросил, не то предложил мне Димка и, не дожидаясь моего ответа, зевая и на меня не глядя, полез из шалаша. Я, помешкав секунду, вылез за ним.
Солнце было уже высоко. Пахло травами. Стояла тишина, и всё вокруг полыхало зноем… Димка, по-мальчишески стройный, стоял у кромки воды в голубых узеньких плавках, туго обтягивающих его зад… Я отвернулся…
Весь день прошел для меня под знаком осознания, осмысления того, что случилось… Димка ни словом, ни намеком не обмолвился о том, что между нами произошло. Мы искупались, к обеду вернулись домой, и до вечера я промаялся во дворе, вновь и вновь прокручивая всё происшедшее… Я не шел к Димке, и он тоже не шел ко мне. Я слышал, как он возится с мотоциклом, как гремит за забором ключами, и мне казалось, что дружба наша, так легко и естественно начавшаяся в первый день моего приезда, кончилась.
Под вечер Димка крикнул мне из-за забора…
— Андрюха! За травой поедем?
Трава предназначалась для Димкиных кроликов, и мы каждый день ездили за станицу, на луг, где набивали две сетки сочной зеленью, и мне нравилось, сидя на моцике сзади Димки, подставлять лицо упругому воздуху…
— Нет, — отозвался я. — Бабка сказала огурцы полить…
Это была отмазка. Димка в ответ ничего не ответил. Я слышал, как он, выжав газ, рванул с места… Мне, сам не знаю отчего, захотелось заплакать…
Вечером к Димке пришли пацаны, из-за забора позвали меня, и мы отправились на школьное поле играть в футбол. Пацаны ничего не знали — с криками, с матюгами носились по полю, я стоял на воротах, и снова было всё как прежде, не считая того, что пару раз я поймал себя на мысли, что слежу я не столько за мячиком, сколько за Димкой, который носился по полю так же, как вчера, как позавчера… так, как будто ничего не было. "Пидарас", — думал я…
Расходились уже затемно. Сначала шли все вместе, громко разговаривая, жестикулируя, потом пацаны по одному стали сворачивать в свои переулки и улочки, исчезать в своих дворах — и, наконец, последним, пожав нам руки, отвалил в сторону Виталик, и мы с Димкой остались одни — идти нам было еще метров двести.
— Андрюх, хочешь… в хате душно, я на сеновале спать решил. Если хочешь, приходи — вместе будем… — неожиданно предложил Димка.
Я растерялся… Целый день я избегал Димку — и то и дело целый день я ловил себя на мысли, что я хочу… я жду от него каких-то слов, какого-то объяснения… целый день я снова и снова прокручивал в своем воображении сцены того, что было в шалаше, мысленно смакуя детали, повторяя Димкины слова — и то и дело целый день у меня, как оловянный солдатик, подскакивал член, и я усмирял его сунутой в карман ладонью, с трудом удерживая себя от суходрочки… целый день я задавал себе одни и те же вопросы, выясняя, хорошо или плохо было то, что между нами произошло, — целый день, боясь себе в этом признаться, я хотел… хотел, чтобы всё повторилось… и вот, когда Димка позвал меня, я растерялся, не зная, что ответить, как поступить…
— Ну, придёшь? — повторил Димка.
— На сеновал? Зачем? — я по-глупому ухмыльнулся.
— Ну… веселее будет, — как-то неуверенно сказал Димка и тут же, словно оправдываясь, торопливо добавил… — Я и в прошлом году на сеновале спал, когда жарко было…
— Да? Снова мне в жопу дашь?
*****
Фраза прозвучала грубо, гадко — я сам, едва проговорив это, понял, что сказал Димке откровенную, пошлую гадость, и оттого, что я это сказал, на душе у меня мгновенно сделалось так же гадко и муторно.
— Псих ты, — вполголоса произнёс Димка.
— Да? Я псих? А ты, выходит, нормальный? — я проговорил это торопливо, как-то отчаянно зло, и опять, едва это проговорив, я понял, что снова, сам того не желая, ляпнул очередную гадость… боже, что я такое несу?!
Димка смотрел мне в глаза, не моргая. Я вдруг почувствовал, что краснею. И еще почувствовал… дружба наша… мои отношения с Димкой натянулись, как тетива. Стоит сказать ещё одно слово, ещё одно грубое, неосторожное слово, и… он сейчас мне даст по морде, — мелькнула мысль… Всё смешалось в моей душе… нежность и грубость, страх и желание… все переплелось в один узел, и для того, чтобы этот узел распутывать, чтоб развязывать его, времени у меня уже не было… Димка смотрел молча, не моргая… ну, стукни меня, стукни, дай мне в морду! — мысленно взмолился я.
— Ладно, как знаешь, — проговорил Димка и, на секунду запнувшись, закусив губу, отвел глаза. — Если не хочешь… конечно, не надо. Только, Андрюха, я попрошу тебя… — он снова запнулся, — ну, ты понял, о чём я…
— Не понял. О чем ты?
— Не говори никому о том, что было…
— А что было?
Нет, я точно хотел получить по морде… Если б Димка меня ударил, я бы, защищаясь, ударил его тоже — мы бы стали врагами, и тогда сразу бы всё сделалось понятно… он — пидор, а я — нет, и мы враги, и вместе нам не быть… Но Димка, казалось, упорно не замечал моего хамского тона.
— Так о чем я должен молчать, а? Ты напомни, что было…
Член у меня, налитый горячей твердостью, стоял, как каменный, и, сунув левую руку в карман брюк, я прижимал его к ноге, испытывая ноющую сладость в промежности…
— Ничего не было, — Димка смотрел на меня с каким-то спокойным сожалением.
— Ну, а если… — я прищурился, — если я всё же к тебе приду?
— Ты же боишься…
— Я? Ничего не боюсь…
— Ладно, как хочешь. Бывай! — и Димка, не подавая мне руки, развернулся, чтобы идти.
И здесь вдруг со мной что-то случилось… что-то, созрев, прорвалось во мне, и я вдруг почувствовал… нет, я понял — как-то мгновенно, разом — что у меня еще не было такого друга, как Димка, и дело вовсе не в том… точнее, не только в том, что случилось между нами там, в шалаше… и что это — всё, его последние слова, он уже больше не подойдёт ко мне… и что я не хочу… не хочу, чтобы он уходил…
— Димка… Дима! — рванулся я вслед за ним.
— Ну? — он, повернувшись вполоборота, взглянул на меня исподлобья. Я машинально отметил, что я впервые назвал его Димой.
— Я приду! — выдохнул я. — Только в душе сейчас обмоюсь… хорошо? Поем и приду… будешь ты меня ждать?
— Буду…
Я почувствовал, что я счастлив… Все мои страхи вдруг испарились, лопнули, словно мыльный пузырь, и стало легко на душе и чисто… мы — "пидарасы"?.. ну, "пидарасы", "пидарасы" мы… и что? плевать! — отмахнулся я…
Через час, вымывшись в душе и поужинав, я был у Димки на сеновале.
— А это что? — прошептал Димка, глядя, как я тащу за собой свёрнутое в баул одеяло.
— Бабка дала… говорит, что утром, может, холодно будет…
— Ну-да, чтоб любимый внук не простыл… — Димка тихо рассмеялся, помогая мне втащить одеяло наверх. Какое-то время мы копошились, устраивая себе ложе, потом, едва я лёг, Димка молча, ни слова не говоря, лёг на меня, подмяв под себя моё тело, страстно и жадно, как это бывает только в ранней юности, еще не утоленной опытом, засосал меня в губы…
— Димка… нас здесь никто не увидит? — прошептал я, когда он на миг оторвался от моих губ.
— Никто… раздевайся… а то так можно и в штаны кончить… — так же шепотом ответил он. — Сегодня первым я тебе в жопу всуну… я тебя первым выебу, чтоб ты не пиздел, кто нормальный, а кто нет, — Димка тихо засмеялся.
— А вазелин… вазелин ты взял? — прошептал я.
— А ты? — отозвался Димка.
— Нет… А где бы я взял его? У бабки?
— Ага, вместе с одеялом, — Димка снова тихо засмеялся. — Вот бы бабка удивилась…
— И… как же мы будем?
— Да взял я… всё взял, не ссы…
Члены у нас напряженно стояли. Мы торопливо разделись и, голые, горячие от нетерпения, вновь заключили друг друга в объятия… Через час, с пятой или шестой попытки, Димка вставил свой член в моё очко… Потом свой член ему вставил я… Потом снова он… И снова я… Уснули мы, натянув плавки, под бабкиным одеялом прижавшись друг к другу, когда по станице уже пели третьи петухи…
Так, спустя две недели после знакомства, началась наша настоящая дружба…
Это было необыкновенное лето… мы с Димкой почти каждую ночь или ездили с ночевкой на рыбалку, или вместе спали на сеновале — как безумные, забывая обо всем на свете, до изнеможения мы тискали друг друга в горячих объятиях, сосали друг у друга члены, по очереди педерастили один одного в очко, то становясь раком, то ложась на спину и поднимая вверх разведенные ноги… С вазелином было почти не больно, или, точнее, больно, но только в первые, в самые первые мгновения, пока в очко не проскальзывала залупа. А потом член заходил легко и свободно…
Димка готов был ебаться всё время, и поначалу я просто выпадал в осадок, когда он ни с того ни с чего вдруг откладывал в сторону ключ, которым отвинчивал какую-нибудь гайку у своего моцика, и, вытерев тряпкой руки, говорил мне, весело глядя в глаза… "Пойдём в сарай… я тебя выебу…" или "Пойдём… я пососу у тебя…" Поначалу я протестовал против такого беспредела, но постепенно привык, и мне это стало даже нравиться — мы ебались везде, где только можно… В душе… в Димкиной комнате на полу… в шалаше на берегу речки… и даже в речке пытались это сделать несколько раз… но чаще всего — днём — мы ебались в сарае… до сих пор вижу во всех деталях, словно было это вчера… вот — я стою, чуть прогнувшись, упираясь ладонями в стенку, шорты у обоих приспущены, и Димка в полумраке наяривает меня стоя, жарко сопя в затылок… вот — я стою посередине сарая, сквозь щель в стене пробивается тонкая, как лезвие ножа, полоска света, Димка сидит передо мной на корточках и, сжав в ладонях мои бедра, ритмично насаживает свой рот на мой напряженно торчащий член…
Раз, когда мы лежали на сеновале с толстыми, как сосиски, опухшими членами — ебаться уже не было никаких сил, — Димка мне честно признался, что до меня он ебался несколько раз с Джоником — одноклассником Женькой… Я смутно догадывался, что я не первый у Димки, но никогда его об этом не спрашивал, пока он не рассказал сам. "Но с ним я просто долбился, а тебя люблю", — просто сказал Димка, и возникшая было ревность к неизвестному мне Джонику, переехавшему жить вместе с родителями в город и, следовательно, навсегда исчезнувшему из Димкиной жизни, утонула в захлестнувшей меня нежности…
Однажды мы чуть не попались… я сосал — как обычно, в сарае — у Димки член, когда неожиданно за стенкой раздался голос одного из наших друзей… "Димыч, ты где?" — и едва я успел отскочить от Димки, а он, соответственно, натянуть шорты, как в проёме двери возник Лёшка… "Вы что здесь делаете?" Димка посмотрел на пацана как ни в чем ни бывало… "Шайбочка… закатилась куда-то. Иди… может, ты найдешь… мы с Андрюхой уже полчаса здесь лазим…" — и еще минут пятнадцать мы втроём, заглядывая под какие-то доски, приподнимая узлы, разыскивали несуществующую шайбочку… А потом вышли из сарая, из его полутёмного пыльного чрева, и по глазам нам ударил яркий солнечный свет — была середина июля, было знойно и тихо, ни малейшего дуновения не ощущалось в раскалённом воздухе…
Мы носились по станице на моцике — и едва только моцик выскакивал за околицу, на просёлочную дорогу, где нас никто не мог видеть, я, сидя сзади, плотней прижимался к Димке и, запустив в его шорты руку, нередко дрочил ему, подставляя лицо упругому ветру…
Димка… или Димыч, как звали его пацаны… я готов был для него — ради него! — на любое безрассудство! Я ни минуты не мог быть без него, мне всё время хотелось к нему притронуться, всё время хотелось обнимать его, тискать, лапать, хотелось всё время слышать его голос… — я любил его первой своей любовью, ещё не совсем понимая, что это — именно это! — и есть любовь…
По вечерам, когда спадала жара, мы играли на школьном дворе в футбол, и никто из пацанов не знал… да, никто — ни один из них! — не ведал, что связывает меня и Димку, какие чувства мы испытываем друг к другу…
Уезжал я из станицы в середине августа — лето пролетело как один миг — и, уезжая, я твердо знал, что через год я обязательно вернусь… Я не вернулся. В самом начале зимы бабка Нюра упала, сломала себе руку и ногу, почти всю зиму пролежала в больнице, и вначале в станицу слетал отец, потом мать, а весной было решено бабку Нюру забрать к себе, а хату её продать. Что и было сделано — ехать за несколько тысяч километров мне было уже не к кому…
И всё, что осталось у меня от того счастливого лета, — это маленькая фотография с нечеткими, размытыми лицами… Димка на корточках, выставив одну коленку вперёд, сидит в центре… я стою сзади него, положив ему на плечи руки… а рядом, плотно друг к другу, сидят и стоят ещё человек девять или десять — наша футбольная команда… никто не улыбается — все напряженно, сосредоточенно смотрят в объектив… лето… солнечный день… ватага мальчишек, двое из которых — мы, я и Димка… и над нами застывшие — навсегда остановившиеся — облака…
В то лето нам с Димкой исполнилось по четырнадцать лет… мне — в конце июля, ему — в самом начале августа…
Где ты теперь, мой друг?..