— Хорошая сучка. Настоящая. Наверное, ты хочешь сейчас кончить, да, сучка?
— Да, хозяин.
— Скажи это.
— Я хочу кончить, хозяин.
— Попроси у меня разрешения.
— Разрешите мне кончить, хозяин.
— Неубедительно.
— Прошу вас, хозяин, разрешите мне кончить.
— Неубедительно. Кажется, плохо ты хочешь кончить.
Я замер. Это унижение было сильнее всего. Сильнее изнасилования, сильнее хлыста и стека, сильнее даже еды без помощи рук. Но я знал, что у меня нет выбора. Я не повиновался ему — я повиновался уже сам себе.
— Я очень возбудилась от того, что вы ебали меня, хозяин, — сказал я. — Я ваша похотливая сучка, которая возбуждается от того, что вы ебёте её во все дыры. Пожалуйста, хозяин, разрешите кончить вашей сучке.
— Вот это уже другое дело, — спокойно сказал он. — Можешь кончить, сучка. Сюда, вот в эту тарелку, из которой ела. И потом вылижешь всё, что туда накончала. Вперёд.
И на его глазах я кончил — для этого потребовалось всего несколько лихорадочных движений. Спермы было столько, что донышко тарелки полностью скрылось под вязкой белёсой массой. И я вылизал всё до последней капли. К тому моменту, конечно же, никакого возбуждения уже не осталось — только брезгливость, боль в исполосованном теле и невыносимый, удушающий стыд.
Через час он снова ушёл. А я снова лежал на кровати, прикованный теми же цепями к темже четырём углам, с тем же кляпом во рту. Перед этим он заставил позвонить меня на работу и сказаться больным на пару недель. Пока я говорил, он держал в кулаке мою мошонку с приставленным к ней ножом. Повесив трубку, я чётко осознавал, что живым из этой передряги уже не выберусь, и что я только что не воспользовался последней своей возможностью позвать на помощь. Но моя собственная трусость держала менянадёжней, чем десять хулиганов, и надёжней, чем цепи, которыми я былсейчас скован. Видимо, в глубине подсознания я был таким же, каким по стечению обстоятельств был сейчас снаружи — голым, в женской одежде, едва не испытавшим женский оргазм, связанным по рукам и ногам собственным страхом и дремучими сексуальными желаниями. Видимо, я и был вглубине души той самой похотливой сучкой, смыслом жизни которой была лишь бесконечная ебля в свои отверстия.
Дни были похожи один на другой, и каждый день был непохож на другие. Днём я лежал распятый на кровати, а вечером я был сучкой хозяина, для которой каждый день изобретались всё новые и новые способы "воспитания". Меня пороли стеком, хлыстом, плетью, специальной шлёпалкой на рукоятке, ремнём, верёвкой, куском электрического кабеля. Меня подвешивали к потолку за руки и вверх ногами, лицом вниз и лицом кверху. Меня заставляли пить мочу хозяина и свою собственную, заставляли вылизывать хозяйский анус и хозяйские ноги. Меня связывали и ставили в такие позы, что мне причинял невыносимую боль даже свой собственный вес. И, конечно же, насиловали. Или, вернее сказать, трахали? Потому что каждый вечер, каждый унизительно сладостный раз повторялось одно и то же:
— Разрешите мне кончить, хозяин.
— Неубедительно.
— Прошу вас, хозяин, пожалуйста, я так хочу кончить, разрешите мне.
— Неубедительно.
— Я ваша жалкая, похотливая сучка, хозяин. Я не могу думать ни о чём другом, кроме вашего хуя. Я могу думать только о том, как вы ебёте меня своим хуем во все мои ненасытные дыры. Я возбуждаюсь от этого так, что схожу с ума. Пожалуйста, умоляю вас, хозяин, разрешите вашей ненасытной сучке кончить и проглотить потом всю свою сперму до последней капли.
Конечно же, мне разрешали. Может, это и было конечной целью всех моих унижений. Но моё положение действительно возбуждало меня настолько, что к концу каждого вечера я хотел лишь одного — кончить, кончить, кончить. Меня не спасали даже женские оргазмы, которые я иногда получал в то время, пока меня насиловали в зад. Но самым мучительным было не это. Самым мучительным было то, что после того, как я кончал, я тут же осознавал всё своё невообразимое ничтожество, и меня накрывала всё усиливавшаяся с каждым днём волна отвращения к самому себе. Я не мог жить без того, чтобы не умолять каждый раз о разрешении кончить. Но я не мог жить и тогда, когда мне разрешали.
В спальне появилось обитое кожей сооружение, похожее на спортивного коня, к которому меня было так удобно привязыватьи приковывать, на котором меня было так удобно пороть и насиловать. Он давно уже распоряжался всеми моими сбережениями, а когда их перестало хватать — уносил из дома вещи и продавал их. Сооружение было заказано поинтернету, и он собственноручно принял его из рук курьера, расписавшисьмоей подписью. На полу валялись груды верёвок, цепей и плёток, зажимов и стеков, женских чулок и ночных рубашек. И только фаллоимитаторов там небыло. Мои дыры принадлежали только хозяину, и только хозяин мог пользоваться ими на своё усмотрение.
По вечерам он часто пил. Когда в холодильнике кончилось пиво, он стал покупать виски и водку.
Однажды он насиловал меня так долго, что из моего ануса пошла кровь, но так и не смог кончить. В бешенстве он выпорол меня так, что на спине и ягодицах в нескольких местах лопнула кожа — в ту ночь от боли я плакал как девочка, и так и не смог сомкнуть глаз. Наутро, правда, он обработалраны йодом и заклеил их пластырем. Всё-таки я был его игрушкой — по крайней мере, пока — и он не намеревался портить её слишком уж сильно.
Я так и не знал, кто он, как его зовут и чем он занимается. Когда ему звонили на мобильник, он либо сбрасывал звонок — если был занят моим "воспитанием", — либо уходил разговаривать во двор. Когда же звонили мне, то у моей мошонки вновь оказывался нож, а я изобретал всё новые и новые оправдания своему нежеланию куда-либо идти и кого-либо у себя принимать. Мой мир сузился до размеров спальни, и иногда — ванной комнаты. Моя собственность ограничилась кожаными браслетами на руках, ошейником и чулками — которые за все эти дни так и не покинули моих ног ипокрывались всё новыми дырами и стрелками. Неприкосновенными остались лишь мои мысли — и об этом я жалел больше всего.