– Выпьем мужики, – предложил Михалыч.
И мы выпили Степанидин эликсир. Хороша самогонка, чиркнешь спичкой над стаканом, горит синим пламенем. Я захмелел. Так потеплело вдруг, от самогонки и от жара печи. Уютно так стало. Михалыч вновь приступил к допросу.
– Любаша, скажи, где твой мужик.
– На фронте, – глухо простонала она.
– А может твой выродок знает? – Он подошел к Маришке схватил её за шиворот ночнушки и выдернул из-под одеяла, с силой потянул к себе, заставляя подняться с постели. Маришка предстала перед нами в полной красе. Маленькая, щупленькая в легкой ситцевой ночнушке, сжалась в комочек, взъерошенная, ну что, тот воробушек, угодивший в лужу после дождя. – Говори!
– Я… Н-е. Зн-аю, – пролепетала она заикаясь и всхлипнула.
– Покрываете врага свободной республики? – Михалыч грозно нахмурился. – А если мы тебя сейчас повесим? А? Любаша, если я сейчас повешу председательскую дочку? Митёк тащи сюда верёвку.
Митёк подхватил коровью верёвку, которая в сенях скрученная валялась, он её еще раньше заприметил. Радостно выполнил приказ в предвкушении спектакля. Поставил табуретку, как раз под крючком, в балке, на потолке. На этот крючок станичные вешают детскую люльку. На этом крючке как раз висела люлька Маришки, её качали здесь в детстве. Знаменательно, однако… Заученными, привычными движениями сделал импровизированную виселицу, подтолкнул Маришку в спину, заставляя ее подняться на табуретку, набросил петлю на шею. Стал на изготовку, выбить табуретку из-под ног, по приказу Михалыча.
– Ну? Говори, где твой п’апа! – Михалыч сделал особое ударение на первой букве ‘папа’.
Маришка молчала с широко раскрытыми глазами, лицо её было перекошено от ужаса. Подозреваю, адреналина она хапнула в эти секунды по самое не хочу. О чем говорить? Практически все жертвы перед повешением вели себя так же. От них слова не дождешься.
– Давай, Любаша, вспоминай, вся надежда на тебя, – Михалыч улыбался, – скажешь, мы сразу же уйдём. Ну?
– Пожалуйста… – простонала хрипло она, – девочка ни в чем не повинна. Убейте лучше меня.
– Нет, дорогая моя, – с нажимом сказал Михалыч, – если она неповинна, значит, повинна ты, вот тебе и мучиться потом, как переживёшь свою дочь.
– Эй, ребята, – залихватски воскликнул Мыкола осенённый идеей, – я им сейчас помогу вспомнить.
Он взял лист старой, еще Советской газеты смял её трубкой и поднес к раскаленной плите, Конец газеты ярко вспыхнул, Мыкола подошел с факелом к Маришке. Подол ситцевой ночнушки легко занялся и пламя рвануло вверх до самого пупка, обнажая и опаляя ноги. Маришка взвизгнула дико, так звонко аж в ушах задребезжало, Истерически захлопала ладонями по ногам, пытаясь сбить пламя. В это время пришел Иванко с Куртом. Иванко бросился к Маришке на помощь и погасил пламя.
– Михалыч! Не надо! Прошу Вас, оставьте её в живых.
Щелкнул затвор автомата, это Михалыч.
– Слышь, сосунок, – грозно и со злобой проговорил Михалыч направляя оружие в голову Иванко, – пошел вон отсюда! Иди к бабке Степаниде за самогоном. Шагом марш!
– Сначала мою фотоаппаратуру, принеси! – Оживился Курт, с интересом оглядывая панораму уже прокручивая в голове новые умопомрачительные этюды, что могут получиться.
***
– Начальник полиции увлекался фотографией?
– Еще как! У него уже альбомов шесть скопилось, он практически на всех казнях съёмки делал. Фантазия у него изощренная, он такие казни придумывал, куда там средневековой инквизиции. Показывал нам, как-то, эти альбомы, премерзкое зрелище, осмелюсь Вам признаться.
– Хорошо, – сказал Отто, – дальше.
***
Иванко испарился мгновенно. Бедный пацан… каково ему было смотреть на всё, это? Мы выпили еще, на этот раз, с пингвином. У пингвина лихорадочно блестели глаза. Еще бы. Маришка, девочка в соку, а тётка Люба вообще красавица, женщина, мадонна. Зря, что ли Михалыч по ней сох в своё время? Тут уж таких фоток можно наделать, в Эсвенцеме обзавидуются.
Потом мы выпили еще. И вновь приступили к допросу.
– Ну что? Повесим таки её? – предположил Михалыч.
– А знаешь что, Михалыч, давай её сначала вздуем, – несмело заикнулся Мыкола, – смотри какая у неё княгиня, хоть и палёная слегка. – Мыкола провел ладонью вдоль обгоревшей ночнушки, по обожженным ногам девочки, она вздрогнула от боли и застонала.
– Тю, – сплюнул Михалыч, – что в ней княжеского? Девчонка лишь для такого писюна, как Иванко. У неё же там сухо и тесно. Вот где княгиня!
С этими словами Михалыч подошел к тётке Любе, схватил с силой за грудь, заставил подняться с постели. Легонько отбросил с плеча одну лямку ночной рубашки, затем вторую, рубашка сползла до талии, обнажая великолепное тело. Женщина стояла бледная, даже не догадалась прикрыться руками, губы у неё дрожали. Михалыч толкнул её в грудь и она упала поперёк кровати раскидывая ноги. Мне кажется она это сделала специально… чтобы отвлечь внимание от дочери.
– Знаешь, о чем жалею, Любаша? Я жалею, что не сделал тебя, еще тогда… Помнишь? Может быть после этого, ты и не предала меня.
Михалыч навалился на неё, выдавив из женщины полувздох, полустон. Михалыч, мужик бравый, старый конь, такое мы уже видели не раз. Переглянулись между собой и Мыкола вытащил девчонку из петли. Порвал на ней остатки ночной рубашки.
***