Храбрость наивности, я наклонился, и: Я не знал, что это может быть настолько классным, ощущать его во рту, облизывать, обсасывать, играться впервые, не думая о "потом". Ты был старше, но я был смелее, или наивнее, я делал то, что хотел, боясь, что ты остановишь меня. Я спешил, неумело, хотя чего там уметь:
Сколько это длилось, не знаю, я сосал, уже привыкнув к нему, когда ты вдруг напрягся, и что-то солоноватое брызнуло мне в рот. Я от прянул и увидел как тонкой струйкой что-то вырвалось из него и попало тебе на рубашку. И я почему то понял, что это другое, и снова наклонился и попробовал это, и продолжил сосать. Вдруг ты отстранил меня, настойчиво, не глядя на меня, натянул брюки и молча вылез на крышу. А я продолжал сидеть, уже один, взволнованный и вдруг испуганный.
Всегда наступает "потом", с мыслями, сомнениями, разочарованием. Я закурил, но не мог удержаться, и вылез на крышу, вслед за тобой. Ты стоял. Слегка нагнувшись, опираясь руками на железную ограду, и смотрел вниз, или вдаль. Я хотел позвать тебя, и боялся, встал рядом, готовый заплакать. Ты повернулся, посмотрел на меня, как то по взрослому серьёзно, как будто увидел впервые. Потом выпрямился, сплюнул вниз, и сказал:
— Ты чокнутый, Игорёшка. Чокнутый, но такой классный.
Я прижался к тебе и заплакал, все страхи, желания, всё несказанные слова вылились в этот плач. Ты обнял меня, и пытался успокоить, и что-то говорил, что никому не скажешь, что я классный, что всё будет хорошо, что так бывает, и что-то ещё, во что мне очень хотелось верить. И я верил, и обнимал тебя, прижимаясь к тебе, ощущая твоё тепло.
Мы больше никогда не курили вместе. Ты никому ничего не рассказывал, даже потом, когда уже знали о моих увлечениях, и в школе и во дворе. Ларик, Ларик, мой первый, и единственный, не предавший меня.