Мы остановились близ детского городка с горками, домиками и качелями; в это послеобеденное время площадка пустовала — одни ушли на озеро, у иных был обязательный тихий час. Не сговариваясь, мы залезли в уменьшенную копию бревенчатой избушки, где я мог только сидеть, да и то, упираясь затылком в скат крыши. Бисенё же так и осталось стоять, притулившись к моему плечу. Я снова почувствовал, как оно возбуждено. Существо дышало, поскуливало и маялось, переминаясь с ноги на ногу. Я стянул с него футболку, свернул её жгутом и наложил повязку на затуманенные уже глаза…
— Принцесса в темнице тоскует ночами,
— Эммм…
— Воробышек к ней прилетает пушистый,
— Оммм…
— Он тихую сладкую песенку знает,
— Уммм…
— Ему эту песенку речка журчала,
— Ыммм…
— А в речку она прямо с неба упала,
— Аммм…
— Дождями пролились весенние трели,
— Ауммм…
— Светлы и прозрачны, как слёзы принцессы,
— Оыммм…
Далее я не имел возможности услаждать слух моего бисенё, так как уста мои припали к плоти, услаждая теперь уже её, доселе почти безгрешную, — касаясь её нежно и влажно, лаская, любя и ебя. Водя, ведя и ведясь. Властвуя и подчиняясь. Медитируя и спеша. Не спеша и стремглав.
— Ёбинька моя, — прошептало бисенё, повизгивая и поглаживая меня по голове. — Ёоо… ёоо… ёоо…
— Почему не трахочка? — так же шепотом спросил я, на секунду оторвавшись.
— Терпеть не могу это "трахацца"! — гневно воскликнуло существо, немного картавя. — Не прикалывает. И просто — бесит! . .
— Меня тоже, — соглашался я, припадая.
— Ёооо! Ёбушка миленькая, — снова запричитало моё сокровище. — Еби, еби, ебиии! . .
Бисенё топорщилось и вибрировало, пульсировало и замирало — оно е_б_а_л_о_с_ь. Оно осуществляло именно это, почти что каталептическое, непроизвольно-порывистое действо всем своим естеством: оно плотно и гладко елозило во мне, ёрзало по мне, ехало на мне, ойкая и ёкая, — ей богу! . . И вот оно заегозило часто-часто, ероша мне волосы, привставая на цыпочки, напрягая попку и ножки что есть силы, и горячо излило в меня едко-сладкое, выталкивая его горячими жгутиками ещё, ещё и ещё…
— Ёооо! Ёооо! Ёооо! — выло оно, выёбывая мои уста. И я, как мог, отвечал ему безмолвно руками и языком, понимая и жалея.
3
А ночью меня удивительно и нежно разбудил соловей. Распахнув окно настежь, я стоял в лунном свете, расставляя по местам пазлы предыдущего дня, сортируя их по формам, смыслам и ощущениям. Пронзительные трели летели из леса, проникая в жильё; они вибрировали в стеклах и играли с тюлем, ласкающим мои обнаженные икры. Ночь вливалась в меня своей тихой сутью.
Натянув первое попавшееся, я сел на подоконник, свесил ноги и мягко спрыгнул на газон. Не имея конкретной цели, я пошёл по аллее в сторону озера — сначала мимо главного корпуса, затем мимо детского городка с горками, домиками и качелями — того самого. Пазлы громоздились, ища возможности зацепиться, но в летних сумерках общая картина складывалась до странности просто.
Всякому кусочку природы нужна своя пара. Распахнутое в ночи окно впускает в себя свет луны и звук соловьиной трели — иначе оно мертво. Рыбачьей лодке у песчаного берега необходима маленькая бухточка, чтобы вытащить нос на сушу и привязаться к дереву. Лодка и берег — это два пазла, живущие друг с другом, ласкающие друг друга, терпящие друг друга.
Всё, что нас окружает, — да и мы сами тоже! — по сути, есть пазлы, перемешанные в пространстве, вот в чём дело! Пазлы устроены биологически целесообразно: они имеют специальные органы, подобно мужским и женским гениталиям, — одни роскошно топорщатся, другие зазывно зияют. Вложение мужского в женское радует глаз и знаменует маленькую частную победу мировой гармонии над вселенским хаосом — вот такой звонкий пафос этой, с позволения сказать, детской забавы, открылся мне вдруг ясной летней ночью на берегу какого-то, теперь уже забытого, необыкновенно обыкновенного русского озера.
Чудесный и всегда неповторимый акт любви — сильное, но нежное ебание в самом высоком, языческом его смысле, запечатленном в восточном знаке гармонии "инь плюс янь", — таким я увидел слияние пазлов, одним из которых оказалось моё босоногое бисенё, а другим — я сам, спустившийся к нему нежнокрылым серафимом.
Пазлы стыкуются, входя друг в друга, и расстыковываются, покидая друг друга; они соединяются на несколько счастливых мгновений, а затем опять разъединяются, потому что не могут существовать без постоянного движения. И что это, если не с_о_и_т_и_е — слияние и разъятие, чередующиеся между собой? У жизни нет лучшего способа продолжить себя — ебание есть замысел Божий, оно божественно.
Картинки и звуки, которые мы ловим, — тоже пазлы, просто их трудно потрогать; но они цепляют нас своими прекрасными выпуклостями, входят в нас, если мы хотим их впустить, и ласкают наши глаза и уши — эти пазлы добры. Иные пазлы злы — каламбур вполне содержателен: такие пазлы входят в нас, н_е_с_м_о_т_р_я на то, что мы не хотим их впускать, — тут налицо вторжение, которое мы воспринимаем как насилие.
Получается, пазлы разны. Но степень их доброты (или недоброты) оценена не конструктором — это оценка одних пазлов другими…
Картина мира, составленная из пазлов, прочно поселилась в моём сознании; у меня даже сложилась визуальная модель такого сознания, где извилины мозга цепляются одна за другую — совершают акт любви, находятся в состоянии ебания друг друга — подобно пресловутым пазлам. Хотя, почему пресловутым?