Родился я в тща-каком-то году, в банано-леановой чаще:
Нет! Здесь — все неправильно! Начнем по-другому:
Не в "тыща-каком-то" , а во вполне конкретном: 1959-ом.
Не в "банано-лиановой" , а в чаще высоченных тополей, в огромном и (бОльшей частью) темном дворе, на самой тогдашней окраине Москвы, рядом с маловысокохудожественной речкой, под гордым названием — Яуза. Катькин акведук, непременно, недалеко присутствовал. Многовысокохудожественный. Куда-ж — без него-то:
Двор наш, представлял собою шесть домов, стоящих прямоугольником: по одному по кроткой стороне, и по два — по длинной. Дома эти, 4-5-6-ти этажные, строили из самого лучшего советского кирпича (к нынешнему времени все это, естественно, — развалилось: кирпич постепенно превратился в красноватый песок) пленные немцы, годе, этак, в 1947-ом.
Таким образом, получился — двор. Его засадили тополями, понастроили, где только можно и нельзя, каких-то сараюшек, из всякого говна, для хранения еще бОльшего говна (где-то, в 1975-ом, весь этот гадючник власти снесли; тот еще стоял стон и вой в дому Израилевом) , насыпали песку в самом солнечном месте, вокруг кучи сколотили две-три, вкопанные в землю лавочки: детская площадка:
Асфальтовые дорожки были только по внутреннему периметру этого прямоугольника: вдоль подъездов. Все остальное пространство оставалось — девственно нетронутым цивилизацией. Единственный въезд в этот двор был по кривому и хилому (две машины не могли разъехаться) аппендиксу от одной из ближайших улиц.
ЗАжили.
Ко времени, интересующих нас событий, тополя вымахали в неимоверные исполины, частью полностью и навсегда, изгнав из двора солнце.
Итак. 1971-й год, мне 12 лет, и учусь я в 7-ом (кажется. Тогда — по-другому было) классе. Школа была — тут же, рядом, рукой подать. Вокруг школы яблоневый сад, огромный школьный стадион, а за моим домом, почти сразу, начинается лес.
Меня только начали интересовать девочки: я к ним приглядываюсь. Детсадовские совместные разглядывания писей — не в счет. То, вдруг, на уроке, или на школьной лестнице, сверкнет луч в русых прядках волос, или ножки-попка-грудка заставят офигеть на секунду и вызовут мгновенную, и такую неудобную, в этот момент эрекцию.
Маята одна, одним словом:
А так: Так я развлекаюсь изготовлением всяких стреляющих и взрывающихся предметов: от рогаток, до поджиг; и от обернутых изолентой взрывпакетов, до вполне себе смертоносных литровых баллонов из-под газа (были тогда и такие) , начиненных всяческими опасными смесями.
Я дружу с химичкой (интернета тогда не было!) , я дружу с трудовиком, который дает мне на школьном токарном станке вытачивать свои пушечки. Он думает (наивный!) , что я — моделист.
Все это испытывается и используется в лесу за моим домом, совместно с парой-тройкой таких же энтузазистов из моего класса. Девочкам там места — нет!
Но. К нашим парнокопытным. Заигрались мы, читатель!
Была у нас в классе одна девчонка. Цыганка. Рада. Маленькая такая девчонка, черноволосенькая, смугленькая (сильно — смугленькая) , и: совсем — не развитая. Никаких тебе ножек-попок-грудок. Все совсем — детское. Глаза, вот только: Глаза.
Это были не глаза, это были два черных, горящих негасимым внутренним светом уголька. Потрясающие глаза. Заглянув в них раз, сразу было понятно, что никаких компромиссов нет, никогда не было, и быть — не может. Ни в чем. Никогда. И бесполезно просить, или (не дай Бог!) — заставлять. Пустое: