Вся следующая неделя вспоминается с трудом. Так выглядит сильно пересвеченная фотография: большинство цветовых пятен превращаются в чистое белое сияние.
Начиная со следующего дня, разговоры наши стали уже не просто "восстановлением общего языка" — мы делили и сверяли картины мира, и как бы заново узнавали историю ближайшего человека, не обходя никаких тем. Вот эти разговоры, вино в кафешках и на вечернем мысе у маяка, случайный джаз-бэнд, обнаружившийся на набережной только в один выходной, прошлогодние голливудские блокбастеры в летнем кинотеатре — всё было правильным и по-своему очень важным.
Но всё забивало сладкое острое чувство, которое давала наша "игра" , чувство поиска и ожидания случайно-неприличных моментов, постоянно крутящиеся в голове попытки придумать ещё новые, неиспробованные варианты.
Мы совсем перестали одеваться дома: поспешность, с которой избавлялись от "тряпок, в которых жарко" , лишь только закроется дверь, была почти комической, а нарочитая свобода и широта перемещений и поз — потрясающей. Ленивое потягивание в кровати со сброшенным одеялом, постоянное сидение по-турецки на пледе, брошенном на пол, за обедом и послеобеденными картами, даже утренняя зарядка (которой никогда в жизни не уделяли раньше внимания) — как постоянные попытки подставить как можно больше тела под солнечные лучи.
Возвратившись днём с моря, мы проводили в душе по полчаса, словно бы не соль смывали, а угольную пыль по возвращению из забоя. Под внимательным взглядом сидящей в двери, стоящая под душем намыливалась тремя видами мыла — для лица (пока руки закрывают лицо от потока воды, ничего не видно, везде вода, чувствуешь себя максимально напоказ) , обычное для тела, интимное мыло. Безбожно расходуя пенку для бритья, тщательно проводили бритвой по ещё гладкой коже. Хотя вот, да — это у Олеси сбривать было совсем нечего, а я каждый день чуть сужала треугольник на лобке, и за несколько дней как-то вдруг, в первый раз с подросткового возраста (в ту неделю много чего происходило — в первый) оказалась совсем голой там. Это было очень здорово на ощупь, и потрясающе неприлично на вид.
… И постоянный жадный поиск чего-то ещё. Это у меня хватило смелости пару вечеров — когда ложились спать совсем поздно — "забыть вывесить купальник на просушку" и выскакивать из постели на веранду голой, впитывая всей кожей напряжённые взгляды тёмных соседских окон. Это Олеся "забыла дома юбку" (мы вообще стали как-то удивительно забывчивы — неужели морской воздух так действует на молодой организм?) и весь вечер гуляла, обернув вокруг бёдер наше большое полотенце. Когда полотенце начинало сползать, и она, отвернувшись от всех — ко мне, быстро распахивала его во всю ширь и снова запахивала, закрепив потуже, — у меня останавливалось сердце, и ещё несколько минут продолжались проблемы с дыханием. Но это всё уже были штуки на грани фола: нам совсем не улыбались проблемы с окружающими, они в этом спектакле были — статисты, они должны были делать остроту ощущения себя живой острее, но не видеть ни-че-го.
… И ещё эти ночи. Кровати стояли вдоль одной из стен, одна за другой, мои ноги — к Олесиной голове, так что мне видно было только прямоугольник подушки, вмятый по центру её тёмной макушкой. Но на третью ночь Олеся сообразила — "чтобы удобнее болтать перед сном" — развернуться в другую сторону, мы лежали ногами к ногам, и когда разговоры закончились (а луна заглянула в наше окно) , я вполне отчётливо увидела, как под тонкой простынёй поднимаются и раздвигаются её колени. Потом, постепенно, но довольно быстро, простыня сползла с неё и упала на пол.
Ни до, ни после того лета я не видела, как мастурбирует другая женщина. В лунной белизне видны были только очертания её бёдер и рук, но я снова поразилась, насколько мы одинаковые: точно также она сначала быстро и резко тёрла клитор, а потом, когда возбуждение становилось невозможно удерживать, прижимала ноги к груди, охватывала их руками и входила в себя двумя пальцами на полную их длину, дальше уже только коротко двигая пальцами там, в глубине. Она даже точно так же в оргазме заваливалась на бок, совсем сжимаясь в клубок, пережидающий этот взрыв. Я поняла, что она тоже должна знать, насколько мы похожи — и со следующей ночи и сама стала "ронять" простыню.