— Да.
Добрил.
Протер лысину салфеткой.
Отступил на шаг — как художник Перов от своей картины "Портрет Достоевского". Я тоже критично обозрел себя в зеркале: хорошо, если не считать разводов от красителей. Красители, конечно, стали делать изумительно, по французской лицензии, но они, как ни берегись, обязательно покрасят кожу головы. Молчим. Я не поднимаюсь.
— Голову мыть будем? — спрашивает.
А сам смотрит на мою разноцветную голову с болью. С его стороны, считаю, хамство задавать такой вопрос: что же, он сам не видит, что с такой головой ни один человек не может выйти на улицу? Но я дипломатично спрашиваю:
— У вас есть чем? Должны же быть антитела: Наши красители изготовлены по французской лицензии. Это круто.
— Для вас найдутся.
Интересно, чем он может растворить французские красители? Серной кислотой, что ли?
Опять начинается хождение справа, слева, ящички: Я уж не знаю, куда девать мои локти — он их все время задевает своими слоновьими бедрами, отчего мой впечатлительный член никак не успокоится! Хамство беспримерное.
В отдельном тазике все приготовлено — смешаны какие-то лосьоны и взбита розовая пена. Парикмахер наклоняет мою голову к раковине — и пошел ее мылить!
Здоровенные сардельки мягко массируют подушечками мою побритую голову — я изнемогаю: сейчас, боюсь, спущу! Наконец, смыл душем пену и набросил махровую салфетку, тщательно протер. Я снова обозрел себя в зеркале: вот так хорошо. Голова вернула свой естественный цвет, разводов нет.
— А краска больше не выступит? — спрашиваю на всякий случай.
— Никогда, — отвечает.
— Хорошо. Спасибо. Сколько я вам должен?
Дальше начинается пантомима.
Своим носом картошкой он мне в зеркало делает знак пройти с ним за занавеску. И уходит. Я сам с себя снимаю пеньюар, стряхиваю волосинки, хотя это его обязанность, и доверчиво иду за занавеску, наивно думая, что там у него кассовый аппарат.
Какой там! Вхожу — в комнатушке темно. Пригляделся — он стоит, приготовился: расстегнул халат, ширинку. Из недр его штанов на меня смотрит член. Членище! С такими яищами, каких я никогда в своей жизни не видел. Член — коричневый, как шоколад. Здоровенный, как пожарный шланг. А он своей лапищей залупает головку и жестом просит взять в ротик.
Я в ужасе отступаю, и даже ударился поясницей об их вторую раковину. Боже мой, какое вокзальное хамство! Как можно предлагать такие грубые вещи незнакомым людям?!
Молча показываю ему глазами и всем лицом, что я возмущен и разгневан.
Он, как маленький, строит кисленькую гримаску: "Ну, пожалуйста! Ну, я вас прошу! Ну, что вам стоит уважить старого бедного парикмахера?"
Я, потрясенный, выражаю всем лицом, что не допускаю даже мысли о том, что пойду ему навстречу: такой шланг ко мне в рот не вместится.
Он делает еще более жалобную мордашку и на пальцах показывает: "Ну, немножко. Ну, сколько влезет, столько влезет. Я за любое количество буду вам признателен". И показывает языком, как лижут мороженое пломбир: "Ну, хоть просто полижите! Ну, как мороженое пломбир!"…
Мороженое пломбир действительно лижут, но не забирают же шарик над стаканчиком в рот целиком. Ни у одного нормального человека рот не растянется, если не считать покойного Жана Маре. Хамство даже просить о таком!
А он, не понимая меня и думая, что я им брезгую, берет с полки флакон с чистым спиртом и старательно протирает головку и весь член. И опять мимикой лица жалобно просит: "Пососите? Ну, хоть лизните один разочек? Всего один?" И так умилительно смотрит, так просит:
Все-таки он хорошо меня постриг. Я теперь смогу показаться на улице. И потом он столько бегал вокруг меня, столько мозолей насажал на свои трудовые ладони, выдвигая ящички с мазями и кислотами из таблицы Менделеева: У меня есть сердце.
Оттолкнулся от раковины, присел. Объял руками необъятное — здоровенную ногу этого труженика службы быта, на вторую ногу рук не хватило, и приблизил свои губы к набухшим губкам его мочеиспускательного канала. А оттуда сочится нежно пахнущий и приятный на вкус ручеек:
Мои губы соприкоснулись с губками, венчающими головку его члена, и его губки обожгли меня. Я даже отпрянул. Однако одного моего прикосновения оказалось достаточно, чтобы его член сразу затвердел — не могу сказать, что подскочил, хоть и дернулся, не в том возрасте человек, но затвердел очень основательно.
Во мне тогда проснулся азарт. Попытался принять в ротик всю головку. Вся не вошла, но наполовину — да. Рукой я нежно массировал ему его огромные, как гандбольные мячи, и тяжелые, как гантели, яйца. Бедный Йорик! Сколько же он постился? . . Нет, это были не гантели, а две дамские муфты, таким мягким ворсом они были покрыты! Ласково поворошил руками лобковую растительность. Пальцы даже запутались. Лобок жирненький, пружинит: Я, любящий ласку и ценящий ее в других, зарылся в лобок носом: Я услышал, как где-то сверху надо мной раздалось урчание…
Тогда я отверз рот, как мог шире, — и вдохновенно принял его головку до уздечка! Он застонал и налег на меня своим массивным телом.
Я стал прохаживаться языком по стволу этого могучего древа. Затем вновь обратился к пылающему мочеиспускательному каналу, который начал извергать лаву. Она вырывалась из жерла неудержимо, бурно. И вдруг парикмахер стал мучительно содрогаться. Пошла магма!
Я самоотверженно вонзил его головку к себе в уста, — и тотчас из жерла этого вулкана в меня рванула струя спермы. Я думал, что захлебнусь — но на самом деле оказалось не больше, чем у любого другого мужчины. У меня даже бывает, знаете, больше. Так что на этом случае я еще раз убедился, что дело не в размере.
Совсем другое — реакция индивидуума. Моего химика сложило вдвое, так что моя голова оказалась намертво зажатой его пузом сверху и коленками снизу. Его трясло, как карбюратор. И мою голову вместе с ним. Когда же он затих и распрямился, то остатки спермы опрыскали мне лицо. Парикмахер выпятил свои арбузы, поднял меня с пола и так смачно и с таким чувством поцеловал в рот, еще заполненный его извержением, как меня еще никто никогда не целовал! Теперь настал мой черед застонать. Его громадный рот и сила его челюстей были такими, что я, забыв о своих принципах, обвил его шею руками и доверчиво прижался к нему всем своим телом. И тотчас спустил за милую душу, повиснув у него на шее: Так я не кончал еще никогда в своей жизни!